Глава двадцать первая, в которой Лале вспоминает о прошлом
К чести Мило, он даже не удивился, когда я, взъерошенная и заплаканная, ворвалась в его спальню и с размаху прыгнула на кровать.
— Лале? — только и улыбнулся он сонно, приподнимаясь на локтях. — Я уже и не надеялся вас дождаться.
Дыхание перехватило от нежности. Из легких вырвался всхлип, протяжный, как стон.
— Мило…
Я резко выдохнула, пряча лицо на таком знакомом и уютном плече. Тягучая боль, от которой сердце сжималось в трепещущий комок, начала мало-помалу отступать.
Мило пах терпкой корицей, молоком и спокойствием.
Когда это началось? С какого мгновения начала отсчет новая эпоха, в которой он из мальчика, ученика, подопечного превратился в мужчину, защитника?
Где были мои глаза, когда я почти двадцать лет смотрела на него — и видела лишь бывшего воришку, еще вчера спасенного мною из вороньей клетки?
— Вы плакали, госпожа? — Авантюрин ласково провел по моим волосам. — Почему?
Я вздрогнула.
— Холо приходил.
Даже для меня в этой короткой фразе боли и сладкой тоски было многовато.
— Ваш наставник? — осторожно спросил Мило. — Вы… поговорили?
«Ты оставишь его. Бедная, бедная девочка…»
Мои пальцы впились в спину мальчишке с такой силой, что не будь на нем рубашки, то наверняка ногти расцарапали бы медовую кожу до крови. Я думала, что Авантюрин отшатнется, зашипит — но он лишь вздрогнул… и обнял меня еще крепче. Почти до боли.
И это дало мне силу прошептать побелевшими губами:
— О, да, поговорили… Но на сей раз я предпочла бы, чтобы он промолчал.
Мило ответил не сразу. Но когда он заговорил, его слова были наполнены тягучей, холодной яростью — той, что почти целиком идет от рассудка, и совсем немного — от чувств.
— Знаете, а я бы с удовольствием поколотил его, вашего наставника. Хорошенько так, до черных синяков.
От неожиданности я даже перестала трястись, словно в лихорадке.
— За что?
Сухие, холодные пальцы коснулись моих век, снимая соленую росу.
— За то, что играл с вашей жизнью. За то, что бросил вас, наигравшись. За то, что свел вас с ума…
Мои губы тронула улыбка. Да, когда-то я бы тоже все отдала, чтобы начистить своему наставнику его тоскливую физиономию, но теперь… Мне многое пришлось пережить, и в полотне судьбы темных нитей было гораздо больше, чем цветных, но эти короткие мгновения счастья стоили и помешательства, и целого моря пролитых слез.
Если бы Холо взял меня с собою, я никогда не услышала бы чудесных песен Суэло Аметиста, этого воплощения всех пороков с невинным и соблазнительным взглядом. Не увидела бы картин Тарло, что в одно мгновение переворачивают мир. Не впустила бы в свою душу Безумного шута, не спасла бы глупую девчонку Шалавису… и не встретила бы своего единственного, такого любимого ученика.
— Госпожа… А вы испытываете чувства к Холо… лишь как к наставнику?
Ревность в голосе Мило звучала просто чудесно.
— Как сказать, дорогой мой…
— Скажите прямо, — я услышала, как он скрипнул зубами. И рассмеялась — нервно, почти истерически.
Рыжая кошка с хитрым взглядом, что живет в каждой женщине, требовала запустить коготки поглубже в сердце мальчишке — как любим мы мучить других, когда сами страдаем от боли! Но слишком велика была благодарность к Мило, чтобы вот так издеваться над ним.
— Нет, мой светлый. Холо — отец, наставник и друг… А любила я другого. Лило… Встреча с ним была подобна встрече с пламенем на заледеневшей равнине.
Я замолчала, давая Мило возможность заполнить тишину словами. Внутри рождалось странное чувство. Казалось, еще немного — и воспоминания выплеснутся из меня, как закипевший металл.
— Тебе, наверное, интересно, каким он был — Лило-из-Грёз? Тот, кого я любила больше жизни?
И снова ответом мне было молчание, пронизанное таким напряженным вниманием, что держать слова в себе стало невозможно.
— Что же, я расскажу. Слушай.
Ночь. Одиночество. Гулкая стынь.
В воздухе — пепел, туман и полынь.
Синюю бездну — шелковый лед,
Росчерком острым звезда рассечет.
