Иван Карачаров
ЕЕ ПЕРВОЕ ЗАДАНИЕ
Сергей Петрович Андреев второй год был на пенсии. Жили мы с ним на одной лестничной площадке, и я заходил к нему иногда вечером после работы поиграть в шахматы или просто так, поговорить о текущих житейских делах.
Его супруга, Анна Васильевна, приносила нам чай, мы усаживались поудобнее и двигали шахматные фигуры, ведя неторопливую беседу и потягивая вкусный ароматный напиток.
Сергей Петрович человек бывалый. Участвовал в финской и Великой Отечественной. Служил в военной контрразведке. Был дважды ранен, оба раза тяжело, и по причине этих ранений вскоре после войны ушел в запас в звании майора. Работал после увольнения сначала мастером на механическом заводе, где до армии начинал свой трудовой путь, но потом здоровье ухудшилось, и ему пришлось перейти работать в отдел кадров на том же заводе. Дело дошло до того, что положили Сергея Петровича в госпиталь. Там основательно, как он выражается, «подремонтировали», но порекомендовали оформиться на заслуженный отдых.
Вот он и отдыхал. Не совсем, правда, отдыхал, Часто бывал на родном заводе, в школах, выступал перед молодежью с лекциями, беседами, — короче говоря, трудился на общественных началах.
Он был хорошим собеседником. Любил поговорить о международных событиях, прошлой войне, своих товарищах по заводу и боевых соратниках далеких военных лет, но о себе рассказывал мало и неохотно.
Однажды вечером — было это накануне дня Советской Армии — сидели мы с Сергеем Петровичем за шахматной доской и вели незатейливый разговор. Вошла своей тихой походкой Анна Васильевна и, положив перед Сергеем Петровичем письмо, сказала:
— Это тебе, старая твоя любовь поздравляет с праздником.
Сергей Петрович улыбнулся, вскрыл конверт, достал оттуда открытку, внимательно прочитал и задумался. По тому, как произнесла свои слова Анна Васильевна, как улыбнулся Сергей Петрович и как потеплели у него при этом глаза, я понял, что эта открытка и содержавшееся в ней поздравление были для него необычными.
На правах старого знакомого я нарушил молчание Сергея Петровича и полушутя спросил:
— И что же это за «старая любовь» такая, к которой законная супруга не ревнует?
— Э, дорогой мой, любовь эта особенная, — ответил Сергей Петрович вполне серьезно и замолчал снова.
— И все же, если не секрет, конечно? — не унимался я, чувствуя, что ничего тут интимного, запретного нет, что это связано наверняка с войной.
— Любовь эта с войны, с самого ее начала, — сказал Сергей Петрович после паузы. — Была она тогда фронтовой разведчицей, молоденькой девушкой. Звали мы ее Галей. История длинная. Не очень устали сегодня? — продолжал он.
— Нет, не устал.
— Хорошо, — сказал после паузы Сергей Петрович, — тогда расскажу.
* * *
Их было четверо: три парня и девушка-радистка. Всем им только исполнилось по двадцать лет. Жили они до войны в той местности, где им предстояло выполнять нелегкое и опасное задание военного командования.
Линию фронта перешли без приключений. Сплошного фронта тогда еще не было, и это облегчало задачу. Капитан Андреев, который отвечал за подготовку и отправку группы в тыл, под вечер посадил их в полуторку и повез в сторону фронта. Ехали по ухабистым полевым дорогам час или полтора, а затем, оставив машину, пошли пешком вначале кустарником, потом редким лесом. Спустились с пригорка и вышли к тихой лесной речке. Из лозняка бесшумно выплыла лодка с молодым парнем за веслами. Капитан, обращаясь к лейтенанту Соловьеву, старшему группы, сказал:
— Смотри, Володя, строго придерживайся маршрута и помни все, что я тебе говорил. Ну, успеха вам, ребята, и счастливого возвращения!
— Спасибо, товарищ капитан, — ответил за всех Соловьев. Капитан пожал каждому руку. Они вошли в лодку и поплыли к тому, другому берегу, который считался уже оккупированной территорией.
В лесу царила тишина. Даже птицы приумолкли, может быть, улетели подальше от этих мест, где бушевала война. Пахло сухой хвоей и терпким запахом прелых пней и листьев. Верхушки сосен золотились в лучах солнца, которое стояло еще высоко, но сюда, в лесную чащу, не проникало. Но никто из молодых разведчиков в этот момент не думал ни о красоте леса, ни о высоком светло-голубом небе, проглядывавшем сквозь верхушки деревьев, ни об августовском, еще теплом солнце. Они шли молча, друг за другом, гуськом, обходя овраги и густые заросли, стараясь не наступать на сухой валежник, придерживаясь определенного направления. Временами останавливались, Соловьев смотрел на компас, и затем снова шли вперед. Шли легко, скорым шагом. Вещмешки, хоть и были увесистыми, не казались тяжелыми.
Каждый думал в эти минуты о своем, и все думали об одном — подальше углубиться в лес, подальше уйти от той невидимой черты, которая называется передним краем.
Они шли, пока совсем не стемнело, и удалились от той лесной речушки с темной зеленоватой водой на добрых полтора десятка километров, никого не повстречав и ничего примечательного не увидев. Предвечернее и вечернее время было удобным для подобных путешествий: даже когда и солнышко скроется, еще долго не наступает темнота, и можно еще шагать и шагать вечерним холодком.
Когда стемнело, разведчики вышли на опушку. За небольшим склоном, среди расступившегося в этом месте леса прижималась к лесу деревня в несколько изб. Прямо перед ними стоял сараюшка с потемневшими бревнами покосившихся стен, покрытый таким же темным тесом. В сарае оказалось свежее пахучее сено, прикрыв дверь, они молча забрались в него.
— Чем не курорт? Прямо как у тещи в гостях, — попытался сострить Коля Головков.
— Кончай там, всем отдыхать! — скомандовал Соловьев и устроился у дверей. — Сейчас я подежурю, меня сменит Головков, потом Якимчук. По два часа. В пять подъем и в путь. — Вскоре все, за исключением Соловьева, сонно посапывали.
Вроде никто не видел, когда они заходили в сарай, и все же на рассвете к сараю прибежала женщина и, приоткрыв дверь, полушепотом запричитала:
— Родненькие! Бегите скорее в лес! Немцы!
Когда добежали до леса, услышали треск мотоциклов. В деревню въехало несколько автомашин с солдатами. Два мотоцикла подъехали к сараю, где только что отдыхали разведчики…
* * *
В тот день разведчики, не считая двух или трех небольших привалов, все время были в пути. Шли, обходя стороной деревни, дороги и открытые места. Прошагали немало километров, могли бы больше, но начала отставать Галина. Уже ее вещмешок несли, поочередно меняясь, Соловьев, Якимчук и Головков. Все равно приходилось останавливаться, ждать, пока догонит. На нее никто не обижался: даже бывалые солдаты иногда не выдерживают таких переходов и такого напряжения. А то девчонка, только что из гражданки, со школьной скамьи. Ей бы к маме, на танцульки побегать, а она на фронт, да еще на такое задание. Но что поделаешь… Время такое, тяжелое. Всем тяжело.
Головков пытался шутить.
— Галя! Ты все же имей в виду, что твой мешочек я несу больше всех.
Соловьев поворачивался и строго смотрел на Головкова, тот подтягивался и молча продолжал шагать. А через некоторое время снова балагурил:
— Галка! На привале пойдем с тобой цветы собирать?
На привале Соловьев распорядился:
— Головков! Выдвиньтесь на опушку, понаблюдайте за шоссе. — Головков молча взял вещмешок и автомат. Уходя, как бы на полном серьезе спросил:
— Можно Галина со мной пойдет? А то Якимчук не дает ей отдохнуть, все пристает со своими разговорами.
Молчаливый Якимчук что-то проворчал про себя и отвернулся.
— Идите, Головков! — повторил команду лейтенант.
На ночь устроились а лесу. Наломали еловых веток и расположились прямо на земле, под раскидистой сосной. Среди ночи услышали шум проходящего поезда: совсем рядом была железная дорога. Головкова осенило:
— Может, подъедем немного? Насколько я понимаю, эта линия идет в том направлении, в котором и нам предстоит двигаться.
Соловьев молчал. Предложение было заманчивым, хотя оно и не предусматривалось в указаниях капитана Андреева. Вышли к насыпи и стали наблюдать. Долго никаких поездов не было. Кое-кто из ребят тут же прикорнул.
В ту ночь они все же забрались на порожний товарняк на площадку в середине поезда — благо тут был подъем, и поезд сильно замедлял движение — и проехали почти до того полустанка, откуда им предстояло повернуть в сторону, к конечному пункту.
* * *
— Вот мы и пришли, — сказал, останавливаясь, Соловьев, — какая рощица, а?
Они стояли на опушке леса, а перед ними, метрах в трехстах, посреди поля на пригорке, красовалась небольшая роща с дубняком и белоствольными молодыми березками. Неторная полевая дорога вела от леса к роще. По правой стороне лес темной стеной уходил в ту сторону, откуда разведчики пришли, делал пологий изгиб, тянулся дальше на север и терялся где-то в туманной болотистой низине.
— А где же наша деревня? Где наш дом родной? — поинтересовался неугомонный Головков.
— Сейчас увидишь. Быстро, бегом по одному в рощу, — тихо скомандовал Соловьев.
Желание поскорее увидеть заветную деревню придавало силы, и уставшие разведчики легко побежали друг за другом по травянистой узкой дороге.
Расположились на крохотной полянке, к которой подступали поросли густого орешника. Разведчики сняли с себя вещмешки, оружие и растянулись на траве.
Отсюда, из рощи, просматривалась та часть деревни, где жил старик Афанасий Денисович. Другая часть, притом большая, пряталась за бугром.
Соловьев повернулся к Галине и сказал:
— Ну что, Галя, давай к деду в гости. Действуй по легенде. Все помнишь?
— Помню, — ответила девушка таким голосом, будто речь шла о самом обыденном, привычном деле.
