Глава пятнадцатая, в которой менестрель поет Балладу о невозвращении, а Лале думает о странных вещах
Говорят, что приключений много не бывает. Стоит, мол, ввязаться в какую-нибудь головокружительную авантюру, и вечно потом будет тянуть тебя ко всяческим опасностями и неприятностям… Брешут, право слово. После неожиданной и незабываемой встречи с Его величеством Лираном Третьим приключений я накушалась на год вперед. Воспоминания о подсолнуховом поле заставляли покрываться холодным потом, а в любую купальню, где глубина была больше, чем до колена, меня нельзя было затащить и арканом — прощайте, дни, когда я подолгу нежилась в теплой водичке. Приходилось мучаться теперь с тазиком да ковшиком, как простой неграмотной горожанке. Да и попробуй отыщи такую гостиницу, где за умеренную плату предложат вам не только вкусный обед и чистую постель, но и приличную купальню!
Отныне мы путешествовали не иначе, как с ключом, открывая двери из одного городка в другой. Нигде подолгу не задерживались — пробежим по тавернам, послушаем, что болтают в народе, и дальше отправляемся. Впрочем, вскоре все мало-мальски крупные города остались позади, в Доме Дорог. Только вчера мы пересекли границы сильного и чрезвычайно интересно устроенного государства — Дома Зверей. На землях, находившихся под властью Золотого Лиса Райко, жестокого и веселого государя, не найти было поселения больше деревни. Люди жили достаточно далеко друг от друга в разбросанных по всей стране имениях, усадьбах и теремках. Порой два-три клана, чаще с птичьими тотемами, строили дома рядом, и в такие места быстро стекались торговцы из других стран. А уж для дорогих гостей, плативших серебром, открывали таверны и гостиницы, устраивали ярмарки и представления, предлагали купить драгоценные меха, выделанную кость и знаменитую на весь белый свет деревянную посуду, расписанную золотом.
— Прикупить мне, что ли, блюдечко для десертов… — задумчиво огладила я блестящий от лака круг поперечником в половину моего роста. Ягоды и широкие листья, чем-то напоминавшие кленовые, вились по ободу плоской тарелки, сверкая позолотой на фоне угольно-черной краски. — Как считаешь, дорогой ученик?
— Тогда уж и ложку берите под стать, — серьезно ответил Мило, с поклоном протягивая мне расписной половник с изогнутой ручкой. — Но, боюсь, уважаемая госпожа Шалависа надорвется готовить достойные сего набора десерты.
Представив громадный кремовый торт со свежей клубникой, горой возвышающийся на раззолоченном блюде, я загрустила. В Доме Зверей из сладкого признавали только мед, не делая исключений даже для богатых гостей. Спору нет, можно было бы открыть дверь обратно в нашу прекрасную столицу или даже на дворцовую кухню… Но, к несчастью, я дала себе зарок — не жульничать. Путешествую — значит, путешествую, а назад поворачивать — и вовсе дурная примета.
— Думаю, стоит пожалеть мастерицу Шалавису, — вздохнула я и отступила от приглянувшегося блюда. Шутки шутками, но мне вдруг на самом деле захотелось его купить — не для сладкого, конечно, а так, на стену повесить. Пора бы уже начать собирать что-нибудь в память о прожитых годах, а то сколько ни топчу эту землю — ни следа за собою не оставляю. Одни колокольчики для волос в шкатулке перекатываются — вот и вся память. — Пойдем отсюда, Мило.
— Как пожелаете, — сверкнул глазами Авантюрин и вернул половник на прилавок.
Купец, с надеждой глядевший на нас из затемненного угла, выскочил на середину лавки, беспрестанно кланяясь:
— Госпожа-та будет покупки делать? Ложка-та хороша, нет? — затараторил он напористо. От торопливости непременное южное «та» в конце слова звучало как-то по-особенному визгливо и противно. — Госпожа-та! Не уходите, не оставайтесь без покупочки! Я и цену-та скину — за половинную отдам!
