Глава 2. Мое императорское величество
Я зашел последним, но математик, как обычно, опаздывал. Прийти на пять минут позже для него норма, он мог себе это позволить.
Юркнув за свой терминал, я завихрил панель и достал капсулу, расслабляясь и настраиваясь на занятие. Вдруг, прямо посреди панели проявилась огромная, видная всей аудитории надпись: «Hijo de puta».
Рука в перчатке машинально дернулась, зло, с остервенением стирая ее. Поздно. Вокруг раздалось дружное довольное ржание.
Новая волна ярости, гораздо более сильная, чем в оранжерее, охватила меня с ног до головы. Дыхание сбилось, руки мелко задрожали. Уроды, ненавижу!!!
Смеялись в группе почти все. Большая часть не зло, но с презрением, которое не считали нужным скрывать. На их глазах разыгралась шутка, унизили неудачника, а это весело. Они ничего не имели против меня лично, но кто я такой, чтобы сопереживать, или не дайте боги и Священный Круг, за меня заступаться?
Но несколько человек смотрели с неприкрытой враждебностью, с ненавистью, получая от произошедшего эстетическое удовольствие. Я знал их всех; для того, чтобы понять, кто это, не надо оборачиваться — давно известные и проверенные в боях товарищи. В боях со мною.
Прихвостни Толстого.
Сам Толстый скалился больше всех, в то же время напуская на себя вид святой невинности. Ну да, он не сам это сделал. Но надпись появилась с его подачи, это сто процентов.
Толстый, он же Бенито Кампос, грузный накачанный лось, на голову выше меня, ходячая гора мышц. Сын самого Виктора Кампоса, криминального авторитета, грозы преступного мира города по эту часть Центрального Парка. В реальной жизни он, конечно, самый обычный предприниматель, не богатый, до уровня большинства присутствующих фамилий ему ой как далеко. Это официально. На практике же — некоронованный король этих мест. Он контролирует и мой район, и множество других, и даже территорию, где расположена школа. И все, кто хочет спокойно жить и работать на этой земле, выплачивают ему «дань». Хотя, опять же, не ему самому, а мелким территориальным бандам, «охраняющим» конкретные районы. Но банды в итоге «крышует» он.
Наша школа, как я говорил, элитная, но эта элитность промежуточная. Поскольку все, учащиеся здесь (кроме титуляров, те — вообще плебеи), представляют собой среднее сословие. Истинная элита общества, планетарные магнаты, аристократия — это замкнутый круг нескольких десятков семей, реально контролирующих ВСЮ экономику Венеры и подчиненных территорий. Контролирующих давно, с самой войны за независимость, и за столетие в их ряды влилось то ли три, то ли четыре фамилии. Всего лишь.
Они ведают вопросами войны и мира, развития, глобальных проектов. Их предприятия дают стране 70 % налогов и сборов. От этих людей зависит, как будут жить в дальнейшем остальные сто миллионов жителей планеты и сорок миллионов за ее пределами. Это ОЧЕНЬ богатые и влиятельные люди и в их ряды влиться практически невозможно. Поэтому термин «элита» — всего лишь дань сравнения с остальным миром, миром нищеты и трущоб. Семьи местной «элиты» — это те самые оставшиеся 30 % экономики, но разделенные не на сто семей, а на десятки тысяч. Их богатству далеко до настоящего богатства, а власти — до настоящей власти аристократии.
Именно поэтому меня бесит, когда всякие уроды размахивают оттопыренными пальцами и доказывают тебе, что они — хозяева жизни, а ты — ничтожество. Они сами ничтожества, если сравнивать с такими семьями, как Феррейра, Торрес, Сантана или Монзони, но как сказал кто-то из мудрецов прошлого, нет ничего страшнее быдла, дорвавшегося до власти.
Большинство учащихся здесь — то самое быдло. Но Кампос — бандит, даже не бизнесмен, и тем более не представитель хоть и маленькой, но власти. Он еще более пустое место, чем тот же Долорес. Парень из трущоб, поднявшийся на вершину криминального мира, но так и оставшийся в душе простым бычьём.
Сынок достоин папочки, если не превзошел его. Эта властность, стремление всем доказать, что он тут главный, что только он имеет право всем указывать — из той же темы. И учителя, и учащиеся, Кампоса боятся. Самым смелым преподавателям достает храбрости одернуть его, когда зарывается, на словах, но это — максимум. Директор же вообще трясется при звуке этого имени, какие-то тёрки у него с Кампосом-старшим были, нам не ведомые (хотя, нетрудно догадаться какие, школа ведь отстегивает «за безопасность»). А я вот с первого дня, когда мне популярно попытались объяснить, что должен делать, а что нет, и что нужно принести и добровольно отдать, если хочу спокойно учиться дальше, послал Бенито и его дружков на три волшебные буквы кирилицы, которые в русском секторе каждый знает с пеленок.
Толстый русский знал на достаточном уровне, чтобы меня понять. Он долго недоумевал, кто я такой, кто за мной стоит, что так нагло себя веду. Когда же выяснил обо мне всю подноготную, что я — никто, и за мной никого нет, для меня начался ад.
Ну, не могу, не могу я прогнуться! Не такой я человек! А у Кампоса здесь сложилась группировка «последователей», «друзей», банда из таких же отморозков, как сам. Они устраивают показной беспредел, выживая из школы тех, кто им не нравится.
Согласно уставу, учащийся, поднявший руку на другого учащегося, исключается. Школа понатыкана камерами слежения, здесь постоянно дежурят от трех до пяти вооруженных охранников, и правило это выполняется жестко. А вот Кампосу с дружками можно нападать на других чуть ли не под кабинетом директора, избивать и благополучно сваливать. При мне такое случалось трижды. И им за это ничего не было, так, пожурили, «последний раз» предупредили. При этом остальных новичков, как платников, так и бесплатников, за это же время за драки было исключено пять человек — молодежь, приходящая сюда из средних школ, поначалу несерьезно относится к уставу, за что и платится. Так происходит каждый год, для того камеры и стоят, но Кампосу закон не писан.
Вообще, за тот год, что я учусь здесь, отсюда свалило более десяти человек. Забрали документы и ушли. Не выдержали. Но двое мне запомнились особо. Я не отношу их к тем пятерым, хотя их тоже отчислили за драку, «за избиение сокурсников». Потому, что «избитыми» оказались все те же перекошенные от наглости рожи. Причем, в одном случае их было четыре человека, а в другом три. Представляете, избить в одиночку трех-четырех здоровенных накаченных лбов? Хлюпикам титулярам? Да они просто герои, раз совершили подобное!
Дружки Кампоса подстроили ситуацию так, что парни первые кидались на них, офонарев от издевательств. Потом те наваливались сами, отделывали пацанов за милую душу, а затем администрация самих же ребят во всем обвиняла. И исключила. Чисто сработано! Не придерешься!
Теперь они достают меня, день за днем делая гадости, выводя из себя по мелочам, чтобы потом в момент спровоцировать по-крупному. А я вынужден терпеть, потому, что выбора особого у меня нет.