— Если помнишь — шагай. Мы будем ждать тебя здесь.
— Всего вам, ребята, — сказала она, поднявшись. — Не скучайте, я скоро вернусь.
Оставив пистолет и вещмешок, Галина скрылась в лесу: пошла оврагом к выходу на шоссе. Потом уже появилась на дороге, у самой деревни. Разведчики видели, как она вошла в деревню.
В жаркие июльские дни в этих местах шли тяжелые оборонительные бои, и штаб армии несколько дней находился в лесу, недалеко от Дайновы. Майор Яблонский из службы тыла знал эти места: лет пять тому назад он учительствовал в одной из школ в районном центре, преподавал историю, и иногда приезжал сюда в выходные дни на озера на охоту. Охотником он был заядлым и при всяком удобном случае заводил разговор об охоте. Офицеры штаба даже подсмеивались над этой его чертой и порой отмахивались, когда тот приставал со своими охотничьими рассказами.
Как-то вечером во время ужина Яблонский снова стал расхваливать здешние места. Сидевший рядом начальник особого отдела, человек немногословный и молчаливый, вдруг обратился к Яблонскому:
— И знакомые здесь у вас есть?
— Есть, товарищ подполковник, как же им не быть, если я сюда не раз приезжал, на ночь останавливался.
Подполковник замолчал, как будто забыл об этом разговоре, но спустя пару дней он сам зашел в кабинет к майору и высказал ему свою просьбу.
После разговора с подполковником Яблонский навестил одного из своих знакомых — Афанасия Денисовича Жаворонкова. Афанасию Денисовичу в ту пору было за шестьдесят. Еще в годы первой русской революции со своими друзьями-односельчанами сжег хутор местного кулака и угодил тогда в ссылку. В первую мировую воевал и под Перемышлем получил осколок от немецкого снаряда в легкое. В гражданскую был сначала красным партизаном, а затем конным разведчиком в дивизии Щорса. Под Коростенем был ранен еще раз и тоже тяжело. Долго валялся по лазаретам и госпиталям, но выкарабкался.
Почетное звание «Красный партизан» так и осталось за ним навсегда среди его односельчан. Жаворонков первым записался в колхоз и был первым его председателем. Но старые раны давали о себе знать. Он стал заведовать колхозной пасекой. Последние годы жил один. Старуха как-то нежданно-негаданно померла, а дочка вышла замуж и уехала в соседнюю деревню. Звала к себе на постоянное жительство, но Афанасий Денисович отказался.
Приезжавшие из города охотники обычно останавливались у него, зимой — в избе, летом — на пасеке.
Старик обрадовался своему давнишнему знакомому, пригласил в дом. Попотчевал старик майора свежим медком. Поговорили, вспомнили былые дни, охоту, обменялись мыслями и о том, что ожидает их в скором будущем, которое уже грохотало в нескольких километрах от деревни.
В конце беседы Афанасий Денисович, заговорщески подмигнув, спросил:
— Сдается мне, товарищ майор, ты заглянул ко мне не только для того, чтобы проведать старика?
— А что, Афанасий Денисович, — в тон ему ответил Яблонский, — разве время неподходящее для нанесения визитов?
— Да, время, время, — посерьезнел старик.
— Угадал ты, Афанасий Денисович, не только с визитом вежливости я к тебе пришел, — сказал Яблонский после паузы и обстоятельно изложил ему причину своего посещения. Афанасий Денисович обрадовался этому поручению и не мог скрыть этого:
— Еще не совсем, значит, вышел в отставку старый красный партизан, еще послужит он своему народу.
Обсудили детали. Разведчики должны были обратиться к Афанасию Денисовичу и с его помощью приступить к выполнению задания командования.
— Ну, как там дела, ефрейтор?..
— Ефрейтор Штангльмайр, герр обер-лейтенант. Всё в порядке. — Денщик поставил у дверей спальни начищенные до блеска сапоги и застыл в ожидании дальнейших приказаний. Обер-лейтенант Штробах появился в дверях в галифе и нижней рубашке. Он потянулся, несколько раз присел, затем взял сапоги и, не обращая внимания на денщика, начал обуваться.
— Русские не наступают на деревню? — снова спросил Штробах. Он сегодня был в прекрасном расположении духа, выспался и, выйдя из спальни, заметил на столе приготовленный для него обильный завтрак. Поэтому он позволял себе шутить с этим ефрейтором с плохо запоминающейся фамилией.
— Никак нет, — прищелкнул каблуками ефрейтор и добавил: — Там какая-то женщина, герр обер-лейтенант, идет полем в деревню.
— Мало ли кто там еще по дороге шляется.
— Она не на дороге. Я ее приметил, когда она вышла из лесу и направилась в деревню.
— Ну, хорошо, посмотри, куда она пойдет, потом доложишь.
— Яволь, герр обер-лейтенант, — денщик круто повернулся, щелкнул каблуками и направился к выходу. Обер-лейтенант бросил ему вдогонку:
— Когда она будет проходить мимо, позови ее сюда.
— Яволь.
Когда ефрейтор Штангльмайр выскочил из дома и выглянул из-за угла, Галина входила во двор Афанасия Денисовича. Ефрейтор побежал за дом и, спрятавшись там, стал наблюдать за незнакомкой. Он был услужливым и трусливым, боялся передовой, но в то же время очень хотел выслужиться. Страстно мечтал захватить в плен русского партизана или разведчика и получить за это медаль…
Девушка вошла во двор Афанасия Денисовича. Приблизилась к двери и собралась постучать, но, увидев увесистый замок, остановилась в раздумье. Что же делать? Идти обратно? Посмотрела на окна: занавески были задернуты. А может, ушел куда-нибудь ненадолго? Она медленно направилась на улицу. В доме, что стоял напротив, топилась печь: из трубы поднимался сизый дымок. Дверь на крыльце была открыта.
Галина открыла калитку, подошла к крыльцу.
— Есть кто дома? — Она хотела спросить, не видели ли сегодня старика и не знают ли, куда он ушел. На ее голос вышла молодая дородная хозяйка, а следом за ней мужчина в нательной рубашке, заправленной в галифе с подтяжками, и блестящих офицерских сапогах. Сердце у девушки сразу куда-то упало. Она не ожидала ничего подобного и растерялась. Конечно, говорили ей не один раз о том, что, может быть, придется столкнуться с немцами и надо уметь объяснить свое появление в деревне, но ей почему-то казалось, что этого не случится. Все вокруг казалось таким обычным, мирным, ничто не говорило о том, что в деревне фашисты. Да и видела она немцев первый раз в жизни. Какое-то время и Галина и хозяйка с мужчиной в офицерских сапогах смотрели друг на друга и молчали. Первой нашлась хозяйка. Она спросила:
— Вам кого?
Пока Галина думала, что ей ответить, мужчина шагнул вперед, загородив собой хозяйку, и спросил:
— Ты кто есть? Что ты хочешь?
— Студентка я, иду домой, в Орловскую область, — несмело ответила девушка. — Зашла, хотела попросить воды…
— Ком, — сказал мужчина и поманил ее пальцем в дом. Галина вошла на кухню. Хозяйка молча протянула ей кружку с водой. Девушка отпила и, поставив кружку на табуретку около ведра с водой, не знала, что ей дальше делать. Но вскоре из гостиной вышел офицер в кителе с увесистой кобурой на поясе. Он что-то крикнул солдату, снова сказал ей «ком» и пошел вперед. Офицер шагал широким шагом впереди, за ним еле поспевала Галина, процессию замыкал солдат с черным куцым автоматом на груди. В центре деревни они свернули в усадьбу, во дворе которой стояли военные грузовики, мотоциклы, шныряли солдаты в мышиного цвета мундирах. Те, что сидели у крыльца, вскочили со своих мест и вытянулись перед офицером, который вел Галину, а затем с любопытством уставились ей вслед.
Галине все происшедшее с ней в то время, как она вошла в деревню и встретилась с немцами, казалось дурным сном. Будто и не с ней это случилось вовсе. Она механически переставляла ноги, ничего не видела и не слышала вокруг, мысли в голове путались…
Ничего этого в отделе Кленова, конечно, не знали. Группа ушла в конце августа. На исходе был сентябрь, а от разведчиков не было никаких вестей. Как в воду канули. За это время советские войска еще отошли на восток. Контрразведчики принимали во внимание то, что и расстояние увеличилось, и с рацией могло что-нибудь случиться, и многое другое, но времени-то прошло уже порядочно. Судьба ребят начинала волновать всех, кто имел к ним отношение, и прежде всего Андреева как ответственного за их подготовку и отправку. Надо было что-то предпринимать. Кленов приказал послать радиограмму «Смелому».
«Смелый» был работником отдела Кленова и действовал в районе Гомеля с базы одного из местных партизанских отрядов. В радиограмме просили его в ближайшее время побывать в деревне Дайнова и попытаться выяснить, появлялась ли там группа и куда она ушла дальше.
В тот же день к капитану Андрееву с заявлением обратилась гражданка Пухлякова. Вчера на товарной станции, где она работает багажным контролером, получал груз, предназначенный для своей части, один военный, по фамилии Гусев. Она знала его, еще будучи гимназисткой, до революции. Этот Гусев и ее муж учились вместе в выпускном классе гимназии, она — на два года младше. Но фамилия его тогда была другая — Григорович. Муж потом рассказывал ей, что Григорович служил в белых войсках прапорщиком или поручиком, она это не помнит точно, бежал с белыми и жил за границей во Франции или Германии.
— Да, но может быть, она обозналась. Встречаются люди очень похожие друг на друга, — заметил Кленов.
— Нет, очень уверенно утверждает, что не ошиблась. Говорит, что вначале она растерялась, когда усидела его, да и сомневалась: сколько лет прошло! Тем более что в доверенности указана фамилия не Григорович, а Гусев. Потом, когда он там на станции побыл некоторое время, разговаривал, она его рассмотрела как следует, и все сомнения отпали.
— Так. А где ее муж?