Не выдержав искушения, я звонко расхохоталась, прикрывая рот ладошкой. Торговец сердито надулся, будто камень-рыба. От этого стало еще веселей. Теперь я не смогла бы перестать смеяться, даже если бы захотела. Мило подхватил меня под локоток и едва ли не силой выволок из лавки, вежливым кивком извинившись перед купцом.
На улице смолистый сосновый ветер и вечерняя прохлада быстро прояснили разум, и мне стало немного стыдно за свое несдержанное поведение. От неловкости я напустилась на Мило:
— И зачем нам было уходить так быстро, скажи, друг любезный? Вот бы сейчас поторговались, разговорились — глядишь, и про Прилив Приливов что-нибудь узнали…
Ученик только покачал головой:
— Думаю, с вас довольно на сегодня разговоров, госпожа, — мягко усовестил он меня. — Да и расспрашивать лучше не лавочников, которые ничем, кроме прибыли, не интересуются, а бродячий люд — артистов, циркачей, бардов… Можно и у хозяина таверны полюбопытствовать: что в народе говорят? Именно в кабаки, где гремят стаканы и льется вино, стекаются вместе в путешественниками слухи.
Я недовольно насупилась, в досаде топнув ногой по дорожке. В воздух взметнулось облачко пыли.
— И в кого же ты у нас такой умница-разумница? Полагаешь, для меня подобные суждения в новинку? Я подольше твоего маюсь под солнцем, во дворце давным-давно за старожилку считаюсь. Неужто полагаешь, не знаю, как нужно собирать слухи?
Мило улыбнулся и наклонился ко мне, поправляя забившийся под воротник рыжий локон. Прохладные пальцы, невзначай коснувшиеся щеки, обожгли, словно раскаленные угли. Колени отчего-то ослабели. Наверное, все же стоило поспать прошлой ночью, а не сидеть всю ночь у окна…
— Вот в этом-то и самая большая неприятность, Лале. Вы не видели ничего, кроме дворца и столицы. Живете долго и, казалось бы, знаете все на свете, а на самом деле мир совсем иной, чем вы его себе представляете, — ученик со вздохом разгладил ворот моей рубашки.
После того, как Мастер Дорог чуть было не разлучил нас, Мило и малого оборота не мог прожить, не дотронувшись до меня. Протянуть руку, помогая сойти по ступеням, поправить растрепавшиеся кудри, застегнуть или, наоборот, расстегнуть пуговицу на жилете… Как будто Авантюрин все время хотел убедиться, на самом ли деле я стою в этот миг рядом с ним, не снится ли ему странный сон. А у меня рука не поднималась одернуть ученика — такая тоска порой сквозила в его глазах.
— Госпожа? — неуверенно произнес Мило, когда молчание затянулось. — Я… обидел вас? — голос у него сел, словно от резкого приступа страха.
Я спохватилась и безукоризненно изобразила теплую улыбку:
— Что ты, мальчик мой. Слова твои правдивы — что же обижаться? — я поднялась на цыпочки и потрепала его по шелково-гладким волосам. Ученик машинально потянулся вниз за моей рукой, а когда осознал это — залился премилым румянцем. — Не бери в голову, дружок. Я просто устала.
— А не стоит ли вам вздремнуть? — предложил ученик. — Четвертую ночь глаза не смыкаете, — покачал он головой, словно с осуждением. И как догадался, мальчишка… Впрочем, какое это осуждение, скорее, беспокойство.
— Так ведь рано еще, только смеркаться начало, — уклончиво отозвалась я, обделяя вниманием встревоженное замечание Мило. — Да и хотелось бы посидеть в таверне с чашечкой перченого бульона, которым так славится Дом Зверей, послушать, что люди говорят…
— Раньше полуночи можно даже не переступать порог таверны, — резонно заметил Авантюрин. — Самое веселье начинается, только когда луна доберется до середины неба. Может, подремлете хотя бы пару оборотов?
— Нет, — ответила я слишком поспешно и широким шагом направилась вниз по улице, дабы скрыть от безумно проницательного порою ученика приступ панического ужаса.