Платникам от них тоже попадает, но не так сильно. В мире денег есть свои неписанные законы и правила, кого можно трогать, кого нет, и папочка самолично отдерет сына за то, что тот тронет неприкосновенную персону. Но тем, кто в жизни не сильно крут, или проявляет слабость, все равно достается. Хотя далеко не так, как тем, кто имеет грант.
С нас эти твари не стесняются в открытую брать «подарки», угрожая расправой. Не деньгами, за это можно сесть даже Кампосу, но какими-нибудь вещами или дорогими натуральными продуктами. Это считается нормой, на это администрация закрывает глаза: что значат наши «детские разборки» по сравнению с внешним благополучием и рейтингом школы?
А самое страшное, что эта школа считается одной из лучших. Здесь подонков еще сдерживают драконовские правила, здесь всё напичкано системами слежения, к которым может апеллировать любой ученик в случае несправедливого обвинения; ее попечители — известные люди, которые не терпят бардака на своей территории и не позволяют кому бы то ни было открыто устанавливать свои правила. И даже Виктор Кампос здесь не всемогущ. Влиятелен, стрижет свою долю «за место», но вмешаться может лишь до определенного предела. Подонки Бенито не могут в открытую нарушать законы государства и устав школы, потому больше разбираются кулаками и шантажом, старыми дедовскими средствами, гнобя лишь тех, кто не может ответить, а таких все же меньшинство в общей массе. В других, менее элитных школах, творятся такие вещи… Здесь рай по сравнению с ними!
Я не боюсь. И никогда не боялся. У меня не было отца, но мать всегда ставила в пример деда, сильного и смелого человека, который тоже никого не боялся. Я с детства хотел стать похожим на него, и отступать перед подонками не буду, это дело чести.
Они это поняли и отстали. Устроили для меня несколько показных избиений за территорией, затем несколько раз крупно унизили и оставили в покое. Правильно, зачем тратить время на «этого русского придурка», если есть жертвы попроще?
Отстали, но на мушке держали. И я не сомневаюсь, что мы схлестнемся еще не раз.
— Забей! — раздался с соседнего ряда голос Хуана Карлоса.
Я обернулся. Специалист по воде и железу разглядывал на своем терминале какие-то чертежи, игнорируя происходящее. Очередной корабль. Большой и красивый, примерно середина двадцатого века — только тогда корабли имели такие огромные башни главного калибра.
— Достали уже! — излил я душу в двух словах. Трясун заканчивался. Я восстанавливал контроль. Это тоже вошло в привычку — утихомиривать ярость, свою необузданную спутницу, мое спасение и мое проклятие. Слишком часто приходится это делать.
— Они просто уроды, Хуанито! Потерпи! Осталось каких-то полтора года! Ты лучше их, они это знают, оттого и бесятся! Забей!
Хуан Карлос по жизни оптимист. С другим человеком мы вряд ли бы сошлись. Я тоже ненавижу нытье, и самому мне иногда просто необходим заряд позитивного настроя. Я черпаю у него настрой на лучшее, а он видит во мне благодарного слушателя своих безумных проектов, зубодробительных описаний и характеристик древних плавучих посудин, морских сражений и выкладок по экономике, истории и стратегии далекого прошлого. Мне это не всегда интересно, но такое тупое унылое прослушивание реально поднимает настроение с минусовой отметки хотя бы до нулевой. А это уже много.
Я выругался под нос. Сзади раздавались едкие комментарии, которыми банда Толстого перебрасывалась между собой, объектом которых были, естественно, я и моя мать. Не реагировать! Ни в коем случае не реагировать!
— А это что у тебя? Опять что-то раскопал? — кивнул я на терминал Хуана Карлоса. Надо, чтобы предательская дрожь и желание встать и начистить Толстому рыло, отступили. Именно этого он и добивается. Агрессии. Чтобы меня отчислили. «Сидеть, я сказал!» — мысленно заорал я на себя.
Полегчало.
— Это «Тирпиц»! — гордо ответил Хуан Карлос, разворачивая виртуальное изображение ко мне и увеличивая масштаб. Да, чертежи, причем очень подробные. — Германский линкор времен третьей империи. Представляешь, у него водоизмещение…
Когда Хуан Карлос начинает говорить о кораблях, он забывает обо всем на свете. Глаза его загораются фанатичным блеском, все иные мысли испаряются, и сам он рассказывает с таким упоением, что ты волей-неволей начинаешь видеть описываемое перед глазами. У тебя появляется желание оказаться в том времени, в том месте, вот на этой самой палубе. Увидеть воочию, как эти махины сражаются друг с другом, услышать грохот разрывающихся бомб и снарядов, гром выстрела его величества главного калибра, плеск волн, когда снаряд не долетает до цели, и рокот летящих в небе самолетов. Хотя, когда появились самолеты, главный калибр уже не использовался, вся война на море сосредоточилась на боях морской авиации. Вроде.
Ладно, не важно это. Важно то, что и я поддался его магии внушения, на несколько мгновений забыв о Толстом, о школе, обо всем, что произошло сегодня. Я не вникал в то, что он говорил, на это не хватит даже моей ангельской выдержки: все эти длина, ширина, калибр орудий… Слушая Хуана Карлоса, я думал о матери. О том, как несправедливо все в жизни получается. Ведь если бы они задевали одного меня, это бы так не бесило. Я бы «забил», понимая, что сие не самая большая проблема жизни. Главное — доучиться. Но подонки били ниже пояса, трогали самое ценное, что есть у человека. Мать.
Моя мать когда-то давно занималась проституцией. Они жили семьей в забытом Древними горняцком поселке в русском секторе, когда дед погиб, а бабушка получила увечья при аварии, пробое купола. Мать была молода, образование у нее было… То самое, что дают без гранта — то есть, никакое. Работы в поселке шахтеров тоже почти не было, денег не хватало, государственная социальная поддержка в нашей «самой прогрессивной стране мира» «самая прогрессивная», и ей пришлось это сделать. Жизнь заставила.
Сам факт этого ничего не значит, таких как она на Планете Любви миллионы, но она решила попытаться поймать удачу за хвост, заработав больше, чем разрешает зарабатывать ее величество. И попалась на незаконном контракте. А это статья.
Ей дали условный срок, но даже его вносят во все документы и базы данных. Если бы не это, не было бы всего нынешнего кошмара.
Потом, когда умерла бабушка, а я появился на свет, она встала на ноги, порвала с порочным занятием, но срок, строчка в паспорте, никуда не делся. И каждый, считывающий информацию с ее личного чипа, об этом знает. Прошлого не изменишь.
Наверное, меня посчитают параноиком. Венера, планета Любви, где каждая третья женщина занималась или занимается этим ремеслом. Спрашивается, что тут такого? Подумаешь, проституция! Империя, заселяя эти земли и строя города, основала здесь большое количество борделей. В ту глухую эпоху церковь Благоденствия на Земле достигла пика своего могущества, люди в красных балахонах открыто ходили по улицам, проповедуя и клеймя грешников; толпы религиозных фанатиков за одно подозрение о подобном занятии могли запросто разорвать на куски. Здесь же, в колониях, народец собрался совсем не тот, чтобы забивать и рвать на части провинившихся перед Священным Кругом. Ну, не религиозный народ! Да и откуда взяться религиозности у старателей, горняков, шахтеров, строителей и рабочих, приехавших зашибить деньгу?