— Нет в живых. Я поинтересовался у нее. Говорит, умер два года тому назад, как раз в ноябре. Последнее время не работал, болел.
— Григорович не узнал Пухлякову?
— Трудно сказать. Во всяком случае вида не подал. Может быть, и не узнал, точнее, не обратил внимания. Он обратился к другому работнику. С ней он не разговаривал, и наблюдала она его со стороны.
— Часть, указанная в доверенности Гусева, нашей армии?
— Нашей, товарищ подполковник. В отделе кадров армии на него имеются следующие данные. Гусев Николай Евстафьевич, 1898 года рождения, недавно назначенный начальником продовольственно-фуражного снабжения полка из дивизии Абросимова, был в окружении в составе одной из дивизий фронта, выходил сначала с группой бойцов и командиров этой дивизии, но затем заболел и некоторое время скрывался один в деревне недалеко от Нежина. Когда стал пробиваться один, за ним была погоня, и он сел на проходящий поезд. Сошел на какой-то маленькой станции и вышел в расположение своих войск. Попал на фронтовой сборный пункт. В проверочном деле записали: «Интендант III ранга Гусев Н. Е. проверку прошел и может быть назначен на должность».
— Запросите Москву, попросите сообщить данные на Гусева и его семью, — приказал Кленов и спросил: — Кстати, приметы не указала заявительница, особые приметы Григоровича-гимназиста?
— Нет, примет не помнит.
— Хорошо, товарищ Андреев. Действуйте, как договорились.
Галину втолкнули в большую прокуренную комнату, в которой находились какие-то люди. Среди них она заметила и того, кто привел ее сюда. За столом сидел гитлеровец, который, видно, был главным: его все называли «герр зондерфюрер». Сидевший по эту сторону стола зондерфюрера пожилой мужчина с гладко зачесанными назад темно-русыми волосами, седыми у висков, был в гражданском коричневом костюме. Он говорил по-русски без акцента.
— Подойдите поближе к столу, не бойтесь, вас не укусят здесь, — съязвил он. Девушка сделала несколько шагов по направлению к столу. Зондерфюрер что-то сказал переводчику, тот резко спросил: — Кто ты? Назови свою фамилию, имя, отчество, возраст. — Потом посыпались вопросы: откуда и куда направляется, где живут родители. Она отвечала, как инструктировал их капитан Андреев перед отправкой на задание. Ее бил нервный озноб, и голос заметно дрожал. Этот дрожащий, неуверенный голос казался ей чужим, принадлежащим не ей, а кому-то другому.
Зондерфюрер порылся в стопке бумаг, лежавших на столе, достал какой-то документ, написанный от руки, и уставился в него: он читал так называемый «черный список», в котором значились местные опасные элементы, враждебные «новому порядку». В списке против фамилии Афанасия Денисовича было написано:
«Активист, депутат сельсовета, в прошлом красный партизан и председатель колхоза, не исключено, что сейчас связан с партизанами. Подлежит задержанию».
Зондерфюрер докурил папиросу и резко сказал:
— Ты ест партизан, а не штудент, зачем ты шла в дом Афанасий Жаворонкоф? — и что-то добавил по-своему. Переводчик перевел:
— Господин зондерфюрер предлагает вам чистосердечно рассказать о себе правду. Кто вас послал? Где находятся партизаны? Зачем вы заходили к старику Жаворонкову?
Галина попыталась было возразить и повторить то, что она уже говорила, но переводчик перебил ее:
— Если вы не скажете правду, вас сейчас же расстреляют, как шпиона.
В начале допроса у Галины где-то теплилась надежда, что все еще обойдется, ее допросят и отпустят. Но сейчас эта надежда сразу отодвинулась очень далеко, почти исчезла. «Это конец. Сейчас начнут бить, а потом выведут и расстреляют», — подумала она и четко, почти зримо представила, как ее будут бить и расстреливать. Ей стало очень жаль себя, свою красоту — ей все говорили, что она красива, — жалко до слез, до щемящей боли в груди.
Она очнулась, когда зондерфюрер снова, подбирая слова, заговорил:
— Мы не хотим вас расстрелять. Вы ест молода и красива. Если вы будешь молодец и скажешь правду, то мы не будем вас лишать жизни.
— Я сказала правду. Я ничего больше не знаю, — тихо сказала девушка и заплакала. Ее усадили на стул, поднесли стакан с водой. Она жадно пила, зубы стучали о стенки стакана. Гитлеровцы о чем-то говорили между собой. Потом ее вывели из комнаты и втолкнули в темный чулан. Закрылась дверь. Щелкнул замок. В изнеможении она опустилась на пол. Вскоре послышались гортанные команды на чужом языке, взревели моторы автомашин, застрекотали мотоциклы. Потом все стихло.
Галина видела, как две крытые машины, битком набитые солдатами, и несколько мотоциклов с колясками сорвались с места и на большой скорости ринулись к лесу, откуда она недавно пришла и где ждали ее разведчики. Зондерфюрер приказал прочесать лес, прилегающий к деревне, найти и арестовать старика Жаворонкова.
Утро выдалось теплым, хоть и пасмурным. Солнце уже поднялось над притихшим лесом и то появлялось среди серых облаков, то надолго пряталось. Соловьев взглянул на часы, но они стояли и показывали полчетвертого. По-видимому, остановились в тот момент, когда он соскакивал на ходу с товарняка. Он вспомнил, что и тогда, когда они стали уходить от железной дороги, он посмотрел на часы: на них было тоже полчетвертого. Возможно, и тогда они уже стояли. Часы были еще у Головкова, у Галины — тоже, но она ушла.
— Головков, сколько на твоих золотых? — спросил он не оборачиваясь. Ответа не последовало. Головков и Якимчук, удобно устроившись на плащ-палатке под раскидистым кустом орешника и прижав каждый к себе свое оружие, дружно посапывали. Соловьев даже удивился, что ребята так быстро уснули, хотя понимал, что они изрядно устали за эти дни.
Ласковый ветерок ровно шумел в листве, шевелил оставшуюся нескошенной в этом году траву. В утреннем прозрачном воздухе изредка слышались голоса птиц, и ничто не напоминало о войне, о смерти. Соловьеву показалось, что где-то за облаками так знакомо курлыкали невидимые в небе журавли, напоминая об уходящем лете, приближении холодов. Вспомнились детство, мать и куда-то так стремительно ушедшие школьные годы. А ведь прошло только два года… Но он отогнал эти мысли и снова подумал о Галине. Нравилась она ему. Но он был скромен до застенчивости и не мог сказать ей об этом. А ей он, по-видимому, был безразличен. Повернувшись на бок и оставшись, наедине со своими заботами, Соловьев продолжал наблюдать за деревней.
Думая о Галине, ему порой казалось, что поступил он в чем-то не так, как следовало поступить в этой обстановке. «Все же надо было переждать здесь до темноты, и, как стемнеет, самому отправиться к старику. Было бы надежнее». Соловьев в прошлом был пограничником и вел наблюдение по всем правилам: просматривал крайние дома, затем бугор, за которым пряталась большая часть деревни, потом переводил взгляд в глубину, в туманную даль, что уходила куда-то за болота в низине и темнеющий в стороне лес.
Кругом стояла первозданная тишина, даже деревенские звуки не доходили сюда. «Ничего, все будет в порядке, все будет хорошо, — подумал Соловьев. — Вот возвратится Галина, обмозгуем все и начнем действовать…»
…Крытую брезентом грузовую автомашину, в каких немцы обычно перебрасывали свою живую силу, и мотоциклы с колясками Соловьев заметил, как только они показались на окраине деревни. Они двигались по той самой дороге, по которой прошла недавно Киселева. Нельзя сказать, что Соловьев совсем не почувствовал никакого беспокойства, но поднимать разведчиков и уходить из рощи в глубь леса он считал преждевременным. Военное время, находились они не так далеко от фронта, движение на дорогах военных машин в ту пору было явлением нередким. Он посмотрел на спящих Якимчука и Головкова, потом снова на колонну немцев. Куда же они направляются? В это время автомашина и мотоциклы скрылись. А о том, что идет еще одна машина с мотоциклами, которые в это время заходили с другой стороны, со стороны леса, он просто не знал и не мог их видеть. Они шли в это время лесом.
Прошло минут десять-пятнадцать, и вдруг сразу громко и близко в лесу заурчали моторы, послышались голоса и лай собак. Соловьев тут же растолкал Головкова и Якимчука и стал быстро вытаскивать из вещмешков магазины с патронами и гранаты.
— Ну, быстро! К бою!!! — крикнул им Соловьев.
Немцы появились на опушке леса на широком фронте, который охватывал небольшую рощицу и находившихся в ней разведчиков полукольцом. В той стороне, где проходила дорога, слышался лай собак: они явно шли по их следу. Отходить было некуда.
— Рус, сдавайс! Выходи! — хрипло прокричали со стороны леса. Разведчики молчали. Спустя несколько минут солдаты поднялись и, пригнувшись, направились к роще. Несколько шагов они сделали молча, а потом не выдержали и открыли огонь из автоматов. Когда расстояние сократилось метров до ста, а может быть и меньше, явно видны были потные, перекошенные лица наступавших, их мундиры, оружие — разведчики дали залп. Несколько гитлеровцев упало, остальные залегли. Но тут же за ними поднялись цепью другие.
Соловьев, Якимчук и Головков стреляли вначале залпами, а затем стали перебегать с места на место, меняя позиции.
Бросая гранаты, Головков увлекся. Он поднялся во весь рост и швырнул одну, вторую, третью, приговаривая:
— Вот вам, гады! Получите! Еще! — в этот момент он и был сражен пулеметной очередью.
Якимчук обратился к Соловьеву взволнованным просящим голосом, впервые назвав его не по званию, а по имени:
— Слушай, Володя! Бери рацию, ползи… Я прикрою… может быть, удастся… — Но Соловьев, не отрываясь от прицела и ведя огонь короткими очередями из автомата, возбужденно крикнул:
— Куда «ползи», Якимчук?! Все, брат. Огонь по врагу! — Соловьев дал несколько очередей и, не слыша стрельбы Якимчука, повернул к нему голову. Якимчук лежал в неудобной позе, уронив голову на автомат и протянув правую руку за гранатой, которая находилась тут же в траве, в небольшом углублении. Из его правого виска стекала струйкой кровь.