Взгляд — очарован. Вздох… Или крик?
Как неуклюж человечий язык!
Как описать ослепительный миг —
Тлеет звезда на ладонях моих?
Окоченевшего сердца надлом,
Словно росток, оживает в чужом
Ярком, волшебном, уютном тепле.
Снова — огонь на остывшей золе.
Это мгновение — счастья глоток.
Дальше — лишь жажда и горький урок:
Вспышка угаснет — станет горчей
Синяя бездна полынных ночей.
Я застываю… сердце в груди
Бьется, твердит мне: надейся и жди.
Если когда-то сломан был лед —
Солнце дорогу к небу найдет.
Я повстречала его на третий день пребывания во дворце. Помню, что возвращалась тогда, словно мертвая, в свою комнату — все еще пустую, неуютную, будто бы и нежилую. В горле стоял противный комок. Представление раскладу и принятие карты — не самая приятная процедура. Тебя словно выворачивает наизнанку, раздирает на части… а в душе поселяется кто-то чужой, толкающий на странные поступки. И до того мой разум нельзя было назвать ясным, а теперь я совсем потерялась в тоскливом, рвущем душу желании ощутить рядом простое человеческое тепло.
Когда из дворца пришло письмо, в котором меня жаловали титулом шута, когда во время личного разговора вдовствующая королева Ширле Сон-без-Сноведений сообщила, что я удостоилась чести стать картой… О, на мгновение в сердце зародилась надежда, что все изменится. «Уж теперь-то рядом со мною будут люди, которые смогут понять и принять Хранительницу», — тешила я себя наивными рассуждениями. Лишь позже пришло понимание, что ничего не изменилось. Карты слишком увлечены собою и делами расклада, чтобы тратить время на такие глупости, как дружба или любовь. Только немногие находят свое счастье — в супружестве или в приятельских отношениях.
Впрочем, это неважно.
Итак, шел третий день моего пребывания во дворце. Я, мертвая, вымерзшая изнутри, плелась по бесконечному коридору, улыбаясь безумно и бездумно. Двери передо мною открывались куда угодно, но не в покои королевского шута, которые должны были стать моим домом. Люди, чью спокойную, размеренную, лживую жизнь я нарушала своим внезапным вторжением, сначала пугались, а потом — как будто сговорившись — надевали маску холодного высокомерия.
И каждый пустой взгляд был еще одной иглой в моем измученном сердце.
Сколько времени я бродила, как печальный дух? Не знаю. Тогда мне казалось, что прошла целая вечность… Когда ноги стали подламываться от усталости, я опустилась на пол. Лицо все также искажала безумная, болезненная улыбка — словно маска. Холод тянулся от мраморных плит, проникал в кровь и кости, и дальше, глубже — в самую душу.
А потом я вдруг почувствовала легкое прикосновение теплых пальцев к волосам — и запрокинула голову.
Рядом был он — эфемерный, как образ предутренних снов. Настоящий, живой и сияющий, как рассвет. С первого взгляда мальчишка — мой ровесник. Лет четырнадцать-пятнадцать, не больше… Глаза — как прозрачная голубая вода. Волосы — невесомый белый пух, тончайший шелк, словно у ребенка.
«Можешь плакать, — сказало видение. — В этом нет ничего стыдного».
«Не могу, — честно ответила я, силясь согнать с уст фальшивую улыбку. Она словно оскорбляла его светлый образ. — Холо говорил, что горе питают слезы».
«Холо ошибался, — тихо, но уверенно произнес мальчик. И отчего-то я сразу и безоговорочно поверила ему. Как будто вдруг появился новый закон. — Как твое имя?»
Ладонь в моих волосах шевельнулась, чуть оттягивая корни. Немного больно — и ласково до одури. Я почувствовала себя пригревшимся на солнце рыжим котенком.
«Лале. Так меня зовут».
«Ты — леди Опал, верно? — улыбнулся мальчишка. Ледяное «леди» он умудрился произнести тепло и очень-очень лично, словно тайное прозвище. — А я — Лило. Лило-из-Грёз».
И тут-то я вспомнила, где уже видела это одухотворенное лицо — на большом семейном портрете, рядом с Ее величеством Ширле и покойным королем Энвьяло.
«Ваше высочество…» — ошарашенно пробормотала я, широко распахивая глаза.
А Лило, не поверишь, вдруг взял — и подмигнул мне.
«Зови меня «мой принц». Это так здорово звучит», — рассмеялся он.