Послав к демонам Священный Круг вместе со всеми его адептами, эти люди хотели простых человеческих радостей, вроде еды, воздуха и секса. И если первые два достать с их деньгами было не трудно даже здесь, то для дальнейшего развития колоний власти просто обязаны были обеспечить их третьим. И обеспечили.
Надо сказать, что первые поселенцы в основной массе были людьми неслабыми, тертыми жизнью: бывшие заключенные, выходцы из низов общества — разный сброд, желающий изменить социальный статус, но не имеющий такой возможности дома. Ну, кто еще захочет бросить благоустроенную Землю ради непонятного будущего на планете, с давлением у поверхности в девяносто атмосфер, и температурой, при которой течет свинец? Только те, кому в иных местах ловить больше нечего.
Потому и жрецы Священного Круга среди этой пестроты потенциальных грешников не прижились. Да и сами власти, наконец, продравшие глаза и осознавшие угрозу со стороны церкви, начали ставить балахонам палки в колеса везде, где только можно. И если на Земле их руки были связаны огромным авторитетом красных, их почти беспредельной властью над умами большинства, то здесь достаточно было под липовыми предлогами депортировать особо резвых назад, домой, а прилет новых под теми же предлогами притормозить. Мимо космодрома не проскочишь, а пассажирские терминалы очень легко берутся под полный стопроцентный контроль…
Почти никто в колониях против такого обращения со священниками не возражал, людей больше заботило иное. Церковь, повозмущавшись, но не получив поддержки, сдалась. Впереди ее ждали трудные времена, противостояние с государством, и на фоне этого было не до далеких, забытых высшими силами космических территорий.
…А затем, когда молодые колонии обеспечили себе относительную свободу совести, заработал маховик бизнеса. Со всех концов подчиненной тотальному моральному контролю Земли сюда начали приезжать люди, чтобы получить порцию удовольствия, и были готовы отдать за это огромные деньги. Девочки, становившиеся обеспеченными до конца жизни за два-три года работы, также валили сюда толпами — на заработки, а потом тут и оставались. Привыкнув к воле, тяжело возвращаться домой, где тебя могут сжечь на костре за твое прошлое.
Так основное население, мужчины-добытчики и строители, стали быстро разбавляться большим количеством не самых обремененных моралью женщин. Других женщин не было, и мужики женились, на тех, что есть. Это в свою очередь отложило отпечаток на менталитет: торговля телом медленно, но неумолимо, перестала рассматриваться, как нечто унизительное, как «падение». Работа, такая же, как и остальные! Подумаешь, тело? Что с того, что тело? Что ему, убудет?
Колонии ширились, росли, как грибы после дождя, с каждым днем становясь все многолюднее и многолюднее. Новые бордели, самой разной направленности, всё увеличивающийся поток туристов из обычных и экзотических частей Земли… Дело с каждым годом приносило все больший доход, иногда достигающий половины колониального бюджета! Это для планеты, напичканной шахтами, карьерами, космодромами, складами и обогатительными заводами! Экспортирующей минералы миллионами тонн!
Теперь власти, даже если бы и задумали этот бизнес прикрыть, не смогли бы этого сделать, ни сами, ни с помощью церкви. Но они, в общем, и не стремились. Губернаторы всячески бизнес поддерживали, поощряя закрепление в самосознании рождающихся здесь аборигенов истин, отличных от менталитета коренной Империи. Это было выгодно…
…А потом стало поздно.
Со времен основания первой колонии сменилось несколько поколений, и за эти годы устоялось пренебрежительное отношение к тем, кто здесь живет. Дескать, местные мужчины — быдло, рабочий скот, трудящийся на благо метрополии; рабы, не имеющие права поднять голову, обслуживающий персонал. Женщины — сплошь подстилки, призванные лишь удовлетворять потребности землян, которые те не могут получить дома. Это отношение проявлялось и на Земле: стоило венерианам туда приехать, они становились объектами насмешек и презрения. Естественно, аборигенам это не нравилось, но империя была слишком сильна, чтобы как-то ей противостоять.
С годами пренебрежение усиливалось, накаляя обстановку, а население колоний, как и их экономическая мощь, росли в геометрической прогрессии. И в один миг люди, уже привыкшие к такому положению вещей, отчетливо понимающие, что они — не равноправная часть общей Империи, возмутились. Возмутились сильно, громя имперские ведомства, склады, предприятия, нападая на полицейских и военных, избивая и убивая напыщенных распальцованных туристов из коренных земель, коим не посчастливилось в этот момент здесь окаазаться. И впервые силы подавления всемогущего государства, раскинувшегося на трех континентах и пяти планетах, не смогли ничего им противопоставить.
Тогда магнаты, владельцы горного бизнеса, тяготящиеся давящей рукой императора, а также властью земной аристократии, выбивающей для себя льготы в ущерб местной, решили воспользоваться моментом и вложили в это недовольство деньги. Деньги и оружие.
Рвануло сильно. Война гремела долго, несколько лет, унесла много жизней, и имела катастрофические последствия для экономики. Проклятые имперцы, уходя, уничтожали ВСЁ!!! Всё, что могло приносить прибыль, за счет чего эти территории могли выжить в нечеловеческих адских условиях. Почти нетронутыми оставались лишь подземные коммуникации под бывшими городами, бомбоубежища, в которых прятались от войны люди. Вся инфраструктура, заводы, шахты и космодромы были разрушены. И в этот момент именно проституция, индустрия, не связанная с горной добычей и производством, помогла Венере, теперь уже независимому королевству, встать на ноги, восстановив из руин всю остальную промышленность. Встать быстро, и без кабальных внешних займов.
Поэтому здесь, в имперских секторах, слово «puta» не является сильным оскорблением. Да, неприятно, но не трагично.
Но я не из имперского сектора. Я — русский.
Наш сектор развивался по своим законам, более медленно, чем офонаревшие от грехопадения латиносы. Но зато надежно, на века, сохраняя обычаи и традиции предков метрополии. У нас в крови остались такие понятия, как «не правильно», «плохо», «нельзя», «некрасиво» или «стыдно». И мы гордимся этим. У нас своя культура, пятьдесят лет оккупации не уничтожили ее, как это произошло в других секторах. За это «имперцы» нас ненавидят. Но терпят. И издеваются, если это возможно. Как Толстый с дружками.
К тому же, срок был за НЕЗАКОННУЮ проституцию, а это нечто иное, нежели просто торговля телом. По «имперской» логике подразумевается, что это стыдно, ведь в контракте все прописывается четко, а без контракта клиент может делать все, что захочет. Вот эта вседозволенность и считается позорной, хотя то же извращение, но прописанное на бумаге, уже норма.
Бред!
Но я живу в этом бреде восемнадцать лет. В этой бредовой стране с её бредовыми законами. И нам некуда уехать: для бывшей метрополии мы — презренные «венериане». Там мы тоже станем отщепенцами, но если здесь нас терпят, мы родились на общей земле, в одном государстве, то там будем причислены к врагам и шпионам, чужакам, а это гораздо хуже.