Не тут-то было.
— Постойте, госпожа, — мягко удержал меня Мило за локоть, заставляя обернуться и взглянуть в глаза. — Вы… боитесь? — тихо спросил он.
Я недовольно дернула рукою, сбрасывая осторожную ладонь. Стрекот кузнечиков и редкие трели птиц показались мне отвратительно громкими в густеющих сумерках.
— Разумеется, нет, Мило. Чего мне бояться?
— Так уж совсем нечего? — справедливо усомнился Авантюрин. Я непреклонно поджала губы. Ученик вздохнул и попытался зайти с другого края: — Госпожа, нет ничего позорного в том, чтобы страшиться неподвластного нам. Даже я, мужчина, чувствую озноб, вспоминая ваш рассказ о заколдованном поле с подсолнухами…
— Хочешь сказать, что женщины трусливей мужчин? — высокомерно осведомилась я. Тоже мне, мужчина! Усы еще не растут… Впрочем… Тридцать лет, тридцать лет… даже тридцать пять… А усов у волшебников не бывает…
Мило нетерпеливо махнул рукою:
— Не в этом суть, госпожа. Скажем по-другому: даже мне, не пережившему все те ужасы, а лишь услышавшему рассказы о них, в первую ночь не спалось. Что уж говорить о вас…
— Я не боюсь! — вместо грозного окрика получился невнятный писк.
— Понимаю, — улыбнулся ученик и вскинул ладони, словно сдаваясь. — Как бы то ни было, не спать по четыре дня — это глупость несусветная. Поэтому сейчас вы, госпожа, подниметесь в свою комнату в гостинице, и я вместе с вами.
— Будешь охранять мой покой? — едко поинтересовалась я, чувствуя в груди странное тепло.
Мило поклонился, пряча лицо:
— Это стало бы большой честью для меня, госпожа.
— Скажи еще — радостью, — фыркнула я, уступая.
— И скажу, — рассмеялся ученик, увлекая меня к гостинице. — Беречь ваш сон — величайшая радость моей души, госпожа…
Вид льняных простыней, выглядывающих из-под вязаного пледа, вызвал у меня дрожь. Кажется, нужно было все же признать — Мило прав. Я до оцепенения боялась уснуть. Но ведь комнатушка в гостинице — это не прекрасное подсолнуховое поле, не лощина с дурманящим туманом. Здесь все до отвращения обыденно: погрызенные мышами связки трав на потолке, закрытые резными ставенками окна, почерневшие от времени, стершиеся под ногами бесчисленных постояльцев доски пола, ажурная паутинка в углу и сухой цветок в берестяном стаканчике на столе между кроватями… В таких местах не прячется таинственная, мистическая погибель от волшебного сна. Нет, здесь обитают маленькие, уродливые смерти: купцу — от ножа грабителя, пьянице — от медового вина, неосторожному под ноги подвернется складка ковра у двери… Нет, такого я не страшусь.
— Госпожа? — Мило предупредительно подготовил длинную белую рубаху, чтобы мне переодеться ко сну, но я лишь отрицательно покачала головою:
— Не стоит. Подремлю так, прямо поверх покрывал. Все равно просыпаться скоро… — пробормотала я, сворачиваясь клубком на кровати. Стоило позволить себе мгновение слабости, как страстное желание уснуть обессилило меня и погрузило в беспамятство. Последним, что отпечаталось в угасающем сознании, была мягкость пледа, которым ученик укутывал мои плечи…
Проснулась я внезапно. В воздухе витало чувство тревоги и напряжения… но странно приятного, а не пугающего. Лицу было жарко. Старые привычки заставили вновь замедлить дыхание, подражая глубокому сну. А мгновенно напрягшееся и расслабившееся тело… Мало ли что привидится задремавшей вечерком шутовке?
Постепенно разум прояснялся, и даже с закрытыми глазами я могла «видеть» комнату. Двойная тяжесть, прогибающая кровать — ученик сидел рядом, как и обещал. Смявшаяся подушка — будто бы его локти упирались по бокам моей головы. Обжигающее дыхание, словно он наклонился к самому лицу… Я шевельнула головой, как в забытьи, проверяя догадку… и горячие его губы коснулись моих.