Гитлеровцы уже были совсем близко. Они прекратили огонь, полагая, что с разведчиками покончено. Соловьев дал длинную очередь из автомата, а когда кончились патроны в диске, стал бросать в гущу зеленых мундиров гранаты…
Прошел час, а может быть, и больше: Галина потеряла счет времени и едва ли понимала, что вокруг нее делается. Вдруг ее словно огнем изнутри обожгло: где-то строчили пулеметы, стрекотали автоматы, ухали гранаты. Потом все стихло. Она ужаснулась: ребята, ее товарищи… Но она ничего о них немцам те говорила! Это она точно помнила. Откуда они могли знать о ребятах? И она отогнала от себя эту мысль. Прикрыла глаза и попыталась думать о своих, о капитане Андрееве, о других командирах, которые их готовили. А может, это наши наступают, уже подошли к деревне и ведут бой? Но потом она даже удивилась нелепости этой мысли: могли ли наши с боями за это время пройти такое расстояние? Она горестно вздохнула и не помнила, как уснула или просто забылась снова.
Ее вывели во двор. Распогодилось. Небо очистилось от туч, и августовское солнце еще ласково припекало, хотя, стояло оно уже невысоко: дело шло к вечеру. У крытой брезентом, пыльной автомашины стоял зондерфюрер и тот, в гражданском костюме, и еще какие-то немцы. Часовой подвел ее к зондерфюреру. Все расступились, и она увидела на земле, у машины, своих ребят, разведчиков, с которыми еще утром она была вместе. А сейчас они были мертвые. С краю лежал небольшого роста, широкоскулый, с русыми коротко стриженными волосами Володя Соловьев, их командир, посредине — крупный, с большими руками крестьянина Якимчук, ближе к грузовику — высокий, красавец и балагур Головков. Все кончено. Больше ее никто не ожидал в роще за деревней.
Она не знала, как удержалась на ногах, где взяла силы, чтобы не упасть и преодолеть тот ужас, то оцепенение, которое ее охватило. Она не услышала, как к ней обратился зондерфюрер с вопросом. Слова переводчика вывели ее из оцепенения.
— Вы знаете, кто они?
— Нет, — ответила она и отрицательно покачала головой, — я их не знаю.
— Как же вы их не знаете, если они были в том лесу, откуда вы пришли сегодня утром?
— Я их не знаю. Никогда их не видела, — еле выдавила она из себя. Тугой ком подступал к горлу, не давал не только говорить, но и дышать.
Появился небольшой, юркий человечек с фотоаппаратом. Он забегал, пристраиваясь с фотоаппаратом то с одной стороны, то с другой. Сфотографировал он несколько раз убитых и ее рядом с ними, среди гитлеровцев.
Ее снова увели в чулан. Она сидела на полу, и слезы градом текли по ее лицу. Но это еще не было последним испытанием, которое уготовала ей судьба на тот страшный в ее жизни день…
Когда часовой открыл чулан и показал рукой, чтобы она вышла, на дворе был вечер. В передней уже сгустились сумерки, но света не было. Часовой подвел ее к той комнате, где она была утром, и открыл дверь. За большим столом также восседал зондерфюрер, сбоку у стола — переводчик. Под потолком на проволоке висела керосиновая лампа, не ахти какой источник света, но Галине после темного чулана показалось очень светло в комнате. Посреди комнаты стоял старик с небольшой бородой и седыми волосами, выбившимися из-под выцветшей фуражки. Он опирался на толстую суковатую палку и смотрел куда-то выше головы зондерфюрера. Переводчик подвел ее к столу и, указав на старика с палкой, спросил:
— Знаете ли вы этого человека? — Галина, конечно, догадалась, о ком речь, но она и вправду не знала его.
— Нет, не знаю, — ответила она.
— Варум нет? — взорвался зондерфюрер. — Это есть Жаворонкоф! Ты к нему ходиль сегодня.
— Я этого человека никогда раньше не встречала.
— Ты знаешь ее? — спросили старика.
— Не знаю, — сказал он. Потом его спрашивали, где находятся партизаны, сколько их, что он должен был делать для разведчиков. Афанасий Денисович больше не сказал ни слова. Зондерфюрер что-то сказал верзиле, сидевшему безразлично в углу. Тот поднялся, шагнул к старику и сзади ударил его кулаком по голове. Старик упал, и его долго били лежачего ногами, а затем окровавленного, еле живого, выволокли во двор. Галина, зажмурив глаза и схватившись за угол стола, еле держалась на ногах, ожидая своей очереди. Но о ней, казалось, забыли. Два солдата подняли старика и повели. Ее тоже повели часовые. Старика поставили спиной к стене сарая. В темном ночном небе висела полная луна. Она как бы застыла в недоумении, увидев в своем неверном свете эту необычную картину. Верзила не спеша расстегнул кобуру на животе, достал «парабеллум», приподнял его на уровень глаз и выстрелил старику в лицо. Галина потеряла сознание…
Старший лейтенант Иванюта был молодым контрразведчиком. Перед войной он закончил два курса юридического института и курсы младших лейтенантов-артиллеристов. Когда началась война, был командирован в военную контрразведку. Опыта, конечно, у него было маловато, и пока его подключали для выполнения заданий к более знающим работникам. Вот и в этом деле он поступил в распоряжение капитана Андреева, который работал еще до войны и считался в отделе опытным и дельным работником. Когда Иванюту вызвал начальник отдела и сказал, что он поступает в распоряжение капитана Андреева, старший лейтенант с удовольствием воспринял это, как он сам назвал, «новое назначение». Андрееву импонировали в молодом работнике энергия, юношеский задор и дисциплинированность. Кроме того, старший лейтенант знал немного немецкий язык. У капитана в отношении образования багаж был скромнее, и он искренне уважал в людях образованность. Иногда капитан дружески подтрунивал над непосредственностью и некоторой наивностью Иванюты в житейских вопросах. Но тот не обижался, он понимал юмор и стремился перенять по возможности больше из жизненного опыта своего старшего товарища.
Иванюта с нетерпением ожидал Андреева из его поездки в соседнюю армию. Увидев, что машина въехала во двор и капитан направился в домик, где они размещались, Иванюта бросился к нему навстречу.
— Сергей Петрович, как съездили? Вам письмо от Анны Васильевны. — Он знал, что жена капитана Андреева с дочкой эвакуировались из Киева за Урал и от нее долго не было писем. Сейчас Иванюта был искренне рад за капитана. Сам он был не женат, отец и мать остались на оккупированной Полтавщине.
— Что нового? — спросил Андреев, когда они вошли в дом.
— Есть радиограмма от «Смелого».
— Что там?
— Да в общем ничего утешительного. В отношении разведгруппы ему не удалось ничего выяснить. По рассказам жителей деревни, старика Афанасия оккупанты расстреляли якобы за связь с партизанами. Вот и все.
— Да-а… Но эти данные, дорогой Николай Гаврилович, дают довольно веские основания считать, что группа потерпела провал. А может, кто-то из ее участников не выдержал проверки на допросах и выдал явку? Можно такое предположить?
— Можно, — согласился Иванюта.
— Можно. Но версию нужно перепроверить, — рассуждал капитан.
Москва сообщила, что Гусев Николай Евстафьевич, 1898 года рождения, русский, член ВКП(б), офицер одного из отделов штаба тыла Юго-Западного фронта пропал без вести в августе 1941 года. Об этом уже сообщили жене, которая с сыном проживала в Ленинграде, а в сентябре эвакуировалась в Челябинск.
По просьбе отдела Кленова в Челябинске разыскали жену Гусева, показали ей фотокарточку начальника продфуражного снабжения полка Гусева, но ни она, ни сын не опознали на ней ни мужа, ни отца.
Выходило, что под фамилией интенданта третьего ранга Гусева был другой человек. В части, где он числился на должности, его характеризовали как человека осторожного, дисциплинированного и прилежного в службе. Андрееву и Иванюте в общем-то было ясно, зачем пожаловал на сторону советских войск лже-Гусев, завладев документами советского командира Гусева. Но в этом деле важны и детали. Контрразведчики рассуждали так. Если лже-Гусев имел такую богатую биографию, которая началась еще в гражданскую войну в стане белых и имела свое продолжение в фашистской Германии, то, надо полагать, птица он важная, а соответственно и масштабы его вражеской деятельности немалые. Работать ему одному — коэффициент полезного действия мал. Значит, должен быть еще кто-то, а может быть, и не один. Кроме того, собирая шпионские сведения о советских войсках, он должен был их передавать.
Следовательно, арестовать его сразу было бы преждевременным. Хотя в фронтовых условиях оглядываться особенно не приходилось, решили все же посмотреть, как поведет себя дальше этот «интендант».
В середине сентября из тыла противника возвратился разведчик «Смелый». Он рассказал, что в деревне Дубки, километрах в семидесяти от линии фронта, в доме колхозника Цуканова, укрывается раненый боец Лахно, который был писарем в артиллерийском управлении фронта. Он был ранен в конце августа во время боев за этот населенный пункт. Его подобрал Цуканов, укрыл у себя на чердаке и уже немного подлечил. Лахно рассказал разведчику о бое за Дубки, о том, что среди отступавших бойцов и командиров был капитан медслужбы Прихожан из фронтового госпиталя.
— Понимаешь, — говорил Лахно разведчику, — все окруженцы, которые там были, пошли в контратаку и потеснили немцев, а капитан в это время прятался в канаве. Полковник хотел пристрелить его, а потом плюнул и ушел.
Когда Лахно лежал уже раненный и немцы приняли его за убитого, он видел, как немецкие автоматчики вывели капитана Прихожана из кустарника и повели в деревню. Они прошли мимо него совсем рядом, и он не мог не узнать Прихожана.