— Слышь, чувак! Ты где летаешь? — Хуан Карлос помахал рукой мне перед лицом. Я очнулся. — Препод идет!
— Аааа… Ага! — потянул я, вновь раскрывая терминал, подсознательно ожидая новой каверзы. Нет, чисто.
— Ну, так что, ты идешь? — продолжал в прежнем ритме болтать Хуан Карлос.
— Куда? — не въехал я. И понял, что сегодняшняя лекция была посвящена не только линкорам.
— На «летучку», куда же еще! — обиделся он. — Я ему минут пять про нее пропихивал, а он даже не слушал!
— Извини… — я пожал плечами. — Немного мысли не те были.
— Да ладно! — друг «смилостивился» и махнул рукой. — Вторая попытка. Короче, завтра «летучка». Организуют какие-то скользкие типы из сената.
— Оппозиция? — уточнил я, хотя мог этого и не делать.
— А кто ж еще! — он довольно хмыкнул и задрал вверх нос. Я не разделял его любовь к противникам власти, но поскольку и любви к оной не испытывал, то относился ко всему спокойно. У всех свои причуды.
— Что делать будем?
В аудиторию зашел преподаватель, и мы перешли на шепот.
— «Будем»? Это типа ты выражаешь согласие? — усмехнулся Хуан Карлос, стараясь не шуметь.
— Не томи! Знаешь же, что пойду! — шикнул я.
— Демократию хоронить! — загадочно прошептал он и подмигнул, после чего бросил опасливый взгляд на математика.
Ничего себе, заявочка! Пожалуй, на такое стоит посмотреть.
— Во сколько?
— В десять. Я зайду. Пиво брать с собой, там его могут не продавать…
Ну, это как обычно. Рядом с акциями протеста студентов и учащихся никогда не продают спиртного. Во избежание. Хотя, это никогда не помогает.
Хуан Карлос — единственный нормальный чувак в этом отстойнике. Он платник, его дядя работает политологом в какой-то крутой аналитической конторе и может позволить оплатить обучение для племянника, хотя родители его не богаты. Но банда Толстого его не трогает. Почти. Пара синяков за год — это небольшая цена за спокойствие.
По жизни его можно назвать конструкторским гением. Будущим гением. Ну, крутым инженером он станет точно! А как иначе, если хобби человека — строительство моделей кораблей? Настоящих, один в один, как прототип, причем плавучих. Сам вырезает, строгает, пилит, сверлит, фрезерует, корпит над чертежами, чтобы сходство было не просто полным, а феноменальным! До последнего спасательного круга на третьей палубе! Правда, в отличие от большинства, предпочитает не парусные красавцы, наподобие флейтов, галеонов, корветов или фрегатов, а более громоздкое и менее смотрящееся железо. Век пара, броненосцы. И что хорошего в этих жестянках нашел?
Он даже побеждал на специализированных конкурсах, регулярно проводящихся на Большом Озере в Центральном парке. Молодец, пацан! Совсем не похож на зарвавшихся снобов, коих здесь большинство. Как и на забитых титуляров, отстегивающих Толстому за право тут появляться. Мы с ним очень разные, но в одном похожи — не такие, как все. И имена у нас тоже похожи, тезки, просто его имя — двойное.
Еще одна его черта — любовь ко всяким акциям протеста. В душе он — республиканец, причем активный. Мы много раз ходили на всевозможные митинги и демонстрации, пару раз бывали биты, один раз чуть не угодили в застенки нашей доблестной гвардии, но он упрямо, с маниакальным упорством, тащится сам, и тащит меня на такие приключения снова и снова. Будь это студенческое пьяное выступление с песнями и гитарами, где девки раздеваются догола, а потом все дружно забрасывают бутылками стражей порядка, или серьезное выступление профсоюзов, с вооруженными палками бабушками и дедушками (эту категорию не депортируют и не сажают за такие фордели, королева не любит обижать стариков, чем они и пользуются).
Вот и планы на завтра определились. «Летучка». Слет людей, которые оговаривают его в своем кругу, неожиданный для окружающих. Просто собирается в одном месте много народу, и вдруг все резко начинают делать что-то определенное, вместе. Неожиданно для всех, кроме тех, кто в теме. Самое оно для субботы!
Между тем занятие началось. Математик равнодушно прохаживался по аудитории, бубня под нос новый материал. Не унявшийся Толстый, как обычно, полушепотом с кем-то по браслету переговаривался. Наш математик не любит такие выкрутасы, он просто влюблен в собственный предмет, и акты неуважения жестко пресекает, воспринимая их как личное оскорбление. Вот и теперь он в мягкой форме попросил Толстого озвучить несколько моментов своей речи, известные нам теоремы, на которые ссылался. Естественно, кроме неразборчивого мычания, добиться от кампоса что-либо оказалось невозможно. Клал он на математику!
Надо сказать, наш профессор — довольно известный в своей среде человек. Почему преподает в общеобразовательной школе, а не, например, в университете? Не знаю, но если судить по уровню заведения, акционеры, скорее всего, решили потратиться и нанять за большие деньги грамотного человека, повышая таким образом престиж школы. Ведь престиж — это статус, это рейтинг, а рейтинг — это деньги.
У них получилось. Преподавал дядечка отлично. Рассказывал связно и понятно, наши выпускники оставляют вне конкуренции почти всех на вступительных конкурсах. Конечно, такие, которые приходят сюда учиться, но Толстый к ним не относится.
Радушный профессор подсказывал, вытягивал его, смеясь себе под нос на его ужимки и пыхтения, ядовито комментировал — в общем, развлекался, и развлекал аудиторию. Но в один момент это надоело даже ему.
— Ай-яй-яй, молодой человек! У меня только один вопрос: а зачем вы сюда пришли?
Кампос прошептал что-то под нос. Профессор считался одной из фигур, которых трогать нельзя, не того полета птица, и это его бесило.
— С вашим отношением к точным наукам вам надо было пойти в учебное заведение попроще. Стоило ли вашему отцу платить такие деньги, если вы ходите сюда лишь для галочки в строке «посещение»? — не унимался профессор. — А как же баллы, молодой человек? Без них грош цена вашему диплому!
— А они не нужны ему, сеньор учитель! — не вытерпел я и встрял. Ну, падла, ты мне щас ответишь за «hijo de puta!» — Ему нужен диплом элитной школы, а баллы… Их ему папочка купит!
Заскучавшая было аудитория оживилась. Все начали поднимать головы и с интересом взирать на вашего покорного слугу.
— Да, пригрозит кому надо, кого надо подмажет, и обязательно купит! Получше наших!
— Смотрю, сеньор Шимановский разбирается в купленных балах и дипломах? — усмехнулся профессор. Аудитория засмеялась. Атмосфера разрядилась.
— Что ж, продолжайте, молодой человек! Нам всем интересно! — с энтузиазмом воскликнул профессор, как опытный преподаватель видя новое развлечение, новую жертву для битья, добровольно подставившуюся под удар.
Ага, щас! Все брошу и позволю себя шпынять!! Толстый и только Толстый! Все стрелки на него!