Я вздрогнула. Уверена, любой бы осознал, что сон мой прервался, и отстранился бы, но Мило…
Его ладони легли мне на виски, обхватывая лицо бережно, словно чашу из тонкого хрусталя. Пальцы были лихорадочно горячими и сухими, словно он долго тянул их к очагу, и слегка подрагивали. Мило прерывисто вздохнул и как-то рывком, стремительно прильнул к моим губам.
Сердце заколотилось так, словно вот-вот пробьет грудную клетку. Наверное, сознание мое все еще пребывало среди грез, ведь в здравом уме я бы никогда не позволила…
«А он… не робкий мальчик», — промелькнуло в блаженно пустой голове. Рот Мило был жадным, горячим и настойчивым. Такой поцелуй уж никак нельзя было перепутать с выражением нежности или уважения… И пусть он не кончается…
Все повторяется, все идет по кругу…
… Только не снова…
Мой принц… Лило… останемся друзьями?
Не думаю, Лале. Прости меня…
Лило!
Комната плыла в грохоте сердца, под зажмуренными веками плавали красные пятна, а на языке был вкус меда — и сейчас он казался мне самым желанным на свете, но…
Мои руки сами легли ему на грудь… и оттолкнули.
— Мило, — громко произнесла я и открыла глаза, встречаясь с его шальным взглядом. — Что ты себе позволяешь?
Авантюрин залился румянцем и отстранился. Взъерошенный, раскрасневшийся, с влажными темными губами и пьяным взглядом, мой мальчик был невыносимо прекрасен… Но это, конечно, ничего не меняло.
— Кажется, ответ очевиден, госпожа… Лале, — с вызовом усмехнулся он.
Я села и схватилась за голову.
Все неправильно, решительно все. Я хотела любить и быть любимой, но не так! Не по юношеской блажи, которая испарится через несколько месяцев, оставив меня снова в одиночестве.
Лучше уж опал в руках, чем бриллиант в чужой короне.
— Неправильный ответ, Мило, — мой голос был холоден, как февральская ночь. — Правильный — «Простите, наставница, это больше не повторится».
Мило изменился в лице — словно в колдовском котле, вскипели в темной бездне глаз чувства — и страсть, и стыд, и непонимание, и ненависть, и отчаяние, и надежда.
— Так вы этого хотите?! — вскочил он с кровати. — Чудесно! Простите, наставница, да чтоб я еще раз в жизни!..
— Мило… — виновато начала было я, но ученик вдруг развернулся и в одно мгновение очутился у порога:
— Доброй ночи! — и с размаху хлопнул дверью.
По лестнице пробарабанили сердитые шаги, и все стихло…
Ох, о чем я? Какая, к ворону, тишина? Через дорогу от гостиницы — таверна, там как раз начинается самое веселье. Кто-то терзает гитару, кто-то горланит песни, стучат кружки и слышится ругань… Наверняка ученик отправился туда. Куда же еще?
Надо бы и мне выйти, проветриться. О, Мило, Мило, и натворил ты дел!
В том, чтобы самой надевать камзол и застегивать все хитрые крючочки, чувствовалось нечто странное, непривычное, но пальцы быстро вспомнили работу, которую некому было выполнять до появления в моей жизни Авантюрина. Почти двести лет обходилась я без постоянной прислуги, и теперь придется вспомнить прежние времена. Речи не может быть о том, чтобы позволить Мило помогать мне в купальне с мытьем волос или с глупыми завязками на ночных рубахах. А еще нельзя гладить его по волосам — таким шелковым, мягким! — и смотреть ласково… И при этом — умудриться ни в коем случае не обидеть недоверием.
Так что же делать мне, чтобы не потерять его окончательно? А может… просто забыть об этом происшествии? Как о нелепом сне — приятном, но несбыточном?