Контрразведчики подняли личное дело Прихожана. В нем имелась отметка о том, что капитан Прихожан непродолжительное время был в окружении, прошел проверку и направлен в свою часть на прежнюю должность.
В своем объяснении на имя начальника отдела кадров после выхода из окружения Прихожан написал, что в плену он не был, с немцами в окружении не встречался и вышел вместе с другими военнослужащими. Три человека, которых назвал в объяснении Прихожан, тоже были опрошены. Они подтвердили его объяснения.
— Получилась неувязочка, — сказал Иванюта, кладя раскрытое на нужной странице дело Прихожана на стол перед Андреевым.
— Побеседовать бы с Лахно сейчас по этому вопросу поподробнее. Может быть, это был и не Прихожан, — заметил Андреев.
— Совсем было бы хорошо вывести Лахно из тыла для опознания Прихожана. В крайнем случае, если он еще не может передвигаться, предъявить ему на опознание фотокарточку и еще раз опросить его подробно.
Андреев с нескрываемым удивлением посмотрел на Иванюту.
— Ты, Коля, говоришь об этом, как о вполне реальном деле? Вывести… опросить… Это что тебе, к соседям в землянку сходить или в столовую? Нет, брат, надежды на это мало. Когда его видел «Смелый», тот еще ходить не мог. Ранение в грудь и в ногу. Поправлялся медленно. Нужны были лекарства, а где их там взять?
— Но все же, Сергей Петрович, попытаться, мне кажется, стоит, — произнес задумчиво Иванюта.
— Ладно, доложу Кленову. Посмотрим, — подвел итог разговору Андреев.
«Смелый» выполнил поставленную перед ним задачу полностью. Доставил командованию весьма ценную информацию о положении на оккупированной территории, о передвижении и дислокации войск противника. Но об исчезнувшей разведгруппе нового ничего добавить к тому, что он передал по рации, не мог. Многое в этом деле было для контрразведчиков загадкой. Кто была девушка, которую задержали немцы примерно в то время, когда был расстрелян старик Жаворонков? Была ли это Галина или другая, случайно попавшая в руки оккупантов? Почему был расстрелян старик? Кто-то выдал его или, может быть, только потому, что он был в прошлом красный партизан, председатель колхоза, деревенский активист? Ответить на эти вопросы было совсем непросто. Но они представляли интерес, и «Смелый» при следующей ходке должен был попытаться решить эту задачу.
«Смелый» по плану должен был отправиться в тыл противника через неделю, но в связи с предложением Андреева и Иванюты пришлось этот срок сократить до трех дней. С разведчиком ушел на задание Иванюта.
Нелегкая задача стояла перед молодым контрразведчиком. Встретиться в тылу со своими людьми, повидать раненого бойца Лахно и попытаться вывести его к своим. Срок — десять дней. Называя этот срок, Кленов заметил:
— Знаю, что все это непросто и нелегко, но нужно. Времени на выполнение задания даю мало, но больше сам не имею.
Иванюта, прощаясь с Андреевым, пошутил:
— Идя к начальнику с предложением, будь готов его выполнить. Так, кажется, гласит известная поговорка?
— Примерно так, — задумчиво ответил Андреев. — Ты там смотри, проявляй инициативу только разумную, не лезь на рожон…
— Есть, товарищ капитан, — лихо приложил тот руку к старой кроличьей шапке, в которую он облачился.
Иванюте и его спутнику предстояло пройти не один десяток километров по земле, занятой врагом.
Населенные пункты они старались обходить. Двигались в основном ночью, а если днем, то шли лесом, оврагами, балками, подальше от постороннего глаза. Торопились. Времени было в обрез.
На девятый день, рано утром Иванюта вошел в землянку подполковника Кленова, держа под руку Лахно, который не хотел остаться в тылу и умолил старшего лейтенанта взять его с собой. Он еще хромал, да и был очень слаб. Иванюта иногда тащил его буквально на себе.
Лахно опознал Прихожана и подтвердил свой прежний рассказ, уточнив некоторые детали…
Эту ночь она помнила смутно. Узкая, длинная, как вагон, комната с обшарпанными обоями, топчан, табуретка. Врач сделал укол, и ей стало немного легче. Принесли какую-то бурду в металлической миске и кусок хлеба. Она пожевала немного и снова прилегла на топчан. В голову лезли всякие мысли, путались, обрывались и снова появлялись. Перед глазами все время стояли ребята. Строгий Соловьев хмурился, был чем-то недоволен. Неунывающий Головков шутил, пытался обнять, а Якимчук укоризненно качал головой и повторял одну и ту же фразу: «Эх, Галина, Галина… Как же это так получилось?..» Потом она видела мать и отца. Грустные, они стояли на перроне и махали вслед увозившему ее на фронт поезду. Она открывала глаза и всматривалась в темноту. За узким окном шумел в деревьях ветер. Где-то в деревне одиноко выла собака. За обоями шуршали мыши. Страх не покидал ее ни во сне, ни наяву, он сжимал сердце, теснил грудь. Она поворачивалась на бок, клала под щеку ладошку и пыталась уснуть. Но как только закрывала глаза, снова видела ребят. Вот они садятся в лодку и плывут к противоположному берегу. Речка широкая, вода темная, большие волны ударяют в борта лодки… Они идут лесом, ураганный ветер качает деревья и наклоняет их до самой земли… Огромная черная машина, и около машины убитые ребята лежат рядом, как патроны в обойме. Кругом немцы стоят и хохочут. Подводят Афанасия Денисовича: Галина вскрикивает, просыпается. На дворе уже светло. Она подходит к окну. Нет, это не сон. Окно выходит в огород. Галина видит не убранную еще картошку, свеклу, мокрую землю и начинает вспоминать, что ночью шел дождь и громко стучал в окно. За окном стояло пасмурное угрюмое утро.
В городе, куда отвез Галину переводчик утром следующего дня, ее снова допрашивали. Вопросы были похожи на вчерашние: где она жила до войны, кто ее родители, в каких частях служила, кто и как ее готовил к заброске в тыл… Она отвечала по легенде. Ей недавно, перед началом войны, исполнилось двадцать лет. Она единственная дочь у родителей. Отец у нее — бухгалтер, а мать — парикмахерша. После десятилетки хотела поступить учиться в театральное училище в Москве, но провалилась на вступительных экзаменах, тогда поступила в Гомельский педагогический институт. Почему в Гомеле? В Гомеле жила до войны тетка, позвала к себе. Жила у тетки и училась. В первые дни войны их дом разбомбили. Тетка погибла. Она со студентами рыла окопы. Их бомбили. Сначала они шли целой компанией, потом все разбрелись кто куда. Позавчера их было еще трое. Они ночевали в какой-то деревне, в сарае. Утром ее две подруги отказались идти дальше: ноги в кровь растерли. Она пошла дальше одна…
Капитан был приторно вежливый, предупредительный. Он внимательно слушал, кивал и чуть заметно улыбался. Его вежливость и противная улыбка на бледном сухом лице настораживали, и она все время была начеку. Она начинала осваиваться в новой ситуации. Первый, очень сильный удар она выдержала. Шок миновал. И она чувствовала, что полностью контролирует себя, свои мысли, поступки. Она может и должна бороться до конца…
Вечером допрос повторился. Капитан задавал те же вопросы, только, может быть, задавал их не в той последовательности, как днем, по-другому ставил их. Также внимательно выслушивал ответы Галины, кивая при этом головой и улыбаясь. Когда Галина рассказывала о том, что она очень любит театр и в институте участвовала в художественной самодеятельности, капитан жестом руки прервал ее и рассмеялся. Он долго смеялся, потом сказал:
— Это ошень интересно, но об этом потом. Вы ошень хорошая девушка, девушка-романтик. Сейчас вам, девушка-романтик, надо обретать покой и забыть вчера.
Калитку в высоком заборе открыла женщина лет пятидесяти, высокая, худая. Она заговорила с лейтенантом, который привез Галину, по-немецки. В глубине сада виднелся дом, куда вела выложенная плитками дорожка. В окнах дома приветливо горел свет. Поговорив с женщиной — Галина хоть и знала немного немецкий, но из разговора поняла только то, что этот разговор шел о ней, — лейтенант тут же сел в машину и уехал. Женщина повела Галину в дом.
— Меня зовут Анна Карловна, — сказала она.
— Галина.
— Хорошо, Галина. Тут будет твой дом, твоя квартира.
Галина стояла посреди небольшой квадратной комнаты с круглым столом, накрытым белоснежной скатертью. Хозяйка открыла боковую дверь.
— Это будет твоя комната. Но ты будешь сейчас мыться. Там все для тебя приготовлено.
Потом они ужинали. Хозяйка интересовалась, кто она и откуда. Галина не знала, как ей себя вести, и отвечала невнятно. Наконец хозяйка это заметила и сказала:
— Ну, хорошо. Ты, вероятно, устала. Тебе надо отдохнуть, успокоиться.
У дверей лежала огромная овчарка. Положив морду на лапы, она изредка посматривала на Галину. Хозяйка недвусмысленно дала понять, что уйти из дому незамеченной или убежать невозможно. Этому помешают и овчарка и охрана. После ужина она проводила Галину в ее комнату и пожелала спокойной ночи.
Галина проспала почти сутки. Когда на кухне, куда ее позвала хозяйка, Галина попробовала узнать, зачем ее привезли сюда и что она должна будет здесь делать, хозяйка ответила:
— Тебе лучше знать. Мне герр лейтенант сказал, чтобы ты отдохнула и потом будешь помогать мне содержать дом. Это все. — Сказано это было таким тоном, который не допускал продолжения разговора на эту тему.
Поздно вечером приехал капитан. Хозяйка провела Галину на вторую половину дома, где был оборудован кабинет. Капитан пригласил ее сесть и снова приступил к допросу.
— Меня зовут Фурман, а теперь, фрейлейн, расскажите все о себе, как ваша настоящая фамилия, имя, отчество, кто вы и зачем появились в деревне Дайнова? Все подробно и только правду.
