Глава 7. Предательский камень
Ах, хороша сибирская зима, до чего же хороша!
Вначале погода обычно неустойчива — волны теплого западного и холодного восточного воздуха борются друг с другом, и поэтому небо хмурится, часто в течение дня ветер дует то с одной, то с другой стороны, не стихает никогда. Однако Сибирь — благодатный край: через месяц «зима садится на место», как говорят старые чалдоны. Теперь каждое утро из голубых глубин тайги выкатывается бледнорозовое солнце и пузырем не спеша плывет сквозь серебряные завесы морозной мглы. Тихо-тихо. Молча улыбаются людям деревья в розовых шубках, будто приглашая поиграть с ними. А почему бы нет? Эх, здорово-ядрено! Кровь кипит! Хлопнуть бы овчинной варежкой о варежку да за работу: кажется, горы бы сдвинул с места в такие деньки! Да, хороша сибирская зима, но только не на пустой желудок, когда кровь еле-еле движется, подгоняемая полумертвым сердцем, и дырявая брезентовая рукавица сама валится наземь с повисшей от бессилия руки…
Зимой список освобожденных от работы неуклонно рос: рабочие первой и второй категорий, восстановившие здоровье свежим воздухом, солнцем и нетяжелым трудом на полях, осенью, после уборки урожая, отправлялись в другие места — на шахты и заводы, а наш лагерь принимал оттуда обессилевших людей для подготовки их к весеннему севу. Вместе с нашей третьей категорией и доходягами они обслуживали свинарники и коровники — работа там легкая, в тепле и без нормы, лишь бы дело шло, ведь людей зимой хватало с избытком. Особо ослабевших медсанчасть посылала на кухню чистить картофель, съесть лишнюю миску баланды и поспать потом лишних несколько часов. Это был обычный в деревнях период трудового затишья, и Сидоренко зимой охотно развлекал рабочих тем, что почаще выписывал из Мариинска центральную культбригаду из заключенных, хотя у нас имелась и своя собственная: честно говоря, она всем надоела со своими романсами и чечеткой. А мариинцы обещали привезти новую постановку «За тех, кто в море». Военная тема воспринималась нами как порыв свежего ветра: ведь командование тщательно вычищало современность из программ, так же как и передачи по радио. Газеты читались уголовниками-«воспитателями» редко и только в виде разрешенных начальником режима выдержек.
Именно в один из таких дней с новой постановкой к нам прибыла центральная культбригада. В ней работал Андрей Рыбаков, ленинградский студент, в лагере начавший писать стихи. Ночью мы долго болтали: Андрей внимательно слушал мои рассказы о Голландии. Потом вдруг ушел в себя, замолчал.
— Что случилось?
— Пришла мысль… Ваши рассказы можно увязать с нашим житьем-бытьем…
Вскочил и зашагал к дверям.
— Завтра после развода зайду в амбулаторию… Ждите!
Наутро он еще издали махнул под окнами дощечкой - есть, мол, поздравьте с уловом! Бумаги тогда не было, и мы писали на финской стружке — узких длинных дощечках для покрытия барачных крыш. Писали списки больных и посаженных в изолятор, списки для кухни и морга — писали все, включая стихи и рассказы. Лагерная обслуга важно ходила со стопкой таких дощечек под мышкой — врачи и нарядчики, повара и поэты.
— Слушайте, мне невтерпеж! — у Андрея голубые глаза светились радостью творческой удачи.
В это утро я делал вливания больным сифилисом. Они выстроились гуськом со спущенными штанами и по очереди подставляли болтающиеся сзади пустые мешочки, в которые я втыкал длинную и толстую иглу, снимал с нее шприц и минуту ждал, не покажется ли кровь, и если все было в порядке, то вводил в мышцу густую оранжевую жидкость. Больных было около двадцати человек, и дело продвигалось небыстро.
— «Катастрофа», — особым сценическим голосом начал автор и несколько театрально поднял руку. Стоящие гуськом больные, придерживая спущенные штаны, повернули головы и открыли рты.
— Приходько Иван Иванович, четвертое вливание! — словно в ответ прогудел Студент.
— Не давайте препарату стынуть! Студент, шприц! Поэт, вперед!
Андрей тряхнул светлыми кудрями (членов бригады не стригли) и медленно, с чувством начал:
Все мы живем в Нидерландах
Под грозной чертою прибоя,
Спрятавши наши домишки
За каменной кладкой плотины.
Рвется на нас и грохочет,
Вздымая тяжелые волны,
Ощупью пробуя камни,
Угрюмая мощь океана.
И никогда не смолкает
Поющая глухо угроза,
Завтрашний наш победитель,
Сужденная избранным гибель.
Брат, не надейся на стену,
Какой ни казалась бы прочной!
Помни: запрятался где-то
Неверный, податливый камень.
Где он — не высмотреть глазом.
Но неизбежно когда-то
Выпадет он и откроет
Дорогу заждавшейся смерти.