— А что продолжать? — я недоуменно пожал плечами. — Все предельно просто: сеньору Кампосу купят диплом с хорошими баллами. Через департамент образования, все как положено, там люди тоже кушать хотят. Долго ли это сделать умеючи?
Глаза профессора смеялись. Работая среди нас, наивных школьников, он часто устраивал небольшие представления с нерадивыми учащимися, от которых получал небывалое удовольствие. Где еще в научном мире можно так повеселиться?
— Это всё, что вы хотели нам рассказать, сеньор Шимановский? Я думал, у вас есть более интересные аудитории аргументы! А то, что вы говорите — пустое сотрясание воздуха, лишенное фактов.
Хм… А этот дядечка мне все больше и больше нравится!
— Конечно, фактами я не обладаю, — согласился я, кивая. — В противном случае я бы здесь не сидел. А жил бы где-нибудь у черта на куличках, и меня усиленно охранял бы департамент безопасности, как ценного свидетеля…
Народ вокруг заулыбался, к себе я зрителя расположил. Значит, можно бить дальше. Я начал вновь входить в раж, в состояние, подобное тому, что было в оранжерее.
— Но вот аргументы могу интересные подбросить, с этим у меня проблем нет! Такое вас устроит?
Профессор рассмеялся и махнул рукой:
— Ну, давайте попробуем послушать аргументы, сеньор Шимановский!
Я картинно прокашлялся, и с напыщенным видом начал:
— Итак, окончив школу с купленным отличием, сеньор Кампос пойдет учиться в самый престижный университет. — Я обернулся на Толстого, внимательно меня разглядывающего из под прищуренных глаз. Если б взглядом можно было убить, я был бы труп.
— Учиться, конечно, он будет также, как и здесь, но в университете это гораздо легче устроить. Там нет цели учебы, нет баллов для поступления, есть лишь итоговый диплом, который тоже можно организовать при помощи шантажа и финансовых вливаний. Поэтому те четыре-пять лет станут для сеньора Кампоса непрерывным праздником, с пьянками и гулянками каждый день.
Я сделал паузу. Аудитория мысленно со мной согласилась. Да и трудно с таким утверждением не согласиться, глядя на его поведение сейчас.
— Затем он пойдет работать. Скорее всего, папочка сунет его в какое-нибудь хлебное место, синекуру, где ничего не надо делать и получать за это большие деньги. Параллельно подарит небольшую фирму, где тот станет генеральным директором, и в которой даже не будет появляться.
Я оглядел лица ребят вокруг. Все, включая Хуана-Карлоса и сучку Долорес, с интересом слушали. Это не подстава гламурных потаскух, это чистая импровизация, да еще на одном из самых жестких уроков с самым непредсказуемым и суровым преподавателем.
— Так и пойдет: он будет отдыхать, хорошо проводить время, а за него будут работать менеджеры низшего звена, таща на себе всю адскую рутину. Он же будет получать за это премии и бонусы.
Затем, со временем, сеньор Кампос лишится поддержки своего папочки. Не знаю, но мне кажется, что такие люди долго не живут. По крайней мере, на свободе… — В аудитории воцарилась гробовая тишина. Даже профессор перестал улыбаться. Я играл с огнем, и играл сильно. Кампос — не тот человек, с которым можно шутить. Я имею ввиду Кампоса-старшего, конечно.
Мне же было все равно, точка невозврата уже пройдена. Меня несло, и остановиться я смогу лишь в могиле.
— Или конкуренты грохнут, типа, передел сфер влияния, или зарвется, своей мафии дорогу перейдет. Кто его в их бандитских делах разберется! На самый худой конец, департамент безопасности все-таки нароет на него достаточно улик, и дона Виктора закроют, лет на сто двадцать — сто тридцать… — я картинно обернулся во все стороны вокруг, вешая на себя озадаченное лицо. — А что вы все с таким удивленным видом? Как будто не знаете, кто такой Виктор Кампос!
Мой энтузиазм никто не поддержал. Гробовое молчание продолжилось, но оцепенение начало проходить. Да, мы все знаем, кто такой Кампос, конечно же. Только говорить вслух боимся. Боялись. А теперь, когда эта информация озвучена, чего нам боятся? Теперь в ней ничего страшного нет! Да, Кампос — преступник. Да, бандитский авторитет. А мы все такие смелые, когда жопой в огонь за каштанами лезть не надо, и будем это открыто обсуждать! Это же Шимановский первый сказал, вот он пусть и боится!
Эта мысль в той или иной степени отчетливости и законченности проступала на лицах всех однокурсников. Меня скривило внутри от отвращения. Дерьмо! Все вокруг — дерьмо!
— Но его сынок к тому моменту приобретет достаточный «опыт», — решил я вернуться к истокам темы, — и начнет двигаться по карьерной лестнице самостоятельно. Отсидел в этом отделе? Иди замом начальника другого! Посидел замом? Иди коммерческим директором! И так далее. Ведь делать не надо ничего и нигде! Все за тебя сделают сотрудники, подчиненные! Те, которые парились в школе, зарабатывая баллы для поступления, вкладывали в учебу душу и все свободное время! Кто потел и не спал ночами перед сессиями в универе, кто своим трудом достиг долгожданной корочки красного цвета… По которой их возьмут на такую высокую и хорошую должность, как подчиненный Толстого!!!..
Я специально сказал прозвище, но никто не обратил на это внимания. Слишком живую, слишком актуальную тему я поднял. Ту, что касается всех, здесь сидящих. Я указал им, что они — быдло, только быдло высокооплачиваемое. В смысле, станут в будущем. Стоит ли говорить, что гнетущая тишина продолжилась, но взгляды, бросаемые на меня, приобрели ярко негативный характер?
— Так зачем же ему напрягаться? — я снова обвел взглядом присутствующих, внимательно вглядываясь в глаза каждому. Многие опускали головы. Большинство просто отворачивалось. Ведь все мы здесь, или почти все, потенциально те самые «менеджеры» — сотрудники, рабочие лошадки, которыми будут командовать бездельники «Кампосы». За редким исключением. И эта тема тоже никогда в этих стенах не поднимается.
— А если произойдет косяк, система даст сбой — всегда можно подставить вместо себя кого-то из подчиненных! Их вон ведь сколько: один уйдет, другой придет — какая разница?
Так и получится, что через много-много лет сеньор Кампос будет иметь большой дом в престижном районе, приличный счет в канадском банке, красавицу жену, которую ему сосватают компаньоны, считающие его перспективным, несколько молодых любовниц, с которыми он будет весело прожигать жизнь, шестидюзовую «Эсперансу» в гараже, и все-все атрибуты успешного человека. А так же сытую должность, на которой по-прежнему ничего не надо делать, свою фирму, а то и не одну, и целую кучу знакомых во всех кругах общества. Разве это не уважаемый человек?!
Я замолчал, позволяя аудитории поймать полный эффект от своих слов. Правда глаза колет, все мои сокурсники предпочитают не говорить на тему социальной несправедливости, а она есть даже здесь, в одном из самых престижнейших учебных заведений планеты. Каждому присутствующему уже сейчас, за много лет до окончания университета, отведено определенное место в жизни, и у платников, и тем более у титуляров. Каждый знает его, и давно с этим смирился. От самих нас зависит не много: будем ли выше на две-три позиции, или ниже.