— Я уже рассказывала вам, — начала Галина и повторила подробно все то, что она говорила раньше. Фурман сидел молча, курил и внимательно наблюдал за ней. Когда она закончила, он улыбнулся и сказал:
— Надеюсь, фрейлейн, вы не считаете меня наивным или глупым человеком? Неужели вы и в самом деле думаете, что я поверю сказке, которую вы нам рассказываете вот уже, кажется, третий раз? — После паузы он сказал: — Пусть будет так, Галина. В конце концов это может быть и настоящее ваше имя. Все остальное — сказка про белого бычка. Так у вас говорят?
— Но я сказала вам правду.
— Хорошо. Не хотите говорить правду, не нужно. Мы не будем больше вас допрашивать. Мы, немцы, уважаем достойных врагов. А красные достойные враги. Вот и вы, Галина, воевали против великой германской армии и ее фюрера Адольфа Гитлера, собирали военную информацию о немецких войсках, шпионили. Как я должен поступить с вами? Отпустить не имею права, это противоречило бы законам военного времени.
— Не понимаю, герр капитан, о каком шпионаже вы говорите. Я студентка и шла домой…
— Не надо больше рассказывать, не надо. — Фурман достал из стола бутылку вина и две рюмки. Налил, одну поставил перед Галиной, другую приподнял: — Давайте лучше выпьем за наше знакомство.
— Спасибо, я не пью вина.
Фурман выпил и продолжал:
— А как вы объясните, что у разведчиков, которые были в лесу около деревни, мы нашли рацию и вещмешок с женскими вещами? Рация и вещи принадлежали вам. Собака взяла след. Радисткой в группе были вы. Вы утром вышли из того леса. Наш человек видел это. Дальше. Гомель в наших руках, и мы выясним, учились вы там в институте или нет. Наконец, через несколько дней германская армия возьмет Орел, и мы узнаем, кто ваши родители и действительно ли вы из Орла. Ну так как, может, отпустить вас на все четыре стороны? Вы возвратитесь к своим и будете смеяться над нами. «Вот немцы — дураки», — скажете вы и снова с другой группой будете заниматься шпионажем против нас. Так? Так. Остается одно — расстрелять.
— За что же расстреливать меня, герр капитан? Я не знаю никаких разведчиков. Я шла домой. — Галина достала платок и поднесла к глазам.
— Но, но, не надо плакать. Я просто советуюсь с вами. Мы не хотели бы лишать вас жизни. Вы молоды, красивы. — Фурман встал, налил стакан воды и поставил перед Галиной. — Но если реально смотреть на вещи, то положение ваше серьезно. Вообще-то выход есть. — Он сделал паузу. — Как вы посмотрите на то, если я вам предложу работать на великую германскую армию?
* * *
По делу Прихожана Кленов вызвал Андреева и Иванюту вместе. Докладывал Андреев. Когда он изложил фактическую сторону дела, подполковник сказал:
— Это факты. А выводы, предложения?
— Мы думаем так, — Андреев посмотрел на Иванюту, — В плену Прихожан по нашим подсчетам находился двое-трое суток, не больше. За это время его могли завербовать и дать ему шпионское задание.
— Это, конечно, наше предположение, — поскольку он скрывает факт своего пребывания в плену, — заметил Иванюта.
— Да, предположение, — продолжал Андреев, — но серьезно подготовить и дать ему, непроверенному агенту, на связь других агентов? Это маловероятно. Вряд ли также можно допустить, что он довоенный гитлеровский агент. Основании для подобной версии у нас нет.
— Да, полагать, что он может быть значительной фигурой в этой игре, вряд ли целесообразно. Что же вы предлагаете?
— Исходя из этой посылки, предлагается Прихожана пригласить к нам и допросить. Было бы это мирное время, можно бы и не трогать, посмотреть на его дальнейшие действия, но…
Прихожан был небольшого роста, о таких говорят неказистый. Во время беседы он, особенно вначале, предстал весьма строптивым и нерассудительным. Он очень обиделся, что его оторвали от дел, он стал в позу. Разумеется, его пребывание в окружении в вину ему никто не ставил. Его только попросили хорошо все вспомнить и рассказать, не упуская деталей, которые порой кажутся на первый взгляд мелочами. По-видимому, он все же был сильно взволнован, встревожен, хотя внешне это не очень проявлялось.
Он, видно, понял, что Андреев, который беседовал с ним, знает о его пребывании на оккупированной территории больше, чем он предполагал. Тогда он все рассказал.
Бой за деревню Дубки закончился не в нашу пользу. Контратака, которую организовал полковник из оперативного управления, тоже захлебнулась. Во время боя подошло несколько немецких танков и бронетранспортеров, которые и решили исход боя. Когда все кончилось, его в числе других военнопленных немецкие автоматчики привели в деревню. Перед этим всех обыскали, отобрали оружие, документы, личные вещи. Загнали на скотный двор, поставили часовых. Потом построили, отделили командный состав, погрузили в грузовую автомашину и под усиленным конвоем повезли в какой-то крупный населенный пункт. Там посадили в темный, сырой подвал, каждого в отдельную камеру. Вызывали на допрос всю ночь и весь день.
На вторую ночь, часов в одиннадцать-двенадцать, Прихожана вызвал гитлеровец в штатском. Он водрузил на нос очки, пристально посмотрел на Прихожана и сказал по-русски:
— Садитесь, капитан медслужбы Прихожан.
— Благодарю, — проронил несмело Прихожан и сел на стул, стоявший на некотором удалении от стола.
— Я обер-лейтенант Вестгоф. Зовут меня Валериан Аполлонович. Я родился и жил в России. Из дворян, правда, оскудевших последнее время. Потом эмигрировал. Ну-с, приступим к делу, капитан, времени у нас, сами понимаете, мало. Не будем разводить дипломатию. Ваши документы вот передо мной, на столе. Здесь указаны все ваши данные. Так что тратить на это время не будем. Должен заметить, у вас выбор не большой. Вы сейчас берете ручку и подробно отвечаете на поставленные там, в вопроснике, вопросы: о месте дислокации в настоящее время вашей части, в данном случае штаба фронта, армий, входящих в состав фронта, состоянии войск, наличии вооружения, техники, боеприпасов, о базах снабжения, об офицерах штаба. Все, что знаете, только правду. Если у вас будет что добавить от себя, кроме указанных вопросов, пишите. Это вам зачтется. Если же, по каким-либо соображениям, вы не найдете возможным ответить на поставленные вопросы, вас расстреляют. К утру. Я прикажу. Третьего, к сожалению, предложить не могу.
Прихожан сначала отказывался, ссылаясь на свою неосведомленность, на го, что он занимался хозяйственными вопросами в госпитале, ведал снабжением. Вестгоф молчал и улыбался. Потом он позвонил. Вошел здоровенный солдат. Одной рукой он приподнял Прихожана за воротник, другой стул поставил к столу и толкнул Прихожана на стул. Тот плюхнулся и взял ручку.
После того, как он заполнил вопросник, его несколько часов никто не трогал. Он даже поспал немного. Потом дали ему кусок хлеба и полкотелка супу. Днем часовой снова увел его на допрос, на сей раз его допрашивал капитан Фурман, тоже говоривший по-русски, но с заметным акцентом. Он одобрил поведение Прихожана в плену, заметив, что его показания в основном соответствуют имеющимся у них данным.
— Это дает основание надеяться, капитан Прихожан, что вы будете помогать нам создавать новый строй в России. Если вы согласны, вас немедленно отпустят к своим и вы будете работать на великую Германию, находясь там, у красных. — Последнюю фразу капитан Фурман произнес даже с некоторым пафосом и при этом поднял вверх указательный палец.
— Но, господин капитан, — Прихожан попытался что-то возразить, но Фурман перебил его:
— Сдача в плен, господин Прихожан, свидетельствует о непрочности ваших убеждений, о желании спасти свою жизнь. Как у вас говорят, спасти свою шкуру. — При этом Фурман довольно засмеялся и продолжал: — Между нами говоря, у вас есть один шанс спасти свою жизнь — это стать дейчагентом и работать на Германию. Других шансов нет.
Заключительный разговор с Прихожаном вел снова Вестгоф. Прихожану предстояло, возвратясь в свое расположение и пройдя проверку, устроиться на свою прежнюю должность во фронтовой госпиталь. Вести себя осторожно, добросовестно выполнять свои служебные обязанности. Слушать, что говорят между собой командиры, запоминать, знакомиться с документами, при возможности копировать их. Собранную информацию передавать человеку, который будет приходить к нему. Он будет его, Прихожана, руководителем. Обусловливались время и место встреч.
— Его указания — это указания капитана Фурмана, — подчеркнул Вестгоф. При первом знакомстве руководитель должен был обратиться к Прихожану со словами: «Если не ошибаюсь, мы с вами встречались когда-то в парке в Гомеле?» На это требовалось ответить: «Да, в Гомеле я родился и жил до войны».
На следующий день Вестгоф привез Прихожана в деревню, недалеко от линии фронта, и на прощанье сказал:
— Сейчас обстановка благоприятствует вашему возвращению к своим: многие русские выходят из окружения.
Прихожан провел ночь в каком-то сарае, а рано утром нашел попутчиков и стал пробираться через линию фронта.
— Как же вы выполняли свои обязательства перед Фурманом и Вестгофом? — спросил Андреев.
— Я с этим не торопился, решил тянуть время. Две встречи уже пропустил. На первую, которая намечалась в начале месяца, не мог пойти, был в отъезде. На вторую не пошел.
— Почему к нам не пришли?
— Гм… Почему? Боялся, потому и не пришел к вам.
— Следующая встреча?