А затем наклонился и легко коснулся губами моего лба.
«Мы теперь не одни, Лале», — шепнул Лило.
И столько было теплоты и нежности в простом действии, что я не выдержала, отпустила себя — расплакалась горько, наконец-то расставаясь с мучившим меня образом Холо.
Только потом, спустя долгие годы я поняла, какая это редкость — смеющийся, улыбающийся принц Лило. Придворные почти не видели наследника таким. Гораздо чаще его небесно-ясный взор затмевали облака печали, а уголки мягких губ опускались вниз. Но рядом со мною Лило всегда старался быть веселым и беспечным, насколько это под силу преемнику престола и сироте наполовину. Он стал моим лучшим другом. Дни что у меня, что у него, занимали дела государственные, но вечера принадлежали только нам. Мы говорили часами — обо всем на свете, или гуляли в саду, или просто смотрели на город с самой высокой дворцовой башни, гадая — какой огонек-окно погаснет первым?
И каждое мгновение с Лило я ощущала его внимание, тепло и участие. Пожалуй, именно в те вечера и зародилась моя любовь — отчаянная и пугливая, как свечной огонек на ветру. Я рано осознала это и с самого начала предчувствовала в своем маленьком счастье привкус грядущих слез. Наверное, поэтому довольно долго скрывала ее, словно драгоценность. И считала свои чувства безответными пока в день, когда Лило исполнилось девятнадцать, не случился странный разговор, который до сих пор бережно хранит моя память.
Мы устроили себе маленький праздник на площадке на крыше башни. Вообще-то находиться там опасно — перила низкие, ветер посильнее дунет — и полетишь вниз… Мне к тому времени уже случалось падать с большой высоты. Ничего приятного — сломанные кости у хранителей болят так же, как и у обычных людей. Но если я бы отделалась парой весьма наполненных впечатлениями часов, то для Лило такой полет стал бы первым и последним в жизни. Поэтому у края мы никогда не стояли — только сидели на камнях, держась за руки, и глядели на город за рекой.
В тот раз мы задержались почти до рассвета. Назавтра назначили пышный бал в честь дня рождения наследника. Мало кто в Доме знал, что Лило появился на свет раньше, чем об этом объявили на площадях. Роды у Ширле были тяжелыми, младенец оказался слишком слабым и болезненным. Король боялся, что сын его не выживет… забавно, если подумать — ведь Лило прожил втрое дольше, чем его отец, дотянув почти до седьмого десятка…
Впрочем, и это не имеет никакого значения.
Светало. Пора уже было расходиться. Мне — в свои покои, Лило — в королевскую часть дворца. Мы поднялись на ноги одновременно — хороший знак, сказали бы люди крестьянского сословия.
Лило вдруг расхохотался — немного пьяно, но больше от свежего воздуха и бессонной ночи, чем от разделенной на двоих бутылки дорогого западного вина.
«Смотри-ка, — сказал он. Глаза его сияли, словно драгоценные топазы. — Мне уже девятнадцать, а я все еще одного роста с тобою. Не подобает будущему королю».
«Говорят, что не по росту судят правителей, а по делам, — улыбнулась я. — Мой принц…»
Его взгляд остановился на моем лице и стал задумчивым.
«А ведь и правда… И к тому же… так гораздо удобней…»
В этот момент налетел порыв ветра. Мы рванулись навстречу друг другу, цепляясь за плечи, сталкиваясь носами, хихикая… Кто кого удерживал — не скажу даже сейчас.
«Удобнее — что?» — хотела я выкрикнуть, но получился только сбивчивый шепот.
Лило коротко рассмеялся — прямо мне в губы.
«Как что, милая Лале? Разумеется, целоваться…»
Его рука соскользнула с моего плеча вниз, по спине, глаза потемнели, как небо перед грозой. Он опустил ресницы, прерывисто вдохнул… и прильнул к моим губам властным поцелуем.
Лило был принцем — но только тогда мне стало ясно, что это значит. Я, неуступчивая и неуживчивая, холодная, словно стальная полоса, вдруг расплавилась в его руках податливым воском, ослабела… Эта чудесная уязвимость перед его уверенностью в собственном праве и чувстве кружила голову сильнее всего.
«Я люблю тебя, Лале», — произнес Лило, едва мы отстранились друг от друга, чтобы перевести дыхание.
Еще один порыв ветра — почти ураганный на такой высоте — качнул нас к краю.