Может быть, это — идея,
Высокая, светлая правда,
Завтрашняя аксиома
Начального школьника жизни,
Та, за которую ныне
Сужден я невиданной казнью
Через чужую работу
И через медленный голод!
Может быть, это — искусство,
Горячая, жадная топка,
Жерло, которое кормим
Собственною судьбою,
То, для чего нам не жалко
Жизни своей и счастья,
Только бы ярче горело
И грело великое пламя!
Может быть, это — ребенок,
Кристаллик вчерашнего счастья,
Маленький теплый комочек,
Кого ты ласкаешь сегодня,
Тот, кто посмотрит однажды
Бескрайне чужими глазами,
И зарыдаешь, орлица,
Выкормившая цыпленка!
Может быть, это глухое,
Единственное призванье,
Слепорожденная сила
С походкой взбешенного тигра,
Та, что ведет нас на подвиг,
На преступленье и гибель,
Та, что рождает и рушит,
И странно зовется — любовью!
— Доктор, я сейчас из вас сделаю котлету! — вдруг раздался знакомый крик за окном, и в комнату ворвалась наша бойкая начальница Аня. — Опять послали на кухню ослабленных без медицинской справки! Молчите! Я знаю, что вы скажете! Надо честно работать! Всех переосвидетельствовать! И без липы! Смотрите всерьез! Живо! А что здесь делает Рыбаков? Хочет тоже получить дозу биохинола?
Все это означало, что начальство уже успело с утра за что-то накрутить девушке хвост, и она решила заняться делом. Обычно я никогда не осматривал отправляемых в корнечистку людей, потому что и без того знал состояние здоровья каждого человека в зоне. Но форма есть форма. Нарядчик уже гнал по дорожке из кухни лохматую и спотыкающуюся процессию серых призраков, которые на ходу что-то жевали. Рыбаков сделал мне знак «зайду позднее!» и исчез, нарядчик вышел покурить, а начальница Аня, положив руки и голову на стол, сонным голосом пробормотала: «Я все вижу, не вздумайте халтурить, доктор. Я… Я…» — и заснула. Я закончил вливания и принялся за корнерезов, которых выбирал из числа особенно уставших от работы и мороза людей.
«Нет, Андрей чего-то не договорил, — думал я. — Потерпевшие катастрофу не погибли… По крайней мере, не все. У каждого нашелся свой предательский камень: рядом с погибшими за идею здесь сидят и те, кто был погублен чувствами. В этом смысле стихотворение хорошее. Оно написано со знанием дела. Молодец Андрей! Лишь бы его стихи дожили до иного времени… Но все-таки вещь не закончена и поэтому пессимистична, а это нам не к лицу. Не в неверном камне дело, а в нас, в нашем мужестве. Андрей не договорил, не сказал самого главного, что нам дорого: мы переживем прорыв плотины, выдержим натиск взбесившихся волн, выдюжим: еще бы, ведь мы проверены испытаниями. Тому, кто верит, ничего не страшно! Живые или мертвые, но мы дождемся правды!»
— Ну, доктор, последняя из команды ослабленных, слава Богу: Сенина Татьяна Александровна, год рождения тысяча девятьсот двадцать шестой, статьи нет, осуждена особым совещанием, формулировка: «Проституция. Социально опасный элемент. Срок десять лет». Ну, ты, шевелись! Ложись! Не ломайся, не в театре. Слушай-ка, Татьяна Сенина, с таким приговором нечего строить из себя Татьяну Ларину!
Студент сам улыбнулся своей шутке и тихонько запел:
Я вам пишу, чего же боле,
Что я еще могу сказать…
Тра-ля-ля… Тра-ля-ля…
Через минуту я поднял голову и медленно разогнул спину.
— Встань. Так какая у тебя статья?
Девушка, побагровев от стыда, повернулась к нам спиной и не отвечала. Она медленно натягивала свои тряпки. Я стал мыть руки. Так вот оно что… Как же я не смог этого понять раньше: поверил взгляду исподлобья… Стыдно, очень стыдно! Сидоренко оказался прозорливым. «Було деревцо, та и нет його… А деревцу расти семнадцать лет…»
— Все идите на кухню. Нарядчик, вот справка.
— А эта дешевка? Больная, гадина?
Я пристально посмотрел на девушку. Не поднимая головы, она стояла совершенно неподвижно, только один палец лихорадочно теребил веревочку, которая поддерживала штаны.
— Пока останется. Придет после. Студент, идите в больницу, я хочу поговорить с Сениной наедине.
Девушка по-прежнему стояла потупившись и крутила пальцем веревочку.
«Нужно бороться за человеческое в себе самом. И лучше всего это можно сделать, помогая человеческому в других…»
Я поднял ей лицо, погладил по волосам.
— Эх, ты… Дурочка… Пусть начальница спит, а ты тихонечко расскажи, в чем дело…