Мило, Мило…
Я ведь тоже люблю тебя, мой мальчик. Но… иначе. Ты нужен мне — единственное спасение от губящего рассудок одиночества, от холода и тишины пустых покоев, от непонимания в глазах незнакомцев…
Лале, глупая, не плачь, не плачь… Все еще наладится…
И почему я не наивная придворная дурочка? Ведь можно было просто подчиниться ему, и…
Что-то резко обожгло шею.
Я легонько хлопнула ладонью, и на ней отпечатался алой пыльцой тонкий бабочкин силуэт — будто кровавое пятно. А сама летунья, пьяно кружась, выпорхнула в окно. Долетит она до заветного цветка или упадет по дороге, запоздало настигнутая смертью от моих жестоких пальцев? Кто знает…
Последний раз мельком глянув на себя в зеркало — ну и пугало… и как только Мило соблазнился? — я тихо выскользнула из комнаты, отворив дверь прямо в зал таверны.
Здесь, в табачном дыму, под хохот завсегдатаев, моя тоска съежилась и уползла куда-то в темный угол. Мило в зале не было — что ж, подожду. Он непременно вернется, или сюда, или в нашу комнату. Какие бы чувства им не владели, так, на половине пути ученик меня не бросит — слишком сильна в нем преданность. Так что останусь-ка я пока тут. Тем более хозяин, даром, что мрачный тип, кажется, приготовил великолепный ягодный настой с пряными травами — как удержаться и не попробовать!
Серебро подействовало на угрюмого старика лучше всякого волшебства. Он разом преобразился, заулыбался и в довесок к источающей чудесный аромат кружке с напитком предложил мне пару горячих пирожков с мясом на деревянной тарелочке. Я не стала отказываться — на одну серебрушку в Доме Зверей можно было наесться до отвала в любой таверне. Но сразу же передо мною во всей красе предстала нешуточная проблема: где бы присесть со своими лакомствами? Сейчас уже давно миновала полночь, и таверна была битком набита людьми. Молодежь, охочая до приключений, опытные любители покутить ночь напролет, сказители, наемники и просто любопытствующие… Пожалуй, в зале не нашлось только купцов, которые жили по птичьим законам: вставали с рассветом и ложились за закатом.
— Леди не побрезгует присесть рядом с бродячим певцом? — послышалось над ухом насмешливое, когда я совсем отчаялась и собиралась уже вернуться к стойке и попросить еще и табурет.
Певцом? Звучит неплохо. Менестрели — хотя и шумный народ, но в большинстве своем порядочный. Кроме редких исключений, вроде недоброй памяти Суэло Аметиста.
— Не побрезгует, — обрадовано обернулась я. — Благодарю, сударь.
— Да какой уж сударь, — мрачновато улыбнулся мужчина, освобождая место на лавке. Встретив его на улице, вряд ли я заподозрила бы в нем певца. Вот воина — запросто. Сильные, мускулистые руки наверняка гармонично смотрелись бы с мечом с зачерненной гардой, седые волосы удерживались повязкой на лбу на манер наемничьей прически, между бровями залегла горькая складка. — Скорее, себялюбец и эгоист распоследний. Дело в том, что мне скоро выступать, а во время пения кто-нибудь может занять место…
— …а также покуситься на драгоценную влагу, способную утолить иссушающую горло жажду, — понятливо кивнула я, кидая искоса взгляд на полную кружку на столе — такую же, как мою. Судя по всему, алкоголю менестрель предпочитал заваренные травки — по крайней мере, до выступления. Сразу видно бывалого человека — молодежь частенько выпивает для храбрости, а потом на самой пронзительной строчке язык начинает заплетаться. Воистину, все беды от нерешительности.
— А вас не задевает такая мелочная меркантильность, которую не пристало показывать менестрелю? — с улыбкой поинтересовался певец, поглаживая гитару.
— Нисколько, — в тон ему ответствовала я, прихлебывая из чашки. Настой был восхитителен. Мило бы понравилось… Ох, зря я об этом подумала, зря… — Как ваше имя, сударь? — спросила я, чтобы хоть как-то отвлечься от печальных мыслей.