Для всех это — норма вещей. А я вот, негодяй, взял, да и вскрыл затянувшийся уже нарыв, выпустив гной! Меня сегодня возненавидит много людей, и не потому, что они на стороне Кампоса. Наоборот, они лучше, чем кто бы то ни было понимают, что я прав, и что не в силах этого положения вещей изменить. Сам того не желая, я обвинил присутствующих в трусости, в нежелании менять что-то в этой идиотической коррумпированной системе под названием «общество». Да-да, это будет их следующей мыслью — трусость. Они придут к неутешительному выводу, что пусть лучше всё останется так, как есть, ведь так жить проще. Легче. Привычнее.
Трусость? Да, трусость! А что может быть ужаснее в этом мире, чем то, что тебя уличают в трусости?
Они ничего не сделают с «кампосами», и давно свыклись с этой мыслью. Но вот маленький выпендрежник Шимановский, мелкая противная зудящая сошка — хороший объект для вымещения злости! Злости на самих себя! Я прочитал эту мысль на неприветливых лицах сокурсников и сокурсниц, смотрящих виновато, жалостно, но с зачатками неприязни в глазах, которой только предстоит вырасти в стойкую антипатию ко мне и мне подобным. И желание продолжать спектакль резко пропало.
— А вы говорите: «теорема Лагранжа», сеньор профессор! — подвел я итог. — Да сдалась она ему, с его-то перспективами?!!
Через силу усмехнувшись, замолчал. Минута. Другая. Все смотрели кто на меня, кто в стороны, и молчали тоже. Наконец, Хуан Карлос уронил крышку от своей информационной капсулы, и щелчок ее падения вывел всех из состояния ступора. Профессор прокашлялся, и сухим нейтральным голосом обратился ко мне:
— М-да, сеньор Шимановский, с фантазией у вас всё хорошо! Я учту это, когда буду спрашивать вас на экзамене. — Его глаза были серьезными, но ненависти в них не было. Этот человек никого не боялся, и смелых людей уважал. Но на экзамене, действительно, мне придется туго. За всё хорошее. Он не бросает слов на ветер, тем более в таких ситуациях. — А вы, сеньор Кампос, экзамен вообще не сдадите, если будете неуважительно относиться к моему предмету… — перевел он взгляд на Толстого. Теперь в его глазах засверкали яркие искры презрения. — И вообще никому не сдадите. Я смогу вам это организовать. Думаю, МОЕЙ фантазии на такое хватит.
Итак, продолжим. Мы остановились на том, что…
Я облегченно откинулся на спинку кресла, и увидел в козырьке, переведенном на время в зеркальный режим, отражение перекошенной рожи Бенито. Кажется, сегодня вечером что-то будет.
Спина покрылась мелким липким потом. Я не боялся. Я просто трезво оценивал свои шансы.
* * *
В столовой, перед последней парой, я стал центром внимания. Весть о том, как я «опустил» Долорес только-только облетела все три курса, вызвав ажиотаж, смешки и пересуды, а тут вдогонку пошла новая информация, мой монолог про Кампоса и то, кто и как устроится в этой жизни при помощи папочек. Эта тема была актуальна и тоже распространялась со скорости молнии. Мне кивали, меня хлопали по плечу, шутливо бросали: «Ну, ты, император!», и прочее. Знакомые девчонки весело щебетали, что-то выспрашивая и уточняя про случай в оранжерее (эти были из группировки, находящейся на ножах с группировкой Долорес), весело смеялись над моими новыми комментариями… В общем, было весело.
Но я отдавал себе отчет, что это — веселье перед бурей. Если со стороны Эммы и ее подруг каверз можно не ждать, то Толстый настроился крайне решительно. Его не было ни в столовой, ни в ведущих к ней коридорах и рекреациях. По крайней мере, я его не видел. Его, и всех членов банды, а их в школе более десяти человек, на всех курсах, не только в нашей группе. И это плохо.
Уйти с последней пары? Спрятаться? Сбежать? Я уже вырос из того возраста, когда это помогает. Лет в двенадцать, этот финт мог спасти от неприятностей, но сейчас это будет лишь отсрочкой от неизбежного. Толстый найдет меня где угодно, надо будет — и на районе выцепит. Только там уже показным избиением я не отделаюсь. Там будет капитально выпускаться пар, методично и целенаправленно. Так что лучше встретить судьбу лицом к лицу, сегодня, здесь, после занятий. Так будет дешевле для здоровья, да и трусом не прослыву. Поэтому я веселился, шутил, кивал и смеялся, понимая, что это веселье ненадолго.
Так и вышло. Они ждали меня в десяти метрах от административной границы школы. То есть, за территорией, на которой за драку могут исключить. Десять метров, и — бах! Уже не могут. За этой линией драка — проблема гвардии, а не школы.
На последней паре ни Толстого, ни его прихвостней, тоже не было. Это о многом говорило, и я настроился. Рюкзак с формой оставил в шкафу, пиджак оставил там же (он больших денег стоит, мы на этот костюм еле-еле денег наскребли), чтобы уцелел. За первозданную сохранность брюк и рубашки не сомневался — после общения с «друзьями» они вряд ли выживут. Жалко, но альтернативы нет: пойду в спортивной форме — засмеют. Козырек навигатора с двумя отражателями-визорами, свою последнюю обновку (которой по праву гордился, не из дешевых вещица!) тоже оставил в шкафу. Галстук. И его можно снять, пятьдесят империалов стоит. Вроде всё. Можно идти.
Вокруг собиралась толпа зрителей. Люди как бы между прочим останавливались недалеко от границы, возле которой кружком стояла бригада Толстого (во весь голос что-то обсуждая и ржа), и «делали свои дела», бросая на банду и на выход из школы нетерпеливые взгляды.
К моему подходу собралось уже человек тридцать. Немного, просто я вышел одним из первых, не задерживался, а то было бы больше. Но мне плевать на зрителей, плевать на их количество. Плевать и на уговоры Хуана Карлоса, дескать, иди через черный ход, через другой выход. Это не избавит от встречи, а сидеть дома, заперевшись, до конца жизни, я не могу — как он не может этого понять?
— Удачи, чувак! — на прощание хлопнул почти тезка меня по плечу, и я пошел.
Ему драться вместе со мной? Типа, друзья? Увольте! Это не та драка, в которой он мне поможет. Нас замесят и вдвоем, и втроем, и вчетвером. (Хотя, четверо — перебор, я не смогу собрать такого количества сочувствующих, столько в нашей школе не наберется.) Так зачем требовать от него бессмысленного пожертвования? Да и отношения у нас, так сказать… Мы дружим только в школе, и только потому, что больше дружить не с кем. Я не могу сказать, что это товарищ, с которым пойдешь в разведку, в бой, которому доверишь свою спину. Просто «рабочий друг», приятель по общению и интересам. Хороший пацан, но… Не более.
Так что я, как и в детстве, как и всегда, один против всего мира.