— Во вторник на следующей неделе. На почтамте…
Задачу «Смелому» ставил Кленов сам. Когда все вопросы, касающиеся задания по разведке в тылу, были обговорены. Кленов сказал:
— Теперь о разведгруппе Соловьева. Судьба этой группы для нас, сам понимаешь, небезразлична. И не только по чисто человеческим соображениям. Любые данные о ней для нас будут представлять интерес. Попытайся выяснить хотя бы, кто была эта девушка и какова ее дальнейшая судьба…
* * *
Рынок в тяжелые годы оккупации — место знаменитое в городе. На толкучке можно услышать новости, можно встретить разных людей. Но для разведчика это место опасное. Там обычно шныряют полицаи, сыщики, агенты гестапо, часто бывают облавы и проверки документов, а угодить разведчику в облаву совсем ни к чему. И все же, бывая в городе, «Смелый» наведывался на толкучку.
Галину он раньше не встречал, знал ее только со слов знавших ее людей и по фотокарточке, которую дал ему Андреев, снабдив на всякий случай надписью на обороте:
«Кого люблю, тому дарю. Леше на долгую память. Тося».
«Смелый» узнал ее сразу. Она ходила между рядами с корзиной следом за длинной пожилой женщиной. Женщина торговалась, покупала продукты, купленное клала в корзину, и они шли дальше. Девушка ни на шаг не отставала от впереди шедшей женщины. Закупив кое-какие продукты, женщины покинули рынок и направились мимо станции, на окраину города. «Смелый» шел за ними на некотором удалении до тех пор, пока они не скрылись в калитке в высоком деревянном заборе. Это было в воскресенье. Видел он ее и в среду и в пятницу — в базарные дни, на том же рынке.
Надо было постараться узнать все об этом доме. И он решился. В следующее воскресенье на рынке, улучив момент, он подошел к девушке сзади и сказал тихо:
— Привет тебе, Галина, от Сергея Петровича. — Она встрепенулась и с испугом обернулась. — Спокойно. Нужно встретиться или передай письмо мне здесь в следующий раз. Опиши все. Буду ждать.
— Встретиться не могу. Меня одну не выпускают. Напишу письмо… — шепнула она.
В среду ее не было на рынке, и «Смелому» пришлось поволноваться. Письмо она передала только в пятницу. В нем описывалось все, что произошло с группой, и с ней тоже. О себе она писала:
«Сначала меня допрашивали, потом перестали. Не знаю почему. Живу сейчас у Анны Карловны — хозяйки большого дома, выполняю обязанности прислуги. Живу здесь третью неделю. На второй половине дома живут шесть молодых мужчин. Я их не видела и не знаю, кто они. Обеды для них готовит хозяйка и сама их кормит. Я только помогаю стряпать, стираю и глажу для них белье. К нам в дом почти ежедневно ездит капитан Фурман, который меня допрашивал. Он предложил мне работать на германскую армию. Что он имел в виду, какую работу, я точно себе не представляю. И еще бывает в доме господин Вестгоф. Но они бывают больше на второй половине дома».
Заканчивалось письмо вопросами:
«Как мне быть? Как вести себя, что сказать, если будут снова предлагать работать на них?»
«Смелый» передал об этом в Центр, который разрешил Галине дать согласие.
Галина понимала, что, хотя ее и оставили в покое, не допрашивают больше, о ней помнят, больше того, с нее не спускают глаз. Фурман, когда приезжает к ним, всегда улыбается, спрашивает:
— Как идет дело, фрейлейн Галина? Как жизнь? — и, не слушая ее ответа, продолжает: — Ты красивая девушка, все будет карашо. Старайся.
Вестгоф относился к ней покровительственно.
— Ты, если что нужно, обращайся ко мне. Только будь откровенна, ничего не скрывай от меня. Мы же с тобой русские, свои люди. Ты на меня не обижаешься, что тогда пришлось тебя допрашивать? — допытывался он. — Сама понимаешь — служба.
Спрашивая, он пристально смотрел ей в глаза. На прощанье долго тряс руку и наставительно поучал:
— Ты тут веди себя прилично. К тебе все хорошо относятся. Герр капитан Фурман о тебе хорошего мнения. Будь благодарной. — Галина кивала в знак согласия. Она начинала входить в роль. Не зря же она хотела когда-то стать артисткой…
Если раньше Галина боялась встречи с Фурманом, то сейчас она ждала возобновления прерванного тогда разговора.
Разговор на этот раз был продолжен не Фурманом, а Вестгофом, который долго и нудно говорил ей о великой освободительной миссии германской армии, о благе, которое несет эта армия народам. Ее счастье, что она встретила на своем пути таких людей, как Фурман и сам он, Вестгоф. Они сделали для нее много, оказали ей доверие, но и она должна постараться оправдать это доверие.
— Я стараюсь, Валериан Аполлонович, на меня не может обижаться Анна Карловна. Я все делаю так, как она велит.
— Да я не об этом, — поморщился Вестгоф. — Речь идет о другом. Ты помнишь последний разговор с герр капитаном?
— Помню.
— Твое положение серьезнее, чем ты думаешь. Сегодня ты должна ответить нам окончательно, согласна ли ты с нами работать?
— Что я должна буду делать?
— Да или нет?
После продолжительной паузы она выдавила из себя: «Да, согласна».
* * *
Небольшое приземистое помещение вокзала было многолюдным, но притихшим. Пассажиры сидели над своими узлами, чемоданами и кошелками, разместившись кое-как на скамейках и прямо на полу. Тускло блестела под потолком единственная лампочка.
Андреев прошел по залу, переступая через протянутые ноги и узлы, стараясь не задеть дремавших, измученных дорогой людей, заглянул в кабинет к начальнику станции. В кабинете никого не было. Возвращаясь к выходу, он еще раз внимательно осмотрел находившихся в зале пассажиров. Эта уже стало его профессиональным навыком. Его внимание привлек лейтенант с петлицами артиллериста, дремавший на скамейке. Он сидел спиной к входной двери, между стариков и молодой женщиной. Лейтенант был не единственным военным в зале, но бросился в глаза Андрееву именно он. То ли его черные петлицы в то время, когда все военные носили полевые защитного цвета, то ли слишком сжатые в гармошку новые хромовые сапоги, но Андреева он явно заинтересовал. Направляясь к выходу и делая вид, что не обращает на него внимания, он в то же время обдумывал, как лучше проверить у лейтенанта документы. Андреев вышел на перрон и тут увидел в его дальнем конце патруль. Андреев узнал офицера комендатуры и окликнул его. Патрульные остановились, и старший лейтенант подошел к Андрееву.
— Вы уже были здесь на станции?
— Да, были.
— И документы проверяли у пассажиров?
— Проверяли.
— Когда это было?
— Часа три тому назад. Сразу как заступили на дежурство.
Они вошли в вокзал. Андреев показал глазами в сторону лейтенанта и тихо спросил:
— Был лейтенант на станции, когда проверяли документы?
— Нет, кажется, не был. Не помню такого.
Андреев попросил старшего патруля проверить документы у военных, а лейтенанта пригласить к начальнику станции.
Через некоторое время дверь открылась, и в кабинет, где сидел Андреев, вошел лейтенант, а за ним старший патруля. Бойцы-патрульные остались в зале. Старший патруля положил на стол перед Андреевым документы лейтенанта, который остановился в двух шагах от стола. На одутловатом лице лейтенанта, кроме естественного выражения недовольства тем, что его разбудили и потревожили, ничего другого прочесть было нельзя.
Перед Андреевым лежали удостоверение личности и командировочное предписание. На первый взгляд они были в полном порядке.
— Куда едете, лейтенант Брюханов? — спросил Андреев, внимательно рассматривая документы.
— В Горький, товарищ капитан. В командировке указано.
— Давайте, лейтенант, все ваши документы остальные, какие есть.
— Это что, обыск?
— Ну зачем, же? — стараясь быть спокойным, ответил Андреев.
— Пожалуйста, — зло сказал Брюханов и, сунув руку за борт шинели, в тот же миг выхватил пистолет и выстрелил в Андреева. Пуля, взвизгнув, ударила в стену. В следующее мгновение он рванулся в дверь.
Когда Андреев выскочил на перрон, лейтенант достиг уже стоявшего на путях товарняка. Еще секунда — и беглец скроется. Раздумывать было некогда. Андреев прицелился и выстрелил. Убегавший дернулся и стал медленно оседать на землю, не выпуская из рук поручней.
Андреев подбежал к нему, держа в руке пистолет.
Опустившись на колено, он взял руку лежавшего на боку у подножки вагона вражеского лазутчика и тут же опустил. Тот был мертв.
Во вторник на почтамте с Прихожаном встретился интендант третьего ранга Гусев, который утром с разрешения начальника штаба полка по делам службы выехал в город. Быстро управившись с делами, он помылся в бане, а затем направился на почтамт. Но пришел туда раньше намеченного срока. Сидел на скамейке в сквере, просматривал газету. Заметив Прихожана, подошел к нему не сразу, а какое-то время выждал. Разговор длился всего две-три минуты, и сразу Гусев уехал к себе в часть.
Прихожан рассказал, что после обмена обусловленными фразами Гусев сердито спросил:
— Почему не приходили на явку?
— Так получилось, не мог вырваться, служба…
— Служба… Больше так не делайте. Что нового?
— Новости есть, я все написал, но побоялся взять с собой.
— Ладно. В пятницу я заеду в госпиталь, передадите. Только без фокусов. Договорились?
— Договорились.
Гусева решили пока не трогать. Исходили из того, что у него, кроме Прихожана, возможно, есть еще кто-то. Глаз, конечно, с него не спускали.
Случай на станции всерьез беспокоил работников отдела Кленова. Не сам по себе случай. На войне бывает всякое. Беспокоило то, что ничего не было ясно.
— Надо же было тебе, Сергей Петрович, убивать этого Брюханова, — с досадой заметил Кленов. — Ну ранил бы, и то было бы легче.
— Сам не знаю, как получилось, и целился вроде в ноги, а попал…
— Вот тебе и попал. А сейчас гадай, кто он, к кому шел, сколько их?
— Кстати, меня не было эти дни. Иванюта доложил вам, товарищ подполковник, что часть, указанная в документах лазутчика, есть в соседней армии, но его самого нигде не было и нет?
— Доложил. Это я знал и без доклада, что документы у него липовые.