— Райниккен Скалле, — откликнулся менестрель и стащил с моей тарелочки пирожок. Мне на мгновение стало жалко угощения, но почти сразу я махнула рукой. Ничего, там еще один есть, а люди искусства — вечно голодные.
— Вы чужеземец?
— Да, — пожал он плечами. — Кажется, это очень заметно.
— Не сказала бы, — покачала я головою, пристально рассматривая Райниккена Скалле. Да, определенно — что-то в нем чуждое. Горбинка на носу, разрез глаз… Присутствуют неуловимо отличные от равнинных черты, но и на горца он не похож. В толпе на него и не подумаешь, что приезжий, да и говорит чисто. Впрочем, я и сама — чужачка на этой земле, однако все знают меня, как леди Опал, и никто и не усомнится в моем происхождении из Дома Камней… — Издалека прибыли к нам?
— Из-за моря, — угрюмо пояснил певец. Он не хочет отвечать или от рождения неразговорчив? Не настолько я исключительное существо, чтобы ради моей особы пересиливать свою нелюдимость или скверное настроение. В задымленном зале женщин столько же, сколько и мужчин — в Доме Зверей не считается зазорным девушке веселиться вместе с приятелями и приятельницами. Главное, чтобы рядом был старший попечитель — брат или верный друг семьи. Интересно, а Мило сошел бы за попечителя?
Не думай, Лале, не думай. Лучше обрати свое сиятельное внимание на мрачного менестреля — не каждый день приходится говорить с людьми, прибывшими с другого берега.
— И как там, за морем? — с любопытством подалась я вперед.
Райниккен кинул на меня взгляд украдкой и взял второй пирожок. Пусть берет, не жалко. Будет платой за рассказ.
— Обычно, — вздохнул певец, проглотив выпечку в пол-укуса. Точно — голодный. Что же тавернщик своего благодетеля голодом морит? Или плата за выступление — потом? — Люди живут, ссорятся, мирятся. Даже язык тот же, только говорят по-другому немного. Сейчас уже и не вспомню, как…
— Давно покинули родину? — спросила я, ощущая смутный укол в сердце. А как давно покинула свой мир я сама? И не сосчитать уже… Да и не вспомнить ни запах того ветра, ни цвет того солнца… Мое пристанище отныне — Дом Камней. Рыжая девочка из приюта сгинула без следа — появилась Лале. — Впрочем, не отвечайте, — мягко добавила я, глядя, как певец меланхолично перебирает гитарные струны. Самая толстая гудела глухо, как шмель. Самая звонкая — как бьющиеся друг о друга льдинки. Донн-дзинь, донн-донн…
— Понимаете меня, леди? — задумчиво поднял на меня темно-серый взгляд менестрель. — Вижу, понимаете. Кажется, вы старше, чем показалось мне сначала. Тогда эта песня — для вас.
— Благодарю, — склонила я голову. А Райниккен уже поднялся и начал протискиваться к стойке, рядом с которой хозяин таверны уже поставил высокий табурет с перекладиной для ног — в самый раз для менестреля. Старик кивнул певцу, перебросился с ним парой слов… а потом тягуче расплескались первые гитарные аккорды, и гомон в таверне смолк, сменившись благоговейной тишиной.
Райниккен прикрыл глаза… и запел. Чистым, низким голосом, рокочущим, как океанские волны. И меня словно накрыло с головой.
Девять лет пролетели стрелой
С той поры, как остался мой дом
За свинцовой, холодной водой,
Зарастающей медленно льдом.
В бесприютной стране чужой
Даже солнечный свет тусклей,
Даже вкус у воды другой -
С каждым годом горчит сильней.
Но живет еще образ во мне,
Согревая остывшую грудь -
В доме дальнем свеча на окне
Освещает мой сумрачный путь.
И так сладостно втайне мечтать,
Разбавляя вином свою грусть -
Не устанет очаг меня ждать
И к нему я однажды вернусь.
…За стенами таверны — темно,
Ночь уткнулась в проемы окон,
Но в крови уже бродит вино,
Погружая в болезненный сон.