Я смело перешагнул хорошо заметную (хоть и невидимую) черту, разделяющую зоны ответственности. Разговоры вокруг смолкли. Банда развернулась, растягиваясь в цепь, как бы перегораживая путь. Да не собираюсь я бежать, родные! Не собираюсь! Некрасиво это! Можете расслабиться!
Они меня послушались, беря в полукольцо. За спиной оставался единственный выход — вернуться в школу. Но для меня он был неприемлем.
А еще я молился. Молился богам-покровителям планеты, молился христианскому богу, в которого верит мать, призывал в помощь Священный Круг — всех, кого только можно, чтобы послали мне мою ярость…
…Я не рассказал о себе главного. То, что я способный, что учусь в престижной школе за грант, что у меня подвешен язык — это все мелочи по сравнению с главной моей особенностью. Я — берсерк.
Ярость, безудержная, сметающая всё на своем пути — моя вечная спутница, мое проклятие, и благословение. Проклятие, потому, что во время приступа я не контролирую себя, могу сотворить все, что угодно, а благословение, потому, что подобно берсеркам древней Скандинавии, иду в бой ничего не чувствуя и не ощущая, на одних звериных инстинктах.
Звериные инстинкты — страшная вещь. Они заложены в каждом человеке, но просыпаться могут только под действием страшнейшего стресса, шока, и то не полностью, а в какой-то степени — слишком велики барьеры, поставленные вокруг них нашим сознанием. Ведь перегрызть обидчику горло, вырвать сердце в пылу битвы голыми руками — это тоже инстинкт. От таких инстинктов надо защищаться, как только можно.
У меня нет сдерживающих барьеров. Вообще. Когда начинается приступ, я ничего не чувствую, не понимаю, действую, согласно собственной установке, которую даю перед этим. Я пытаюсь достать и достаю противника, невзирая на град ударов в мой адрес, невзирая на физическое состояние. Боли для меня не существует, существует лишь цель.
Это одна из главных причин, по которой от меня отстали. То, что я не сдаюсь, не прогибаюсь… Толстый не из тех людей, которые спускают такое. Он — беспредельщик, для него задавить меня — дело чести, без этого он стал бы в глазах банды посмешищем. Подонки никогда бы от меня не отстали, пока не добились своего, но в порыве последней крупной драки, когда меня месили скопом за то, что я начал вылавливать их поодиночке (и отправлять в больницу), у меня началось ЭТО.
Это был самый жестокий приступ из всех, какие помню. Точнее, я ничего не помню. Лишь помню себя, придавленного к земле несколькими телами подонков, бьющегося в конвульсиях; окровавленное лицо одного из них со свисающими лоскутами кожи и мяса, разодранного голыми руками. Еще одного, всего в крови сплошным слоем, воющего от боли так, как… У меня нет даже сравнения, на что этот вой был похож, но это было СТРАШНО! Я так и не узнал, что сделал с ним, но мое лицо, рот были в крови.
Еще бледное лицо третьего, стоящего на четвереньках напротив, через силу, со свистом впускающего в себя воздух, смотрящего вперед отсутствующим взглядом. И испуганные лица остальных, включая самого Толстого, когда они меня отпустили и ретировались. Да, так и было, отпустили, и пятясь задом, ушли.
Больше меня не трогали.
Я не знаю, сколько денег мать отстегнула за то, чтобы скрыть мою болезнь, что я даже смог учиться в престижной школе. Она русская, хоть и полячка (о том, кто такие поляки, здесь, в имперском секторе, мало кто имеет представление. Для них мы все — русские, так же, как и они для нас — латиносы, хотя друг для друга могут являться венесуэльцами, бразильцами, или, скажем, перуанцами), а русские умеют договариваться. Конечно, я сильно подозреваю, что ей кое-кто помогал, но это другая история, об этом позже. А пока я благодарен ей за то, что она столько лет скрывала мой недуг, и скрывала успешно.
Кстати, тогда подонки ничего никому про приступ не сказали. Видимо, испугались огласки, что они, сама банда великого и могучего Кампоса, наделали в штаны и сбежали от какого-то русского. Для них это смерти подобно, ведь меня всего лишь исключат, а их позор остается на всю жизнь.
Но сейчас я хотел такую же ярость, как тогда. Я хотел порвать Толстому горло голыми руками. Я хотел его смерти. Его и его дружков, кого достану. И пусть потом вылечу отсюда, пусть никуда не смогу устроиться, буду работать дворником и грузчиком, стоять на учете в «дурке»… Я готов! Но эту гниду я сделаю!
…Если только моя единственная и самая лучшая подруга явится…
— Слышь, император! — вперед вышел сам Толстый. Ба, какими судьбами? — Слышь, ты! Мы тебя предупреждали, чтобы вел себя тихо и не выпендривался?
— А кто ты такой, чтобы предупреждать, что мне делать, а что нет? — занял я позицию «рогом в землю». Пока сойдет.
— Слышь, ты! Русская сволочь! — начал один их холуев, — Чё, приступ немотивированной храбрости?…
Но Кампос его резко одернул.
— Тихо! — И уставился на меня пронизывающим взглядом.
Толстый, в отличие от своих тупоголовых дружков, дураком не был. Да, его поведение насквозь пронизано «быковатостью», но для него это — единственный стиль поведения, который он знает, к которому с детства привык. Сам же он — человек умный и рассудительный. Относительно умный, конечно. Но это вдвойне страшно, учитывая претензии. Он подражает улице, подражает криминалу, оставаясь внутри прохаваным интеллигентом, талантливым управленцем без стыда и совести. Иначе бы не учился в этой школе.
— Слышь, Шиманьский, ну чего тебе нормально не жилось? Чего тебя все время на подвиги тянет? — тихим голосом спросил он, оставив в стороне «уличную» браваду.
— Не люблю, когда всякие уроды меня жить учат, Бенито! — честно ответил я, нахально улыбаясь.
Теперь дуэль. Кто не выдержит первым. Проиграю в любом случае я, но цель — дать в рожу Толстому, того стоит.
Я не выдержал. Просто знал, что будет дальше, и потому прыгнул первый. Так у меня есть преимущество первого удара — бью куда хочу и как хочу, правда, при этом теряю моральное право утверждать, что это не я начал драку, ведь получается, что ее начал именно я… Но в задницу это право!
Я промахнулся. Удар получился слабее, чем хотелось. На роже у Кампоса останется всего лишь небольшой синяк, да и тот быстро пройдет. Дальше на меня навалились. Со всех сторон. Я еще успел нанести несколько ударов, не глядя, в разные стороны, а потом…
…Потом меня долго-долго месили. Били не сильно, не зря же у них был «военный совет» вместо пары. Все предусмотрели и рассчитали! Но месили колоритно. Ногами, с шикарным замахом. Если бы такие удары проводить в полную силу, я бы уже давно был трупом. Тоже играют на публику, скоты!
Но и так пришлось несладко. Лицо затекло, на губах явственно ощущался привкус чего-то липкого и соленого. Толстый, как и положено лидеру, стоял рядом и что-то говорил «мне». Для толпы, естественно, я его просто не слышал.