«Сорвемся… — прошептала я хрипло, отступая назад. — Упадем…»
Лило улыбнулся:
«Я не против немножечко упасть…» — и сделал мне подножку.
Конечно, свалились мы вдвоем… и не вниз, на каменные дорожки в саду, а всего лишь на ту самую площадку, на которой стояли. Хохоча, целовались до одури, перекатывались, цеплялись дрожащими, горячими пальцами в спины…
Через дюжину дней уже весь двор знал, что у наследника появилась фаворитка. И впервые за долгое время — почти десяток лет — слухи о моем бессмертии и ключе, что открывает любую дверь, поблекли. Что ж, постель государя интереснее для добрых подданных, чем всякая мистика.
— Госпожа… Вы были счастливы с ним?
— О, да… Скажу больше — только тогда я поняла настоящий смысл этого слова. Считается, что о горе можно говорить бесконечно, а о счастье — не более одного оборота… Но я о тех десяти годах готова вспоминать часами.
— Всего лишь десяти? — едва заметная ирония пробилась сквозь сочувствие.
— Увы. Потому что в день двадцатидевятилетия… уже не наследника, а короля Лило-из-Грёз, интересы государства потребовали династического брака.
Итак, ее звали Миирле Черный Жемчуг. И я ненавидела ее всей душой.
Мать королевской невесты имела родственные связи с богатейшими семьями на побережье. Отец — огромное влияние на севере нашего государства. Договор о свадьбе был заключен еще до рождения Лило. Земли Черножемчужных присоединились к владениям Дома Камней и Снов в обмен на то, чтобы две семьи связали узы родства. Ребенок от этого брака должен был стать наследником и со временем взойти на трон.
Как в самых скверных историях, я узнала о свадьбе последней, от дворцовых сплетников.
Первым делом ворвалась к нему в кабинет и устроила чудовищный, отвратительный скандал — в первый и последний раз в жизни.
Лило не стал смущаться и оправдываться — нет, не таков он был. В ответ на упреки и слезы король просто поцеловал меня — мягко и властно, как и всегда, и тихо произнес:
«Я должен, Лале».
«Ты любишь ее?» — слетел с языка сакраментальный вопрос всех брошенных женщин.
Мужчина покачал головой.
«Нет, милая. Скажу больше — она мне противна. Да посуди сама, как я могу быть счастлив с леди, которая выше меня почти на голову? — рассмеялся он и потрепал меня по волосам. Звякнули уныло колокольчики. — Но мне придется научиться любить ее — ради нашего ребенка и наследника престола. Ты понимаешь меня, Лале?»
«Да», — хрипло ответила я, стараясь опять не сорваться на крик. Или слезы.
О, нет, лучше пусть будет крик.
«Понимаю, — это слово далось мне невероятно тяжело. — Мы должны расстаться. Но можем мы хотя бы остаться друзьями?»
«Нет, — отвел он глаза — единственный раз за все время прячась за ресницами. — Прости. Так надо».
— Госпожа… Может, не стоит рассказывать дальше? — на этот раз сочувствие и тревога в голосе Мило были искренними до боли.
— Стоит, Мило. Я хочу, чтобы тебе стало ясно совершенно все.
Я ответила ему, что все понимаю — но на самом деле не понимала ничего. Не желала понимать! Сердце болело и обливалось кровью, но умница Лале вела себя безупречно. И как вассал государя, и как Безумный Шут.
Мои выходки следующих трех десятков лет окончательно разрушили репутацию леди Опал, как Хранительницы ключа. Нет, отныне меня вспоминали, как насмешливую шутовку — и не больше. А все волшебство, безумие приписывали лишь карте.
Я хохотала в голос, разбивала судьбы острым словом, носилась со своими куплетами по дворцу, издевалась даже над дипломатами… Подданные терялись в догадках: что мог найти Его величество в такой фаворитке? А может, он сам безумен?
Те немногие, что осмеливались задавать этот вопрос вслух, заканчивали свои дни очень печально. Я не чуралась ни подлости, ни жестокости, защищая доброе имя того, кто сначала вознес меня к небесам, а потом втоптал в грязь.
Я любила его. Я все еще любила его.
Лило прекрасно понимал, что со мной происходит. Но не делал ничего, что могло бы облегчить мои страдания. Теперь-то я понимаю, что он просто боялся сорваться сам. Отношения с гордой, по-южному темпераментной Миирле не заладились, а несносная и любимая Лале была так близко…
Медленно взрослел Соло Янтарный, единственная отрада для мятущейся души государя. От отца он взял голубые глаза и самоуверенность, что балансировала на грани с самовлюбленностью, от матери — страсть к шумным шуткам. Соло был щедр и добр — в противовес довольно жестокому Лило. В народе юного принца любили гораздо больше, чем даже короля.