И мне грезится в полубреду:
Я судьбу пересилить сумел,
И, забыв ветер странствий, иду
Я домой, как давно и хотел.
Но… под солнцем — моим, родным! -
Тот же холод терзает грудь.
Свет свечи обратился в дым,
И от горечи — не вдохнуть.
Все — чужое… как было там,
За водой — солонее слез,
И очаг, о котором всегда
Я мечтал — лишь виденье грез…
Нежеланен я здесь… забыт…
И кривится из всех зеркал
Одинокий, седой старик,
Что напрасно свой дом искал…
…Я проснулся. Глаза сухи,
За печатью безмолвья — стон.
Из кошмаров из всех моих
Это — самый жестокий сон.
Одинок, и ни мертв, ни жив,
Я едва ли домой вернусь,
Вдруг… пророчески сон правдив?
Я смеюсь. Я последний трус…
Донн… Стон струны постепенно угасал. Тишина оглушала. А потом все разом затараторили, забубнили, захохотали… Тавернщик покровительственно хлопнул менестреля по плечу, бормоча что-то вроде «Ну ты и мрачен сегодня, дружище»…
Я уткнулась в кружку и опустила ресницы. Возможно, в другое время мне захотелось бы вскочить, заплакать, затопать ногами от бессилья перед тоской… Но не сегодня. Да и не мой это был страх — опустевший дом. Я давно смирилась с тем, что не вернусь в свой мир.
— Что скажете теперь, леди? — сипло спросил менестрель, усаживаясь рядом. Гитара была со всем почтением водружена на лавку и заняла целых два места. — Все-таки поблагодарите?
— Поблагодарю — снова, — тихо ответила я. Со дна кружки поднимались веточки от ягод и медленно тонули вновь. Вечный переход… Вверх и вниз. А смысл остается прежним. — Как называется песня?
— «Баллада о невозвращении».
— Правильнее было бы сказать «Баллада о несбыточной мечте», — усмехнулась я. — Нет, это не мой страх, — добавила задумчиво уже вслух. — Я давно разучилась мечтать…
— А зря, — укорил меня менестрель, тоскливо глядя на опустевшее блюдце из-под пирогов. — Не все мечты обречены на несчастье.
— А несбыточные?
— Кто в этом мире может определить, какая мечта — несбыточная, а какая — нет? — философски пожал плечами Райниккен, отхлебывая из кружки остывший настой. Я заметила, как хозяин шепнул что-то мальчишке-разносчику, указывая на наш стол. Неужто решил-таки накормить музыканта? Или эта песня была последней за ночь, и пришло время платить? — Чего вы желаете, леди Лале?
— Счастья, — механически откликнулась я и залилась краской. Ох, нашла время перед первым встречным душу выворачивать.
— А разве счастье — это так много? — усмехнулся певец и с шумом отодвинул кружку. — Запомните, милая леди, не всегда перемены равносильны потерям. Иногда нужно просто заглянуть в свое сердце… И тогда в руке окажется не опал, а бриллиантовая корона. Прощай, Лале!
— Что? — растерянно вскинула я голову.
Лавка была пуста. На столе стояли две пустые кружки и блюдце с крошками от пирога.
Постой-постой… Этот Райниккен назвал меня Лале… Хотя я и не думала представляться! Да и откуда-то знал о моих размышлениях про опалы и бриллианты… Неужто только что снова привет от наставника передали?
Я скрипнула зубами. Это уже ни в какие ворота не лезет. Где был Холо, когда мне пришлось задремать на поле среди подсолнухов? Вот по тавернам посылать своих дружков-подружек он может, а как жизнь и рассудок мне беречь…
Тьфу на него. И на эту таверну. И на пироги с мясом. Пойду-ка я на улицу.
Ночь приблизилась к середине. Через несколько часов небо начнет бледнеть, а предутренняя прохлада достигнет своего пика. Ветер пробежит по макушкам деревьев, шевеля сосновые иглы и березовые листья, огладит спокойную речную гладь и ворвется в рассвет вместе с обжигающе золотыми лучами солнца. А пока…
Я задрала голову.