…Ярость пришла тогда, когда понял, что проваливаюсь в беспамятство. Но это была совсем не та ярость. По ощущениям она напоминала мне котеночка. Я чувствовал себя эдаким маленьким злым задиристым котеночком, тогда как в день, когда они отступили, был грозным тигром. Даже в беспамятство не провалился — так, немного взревел, вскочил, бросился на Кампоса…
…И повис на руках его дружков.
Они снова навалились — скрутили, вывернули руки, не давая пошевелиться. Я ревел и выл еще минут пять, что-то орал, но двигаться не мог. И лишь тогда, когда ярость ушла, оставив после себя трясущиеся в судороге конечности и ощущение полного опустошения в душе, когда я безвольно повис на руках, в голос плача, вперед вышел Толстый.
— Вот видишь, Шиманьский, и на тебя управа нашлась! И ничего ты больше нам не сделаешь! — он с силой ударил под дых. Я судорожно задвигал ртом, пытаясь вдохнуть воздуха, но ничего не получалось.
— Ай-яй-яй! Наш великий император плачет! — обратился он к публике. Я чувствовал, как слезы текли и текли по лицу, не переставая. Сами по себе, я их не контролировал. — Как работать языком — он герой! Император! А как отвечать за базар — сразу нюни пустил! — снова удар.
— Может, попросишь прощение? Извинишься? За плохое поведение? А? Я тебя прощу! Чего молчишь?
Толстый подошел вплотную и наклонился к моему лицу. Дружки ослабили хватку, давая мне возможности наконец-то вдохнуть.
— Давай, Шиманьский, извиняйся! Мы все тебя слушаем! — затем встал и отошел в сторону, всем своим видом показывая, в каком он нетерпении.
Унизить меня решил? А вот не выйдет, парниша! Я, превозмогая боль во всем теле, смог выдавить:
— Идддиии наааахх…
Толстый взревел, словно раненый бык. Удар. Еще удар. Удары посыпались на меня градом! Он бил меня кулаками, как грушу, по корпусу, по лицу!.. Остервенело, осатанело, вымещая накопившуюся злость…
…Очнулся я на земле, лежа на спине. Надо мной нависал, заслоняя «дневной» свет, Кампос. Вокруг стояли дружки, как бы пресекая возможную попытку убежать. Я же не мог шевелиться, какой там бегать! Даже ползти не могу!
Бенито имел серьезный вид, серьезнее некуда. Его лицо не выражало привычную насмешку над поверженным противником. Да, он сегодня победил, но все еще меня опасался. Типа, уважал, как достойного соперника? Скорее всего. А это хуже, чем если бы презирал — последствия иные. Медленно, растягивая слова, проговорил:
— Значит, слушай сюда, Хуанито! — последнее слово он выплюнул с издевкой. — Я сегодня добрый. Живи. Но учти, это — последнее предупреждение. — Он тоже сделал паузу, обернувшись к публике, которой скопилось уже человек шестьдесят. — Еще один косяк с твоей стороны, и ты больше не будешь здесь учиться! Я слов на ветер не бросаю. Все понял?
Я многозначительно молчал, показывая этим свое к нему отношение.
— Я тебя предупредил! Всё, пойдем.
Он махнул рукой, и пошел в сторону города. Его дружки, перебрасываясь ехидными шуточками, направились следом.
Толпа, стоявшая вокруг, потопталась еще некоторое время, глазея на избитого меня, а затем медленно начала расходиться. Через четверть часа вокруг никого не осталось.
Я нашел в себе силы доползти до стены и облокотился, переводя дух, пытаясь прийти в себя.
— Ну, сколько тебе говорить, Хуанито, да не связывайся ты с ними! — рядом присел Хуан Карлос, тяжело вздыхая. — Как маленький! Что, трудно было промолчать?
— Ненавижу уродов! — только и смог выдавить я. Объяснять что-то такому приспособленцу, как он, бессмысленно. Тем более, сейчас.
— Ладно, держи вот… — он протянул платок. — И вот. — Из его рюкзака появилась бутылка с водой. — Это от Николь. Она сообразительная. Сбегала.
— Та девушка? — оживился я. — Новенькая?
— Забей на нее! На нее виды у Толстого! — убито ответил он, отводя в сторону глаза.
— ???
— Потом сам все спросишь и поймешь. Об этом вся школа знает. — Хуан Карлос снова вздохнул. — Ладно, император, вытирайся и вставай, пошли! Мне тебя еще до дома тащить, а это неблизко!..
Почти-тезка поднялся на ноги и отряхнулся…
* * *
Глава департамента безопасности
Ее королевскому величеству
Совершенно секретно
Согласно Вашему приказу N4211084, наблюдение за объектом 528496, кодовое имя «Ангелок», продолжается.
За отчетный период новых способностей объекта не выявлено.
Все способности по-прежнему оцениваются как «выше среднего» и «отличные».
Коэффициент интеллекта 130. Замечена равно хорошая усваиваемость как точных, так и гуманитарных наук. Склад ума аналитический. Прогрессируют способности быстро принимать решения, в том числе нестандартные, а также ораторские способности.
Обращаю особое внимание, что, несмотря на большое количество способностей с характеристикой «выше среднего», только память и две-три незначительные особенности могут уверенно характеризоваться, как «отличные». И нет ни одной, претендующей на оценку «феноменальная» и «гениальная».
Внутреннее состояние объекта оценивается как стабильное, взгляды устойчивые, мировоззрение сформировавшееся. Характер твердый, уверенный. Несмотря на то, что был замечен в акциях протеста республиканцев, четких политических взглядов не имеет.
Ни одну из глобальных религий рьяно не исповедует, ко всем духовным течениям относится равно прохладно. Религию матери, католицизм, также не поддерживает.
Физически развит. Продолжает заниматься восточными единоборствами. Специалисты оценивают его состояние как «отличное», но перспективы «умеренные».
Взаимоотношения с окружающими сложные. С матерью — хорошие, хотя немного натянутые. Со сверстниками — неоднозначные: близких дружеских контактов с ровесниками малочисленны, контакты с девушками с поправкой на возраст умеренные, что говорит об относительной замкнутости объекта, но в пределах порога Лоренца. Также существуют явно конфликтные взаимоотношения с агрессивной группировкой однокурсников на почве иерархии в школьном обществе. Конфликт оценивается в 3 балла по шкале Рихарда, дополнительных усилий для его погашения со стороны ДБ не требуется. Поведение «Ангелка» в конфликте оценивается как стойкое, действующего типа, что говорит о его нетолерантности, нежелании избежать столкновений при имеющихся возможностях.
Побочные последствия генетического вмешательства проявляются регулярно, но не часто и в слабой форме.
В данный момент производить вербовочные и иные мероприятия по привлечению к службе не рекомендую
Приложение
Совершенно секретно
Сестренка, для чего тебе эта бездарность? Ни по одному параметру, ни для оперативной, ни для аналитической работы объект не подходит. Никаких феноменальных способностей за восемнадцать лет так и не выявлено. Уровень хорошего клерка, не более. Считаю данный проект бесперспективным и настаиваю на закрытии.
Алиса
Её королевское величество
Главе департамента безопасности
Совершенно секретно
Продолжать наблюдение.
Приложение
Совершенно секретно
Алиса, не лезь в чужие дела. Занимайся своими.
Лея