— А может, он к Гусеву шел? — рассуждал Андреев.
— Не исключено, — после паузы сказал Кленов. — Усильте наблюдение за вокзалом, почтой, за всеми пунктами, указанными в плане. Держите это дело под неослабным контролем. О проводимых мероприятиях докладывайте ежедневно.
События развивались гораздо быстрее, чем могли предполагать Кленов и Андреев. Из особого отдела позвонили и передали, что вчера к их оперработнику обратилась девушка из фронтовой продовольственной базы и попросила сообщить о себе Кленову или Андрееву. Назвала себя Ольгой. Девушка появилась на базе недавно.
Андреев выехал немедленно и к обеду был уже там. Под Ольгой у них значилась Галина. Но идти к Галине Андреев не спешил. За ней могли наблюдать.
Встретился он с ней только вечером следующего дня.
* * *
Без малого месяц жила Галина в доме на окраине города. Хозяйка была всегда с нею ровной, приветливой, а после того, когда Галина согласилась работать на германскую армию, даже услужливой. Но Галина чувствовала, что Анна Карловна не спускает с нее глаз.
Вестгоф привез ей несколько модных платьев, две пары новых туфель, духи, пудру и кольцо. Галине ничего не оставалось, как притворяться довольной и даже счастливой. Знали бы Фурман и Вестгоф, что творилось в эти минуты в ее душе!
Потом их познакомили. Брюханов, одетый в форму советского лейтенанта, пришел на женскую половину. Приехал Фурман и Вестгоф. Они вместе ужинали, затем инструктировали. Ей предстояло работать с Брюхановым вначале информатором, а затем радисткой. Не трудно было догадаться, что подготовка подошла к концу, вскоре их перебросят за линию фронта, в тыл советских войск. Галине очень хотелось, чтобы скорее наступил этот день, но в то же время она понимала, что переживает весьма ответственный момент во всей этой игре с огнем.
Ранним октябрьским утром Галина покинула дом на окраине. На полевой аэродром ехали в машине Фурмана, хозяин машины сидел за рулем, рядом с ним Вестгоф, а на заднем сидении — она и Брюханов. На аэродроме состоялся последний инструктаж. Ночью самолет, в котором летели Галина и Брюханов, поднялся в воздух и взял курс на восток…
Опустились они на опушке леса в темноте, но пока собирались, закапывали парашюты, пока Брюханов ориентировался, на востоке начало сереть. Шел мелкий дождь вперемешку со снегом. В лесу было сыро и неуютно. К утру вышли к шоссе, и тут буквально через несколько минут на дороге появилась полуторка. Брюханов поднял руку, машина остановилась. Подбежав к кабине, он что-то сказал сидящему там рядом с шофером командиру, затем помог Галине забраться в кузов, залез сам, и машина тронулась по направлению к городу. Не доезжая города километра три, Брюханов соскочил и, набросив на плечо вещмешок, ушел в сторону деревни по проселочной дороге. Когда собирался уходить, он сказал Галине:
— Ты поезжай с ними дальше. Я сказал ему, что ты беженка, жена командира. — На недоуменный взгляд Галины он бросил: — Обо мне никому ни слова. Сам найду тебя, когда понадобишься.
Полуторка рванулась с места и на большой скорости, объехав город стороной, помчалась дальше по шоссе. Галина даже вздремнула, удобно устроившись в кузове на сене и куче пустых мешков. Когда она открыла глаза, машина стояла в лесу, у ворот каких-то складов. Командир, который ехал в кабине, забрался на колесо и, держась за борт, говорил Галине:
— Обождите меня здесь в машине. — Потом спросил: — Вы действительно беженка, жена командира?
— Да, — сказала Галина.
— Ну хорошо, — сказал он, — Я попытаюсь помочь вам. Спрошу, может быть, у них тут на базе найдется для вас работа.
— Пожалуйста. Я буду вам благодарна.
— Благодарить будете потом. А сейчас ждите здесь, — сказал он, затем спрыгнул на землю и скрылся во дворе базы. Прошло, наверное, час или больше. Прибежал боец и велел ей следовать за ним. Потом с ней беседовали в штабе базы, проверили документы и оставили работать.
— Ну как, все в порядке? — спросил ее, встретив на дворе базы тот, с которым она ехала в машине.
— Да, в порядке. Спасибо вам.
— Ну вот и чудесно. Устраивайтесь. Желаю вам успеха в работе. Надеюсь, еще увидимся…
Шли дни. Галина работала на базе. К ней никто не приходил, и она никуда не могла отлучиться. Это было запрещено. Какие же увольнения во время войны? Нужно было дать о себе знать в отдел Кленова. А как это сделать? Понимала, конечно, что ее могли проверять, могли и наблюдать за ней.
Однажды под вечер, когда она усталая — они рано начинали работать и работа была нелегкая — возвращалась к себе в землянку, на ее пути повстречался военный.
— Здравствуйте, — сказал он. — Не узнаете? — Она остановилась и подняла голову. Перед ней стоял солидный, уже немолодой человек в шинели со шпалой в петлице и в шапке-ушанке.
— Я вас не знаю, — ответила Галина.
— Ну как же? А кто вам помог устроиться на работу?
— Это вы? Простите, я вас не узнала. Тогда вы были в плащ-накидке, шел дождь…
— Отойдемте в сторону, — сказал он повелительно. Галина последовала за ним, не понимая, что ему от нее надо. Остановились. Военный назвал пароль, который дали ей там, и дальше сказал, что Брюханов не придет, его отозвали обратно. Ей следует продолжать работать здесь. Слушать и запоминать все. Главное — представители каких частей бывают на базе, о чем ведут разговоры, в общем все то, о чем ей говорили там, во время подготовки. К следующему разу он привезет рацию и спрячет в одной из пустующих землянок, которых здесь много.
— Начнем с вами работу. Нужно будет передать собранные данные и условимся на дальнейшее…
Галине только сейчас стало ясно, почему так удачно получилось тогда с попутной машиной. Все это было не случайное стечение обстоятельств. Но что же делать? Как сообщить об этом своим? Не скажешь же обо всем этом первому встречному.
Интендант ушел, как будто растворился в наступающих сумерках. Галина шла к себе в землянку и думала, как ей поступить. Надо было что-то предпринимать.
На другой день, после встречи с интендантом, Галина увидела, как к девушкам, работавшим невдалеке от нее на переборке картофеля, подошел политрук. Они о чем-то весело говорили.
— Кто это? — спросила Галина у своей напарницы.
— Уж не влюбилась ли новенькая? — пошутил кто-то.
— А если и влюбилась?
— Это не базовский. Из особистов, — ответила серьезная пожилая Татьяна Ивановна, тетя Таня, как ее звали здесь девушки.
В тот же день Галина сообщила о себе политруку и попросила срочно передать об этом в отдел Кленова.
На следующий день капитан Андреев приехал на базу.
Андреев достал несколько фотокарточек и положил в ряд перед Галиной на столе. На одной из них она сразу же опознала Брюханова. Все сходилось.
Галина вопросительно посмотрела на Андреева, но ничего не спросила.
— Неправду сказал тебе интендант, Галина, — сказал Андреев, собирая обратно фотокарточки в портфель. — Не отозвали немцы Брюханова обратно и уже не отзовут. Это точно. — И после паузы продолжал: — Скоро все кончится, Галя. Еще день-два, максимум неделя. Интендант заявится, и поставим на этом точку. Только никаких волнений. Придет интендант — делай то, что он будет приказывать.
Андреев отечески улыбнулся.
— Все будет хорошо.
— Понятно, Сергей Петрович, — облегченно вздохнула Галина…
— Вы что-то отвлеклись, мой дорогой, и, вероятно, забыли, что ваш ход, — вывел меня из размышлений Сергей Петрович. — Да и чай у нас остыл.
— Да, нет, не забыл, хожу, хожу, — спохватился я. — Вот только куда? — Конечно же, я совсем забыл и о шахматах, и о чае тоже, так увлек меня рассказ Сергея Петровича. Мысленно я находился далеко отсюда, там на фронтовой базе с капитаном Андреевым и девушкой Галей в ту тяжелую осень сорок первого, которая удалилась от нас, сегодняшних, уже более чем на три десятилетия.
— Ну и как, Сергей Петрович, взяли этого интенданта?
— Взяли, это точно. А как же иначе? Шпион оказался осторожным и хитрым. Все вроде мы рассчитали точно. Во время радиосеанса, когда Галя готовилась выходить на связь и нарочно возилась около рации, мы решили — пора, и к дверям. А в это время он надумал проверяться, и мы столкнулись с ним чуть ли не лбами. Он и успел выстрелить в меня. Продырявил правое легкое насквозь. Повалялся я в госпитале тогда.
— А как же Галя? — не унимался я. Сергей Петрович задумался.
— Да, не все в тот первый раз обошлось гладко, — продолжал он, казалось, не обратив внимания на мой вопрос — Опыта не хватало и нам, и разведчикам. Ребят жалко. Очень уж хорошие ребята были. Ну, а Галя? Девушка оказалась смышленой и не из робкого десятка. Потом еще дважды направляли ее в тыл противника. Второй раз дело было без меня. Я в госпитале находился. А последний, третий, раз снова мне пришлось организовывать операцию. Галя отлично справилась с заданием. Наградили ее. Сейчас она Галина Кирилловна. Муж у нее тоже бывший разведчик, вся грудь в орденах. Живут и работают на Камчатке в леспромхозе. Вырастили двух сыновей… После войны сама отыскала меня. Регулярно поздравляем друг друга с праздниками. Вот и это поздравление от нее. В гости приглашает. Надо бы съездить, обязательно надо, да все как-то не соберусь…
Сергей Петрович умолк. Анна Васильевна предложила еще чаю, но я отказался. Время было позднее, да и хозяина заметно утомили воспоминания о прошлом. Я поблагодарил его, пожелал супругам Андреевым спокойной ночи. Сергей Петрович улыбнулся и дружески пожал мне на прощанье руку.