Это совершенно естественно — ведь гораздо легче питать привязанность к тому, кто не может послать тебя на плаху.
Лило гордился сыном — и баловал его до умопомрачения. К счастью, характер у мальчика был слишком твердый для того, чтобы бездумное исполнение капризов погубило будущего владыку.
Я же испытывала к Соло странные чувства. Дитя ненавистной Миирле — но и сын моего возлюбленного Лило. Так похожий на него в детстве, но с возрастом все больше напоминавший мать…
«Добрый принц», — говорила я, кланяясь.
«Не мой принц», — добавляла про себя.
А годы бежали неумолимо…
Бесстрастное время прибрало к рукам Миирле Черный Жемчуг. Странно — на церемонии погребения я вдруг осознала, что не могу воскресить в своей памяти ни единой черты, ни даже жеста женщины, отобравшей у меня счастье. Лишь размытый надменный образ со сверкающими темными очами — и больше ничего. И сейчас, размышляя о ней, я ощущаю Миирле только именем на языке да гладкостью прохладной жемчужины на цепочке, что висела у Лило на шее.
Возможно, в глубине души я надеялась, что после смерти соперницы возлюбленный вернется ко мне… И тем тяжелее был удар, который настиг меня на двенадцатый день траура по почившей королеве.
Лило отрекался от престола и покидал дворец, отправляясь в дальнее поместье.
Когда он произносил эти слова, я не верила в них. И через три дня, и через семь, когда короновали Соло, и через месяц… Номинально главой расклада стал Янтарный государь, но для меня Лордом Теней оставался Лило. Я чувствовала его через расстояние. Не знаю, заслуга в этом волшебства карт или наших особенных отношений…
Не важно.
Но однажды утром я проснулась и осознала — Лило нет во дворце. Он очень-очень далеко. А потом в памяти всплыли слова:
«Я устал, Лале. Я никого не хочу видеть. Все, что мне нужно — это покой».
«А меня? Меня тоже… не желаешь видеть?»
«Нет. Прости».
Еще четыре года я наблюдала за ним тайком — пробиралась с ключом по ночам в спальню, часами глядела на своего повелителя. На поседевшие, ставшие жесткими волосы, на утончившиеся от старости губы… Кожа, всегда напоминавшая дорогой шелк, пошла морщинами, распухли суставы на пальцах…
Но по-прежнему Лило казался мне прекрасным видением, пришедшим из грез и снов. Я продолжала любить его… и надеяться.
Надежда умерла холодным зимним днем. Спускаясь по лестнице, Лило оступился и сломал спину.
Лекари были бессильны. Лило страдал… но никак не мог расстаться с жизнью. Он запретил посещать поместье всем, кроме Соло и целителей…
А я нарушила запрет. Просто открыла дверь и вошла в его комнату. Обвела полубезумным взглядом столпившихся там людей и ровно сказала:
«Брысь».
В одно мгновение спальня опустела.
Я медленно приблизилась к ложу и опустилась рядом с ним на колени.
«Лале… — шепот легче было представить себе, чем расслышать. — Больно…»
«Потерпи», — сказала я и улыбнулась. И тонкие, белесые губы дрогнули в ответной улыбке. Или в намеке на нее?
Поймать его гаснущий взгляд было несложно. Погрузиться в него, словно в бледную небесную высь — и выплеснуть безумие.
Оно бывает разным — страшным, тревожащим, болезненным… А бывает и таким — тихим погружением в мечты.
В последний раз я наклонилась к его губам и коснулась их в легком, почти целомудренном поцелуе. А потом вышла, не оглядываясь.
Лило умер через три дня. Говорят, что он все время улыбался, будто бы видел что-то хорошее.
«Нелепая смерть, — шептались придворные. — Сначала лестница, потом помешательство…»
Я не понимала. Ведь смерть не бывает нелепой. Страшной, отвратительной — да. Но смешных масок она не носит.
…Его возложили на ритуальный костер — прекрасного, одетого в белое. Я боялась подходить ближе, чтобы случайно не посмотреть на такое любимое лицо. Каким было его выражение? Спокойным? Одухотворенным? Печальным?
Не знаю. Не хочу знать.