Луна сияла в темном бархате неба, как начищенная серебряная монета. Осколки звезд мерцали и перемигивались, словно барышни, назначающие свидание непонятливым кавалерам. Из трактира, оставшегося далеко позади, доносился шум голосов и звонкие гитарные переборы. То ли Райниккен вернулся в мое отсутствие к исполнению своих обязанностей, то ли еще нашелся менестрель, готовый развлечь публику за ужин и пару монет.
Продавать талант… Право, какая глупость. Когда живот от голода подводит, конечно, не до гордости, но петь по трактирам, особенно с таким даром… Этого Райниккена бы нам во дворец — вышел бы прекрасный друг маэстро Танше… Или соперник. Творческие люди так непредсказуемы! Да и Тарло ревновать будет…
Мои мысли скакали с одного предмета на другой, не задерживаясь подолгу ни на чем. Словно я сама запрещала себе сосредотачиваться на чем-то. Ведь стоит замереть на мгновение в этой темной, порочной ночи, как издевательски-услужливая память подкинет жар трепещущих пальцев, оглаживающих виски, и мед на губах…
Прочь мечты, Лале. Что бы ни говорил менестрель, опал все же лучше бриллианта. Слишком велик риск, что, погнавшись за счастьем, я упущу сам смысл своей жизни. А этого мне не нужно…
Задумавшись, я не заметила, как ноги привели меня обратно к гостинице. Подняться или еще побродить? Ах, пропади оно пропадом! Спать хочется уже неимоверно, хоть под порогом в клубочек сворачивайся. Не проснусь — значит, такова моя судьба.
Дверь в комнату отворилась почти бесшумно. Конечно, я поленилась топать по лестнице своими ногами и даже доставать ключ — все равно никто не видит меня. Интересно, а Мило уже?…
Ох…
Фигуру, застывшую на подоконнике, трудно было не узнать.
— Слезай, дурачок, — ласково попросила я. — Простудишься. Или убьешься.
— Здесь всего-то третий этаж, — рассеянно отозвался Мило, взъерошивая волосы, и осекся. — Госпожа…
— Да, Мило? — улыбнулась я почти сонно. Небо за окошком светлело. Скоро поднимется ветер, пробежит по макушкам деревьев… и так далее… И что со мною творится?
— Госпожа, я… — Авантюрин спрыгнул с подоконника и сделал шаг, другой, третий на заплетающихся ногах… и упал, как подкошенный, роняя и меня, утыкаясь лицом в мои колени. — Простите меня, Лале, пожалуйста, простите… Я позволил себе немыслимое. Прошу вас, забудьте об этом вечере, пусть все останется по-прежнему… Пусть я буду мальчиком, учеником, да хоть комнатной собачкой! Только не уходите, прошу! — он сорвался на всхлипывающий крик.
Я ласково провела рукой по его волосам. Этот шелк никогда не спутается. Рыжий, белый, золотой…
— Ты всегда будешь моим мальчиком, Мило, — пальцы погладили его по щеке. Мокро… — Ну, что же ты плачешь, ведь уже взрослый… Знаешь ведь, что никуда я от тебя не денусь. Ты слушаешь хотя бы иногда, что тебе говорят?
— Иногда, — с губ Мило слетел нервный смешок.
— То-то и оно, — вздохнула я. Повторять, что без дорогого ученика мне не прожить, я не стала. Все он помнит. — Значит, забыли?
— Забыли, госпожа… Благодарю вас за терпение.
Он еще что-то говорил — без сомнения, важное и нужное. Извинялся, и обещал, и просил… Но моя голова все ниже и ниже склонялась к вытертым доскам пола. Четыре дня не спать… Пожалуй, это было…
…безрассудно…
Я погружалась в мир грез. А там, в мире действительном, глупый мальчишка продолжал обнимать мои колени, шепча:
— Простите, госпожа… Но все-таки я вас…
…люблю?
Может быть…