Я стояла вдали от пылающих языков пламени, пожирающих промасленные дрова и хрупкое, почти невесомое тело. Глаза словно сажей запорошило. В груди ворочались раскаленные камни.
Мне хотелось оказаться там, рядом с ним… хотя бы мгновение… даже если бы пришлось заплатить за это жизнью.
Но я так и не сделала ни шага. Трусиха…
А может, мне просто было слишком больно?
Прошу тебя…
Не дай мне заплакать…
Позволь мне быть сильной…
Глаза болят…
Возможно, поэтому слякоть
На коже горячей и пыльной.
Позволь мне…
Не верить, не ждать и не помнить.
В дурном сне
Идти, зажимая в ладони,
Волос прядь,
Что кажется мне горячее огня.
Твоя страсть,
Твой взгляд и в безумии мучит меня.
Но ты — враг.
Ты, силу мою превращая в песок,
Развеешь беспечно по ветру.
Дурной знак —
Всю ночь напролет незакрытый замок,
Бессонная тяга к рассвету.
Глаза горят…
Бессмысленно тают картины,
Где ты живой…
Еще живой…
Прошу тебя…
Позволь мне снова быть сильной,
Позволь быть одной… не с тобой…
— Госпожа!.. — словно через пуховое одеяло донеслось до моих ушей. — Лале, Лале, Лале… Очнитесь, прошу! Все хорошо, я рядом… А это было так давно…
— Мило, — с трудом разомкнула я слипшиеся от слез ресницы. — Снова напугала тебя, да? Я безумна… Я люблю мертвеца…
— Нет, нет, нет! — горячо прошептал Мило. В темноте можно было различить лишь белую рубашку Авантюрина, и все мое существо сосредоточилось на ощущениях: холодные ладони, оглаживающие плечи и спину, шелк чужих волос, льнущий к щеке, отчаянные, почти болезненные поцелуи — по шее, вверх, к виску, по соленой коже — к уголку глаза… — Вы любите меня, Лале! Только меня! Потому что иначе быть не может! Я сойду с ума, я умру от ревности, если это не так… Лале, о, моя Лале…
Мило шептал еще что-то, столь же бессмысленное и необходимое — долго, пока я не перестала трястись, а вся соль с моих щек не перешла на его губы.
Но, кажется, мой слишком деятельный ученик не думал останавливаться на этом, собираясь подарить эту соль обратно — моим губам.
— Не надо, — мягко, но решительно отстранилась я. Каких усилий мне это стоило! — Не стоит затевать что-то, о чем ты потом будешь жалеть.
— Не буду, — упрямо заявил Мило. И даже в сумраке я разглядела, как сощурились чудесные глаза. — А вдруг я мечтал об этом десять лет?
В его голосе было столько страсти, что мои щеки заполыхали.
— Ну и дурак, — ляпнула я от растерянности. Стало немного страшно — еще чуть-чуть, и Мило бы даже уговаривать меня не пришлось на то, чтобы…
Ох, не хочу думать, на что. Пора уходить, пока я не натворила лишнего.
Мы не натворили.
— Почему? — настойчиво поинтересовался ученик. — Что в этом глупого?
— Все, — отрезала я, сползая с кровати. — Прости, — произнесла чуть мягче, уже вставая обеими ногами на твердый, замечательно холодный пол. — Я не должна была вспоминать все это. Только разбередила старые раны. Да и ты теперь напридумываешь себе невесть что…
— Вы убегаете? — довольно жестко оборвал Мило мое бормотание. — Зачем? Что вас тянет во дворец? Обязанности? Они подождут до утра.
— Вот если ты такой умный, то сам все поймешь, — в сердцах бросила я, пятясь к двери. Ни себе, ни Мило я не доверяла. В моей крови все еще бродил яд одиночества и дурных воспоминаний, а Мило… ворон знает, что нашло на моего спокойного ученика. — Прости. Давай поговорим… завтра? — я наконец уперлась спиною в дверь.
— Завтра? — усмехнулся Мило с горечью. — Значит, все-таки убегаете… Что ж, я не смею настаивать. Светлых снов, госпожа.
— Светлых снов, — выдохнула я и почти вывалилась в свои покои. Голова шла кругом.
Что со мною творилось? Это чувство, что поселилось в груди, разгорающееся от поцелуев и даже простых слов Мило, как пламя на ветру… Неужели любовь? Снова?
Малая песчинка счастья на одной чаше весов — и горе, одиночество, боль потери на другой.
Меня лихорадило.
Решусь ли я?