Глава 7. Полоса смерти
Итак, дела мои ни к черту. Кто не догадался, объясняю: я — мод.
Мимо? Вторая попытка:
Я — мод, информация об этом содержится в досье, составленном на меня департаментом безопасности.
Тем самым, из личного хранилища ее высочества принцессы Алисии.
Я понятия не имею, кто мой отец, а мать на эту тему говорить категорически отказывается. Непонятно, первого я поколения, или же сын мода.
Некие влиятельные силы спонсируют меня с самого рождения, помогают в трудных ситуациях, у них есть выход на высокопоставленных лиц того же самого департамента.
Интересная картинка, не правда ли?
Итак, по порядку. Всего возможно две версии. Первая: я — мод, и это главное. Вторая: то, что я мод — не главное; главное — чей сын.
Первая. В ней слишком много белых пятен, недочетов, но попробую сформулировать ее максимально четко. В этой версии две подверсии, два подпункта. Первый — меня создали. Конечно, очень смешная версия, но тем не менее, подойду к ней серьезно.
Допустим, я — продукт некой засекреченной лаборатории. Меня вывели, как селекционного кролика, чтобы проследить за какими-то необходимыми нашей оборонке качествами. Не сомневаюсь, спецслужбы страны с подачи Золотого дворца грешат этим, как впрочем и все остальные спецслужбы мира. Бывшая профессия матери здесь будет в тему, плюс версии: что может быть проще, поймать девочку, занимающуюся чем-то незаконным, которой грозит «консервирование» на несколько лет, и навязать эксперимент на своих условиях? У матери был первый срок, условный, гипотетически, если ее сцапали второй раз, ее можно было бы посадить на крючок. Отсюда и ее нежелание разглагольствовать о тех событиях — кому такое захочется вспоминать?
Но на этом плюсы версии исчерпываются. Настает пора минусов, и они размазывают эту версию о стенку, как ребенок манную кашу о тарелку. а) — на что меня модифицировали? Чтобы проводить сложнейшую генную операцию, нужны огромные деньги, которые власть вряд ли выделит на исследование никому не нужной ерунды. То есть, это должно быть нечто, сразу бросающееся в глаза. А у меня нет ни одной такой способности! б) — если предположить, что меня «ведут» с самого рождения… Простите, а зачем им надо «вести» меня таким топорным способом? Зачем спонсировать человека восемнадцать лет, выделяя на это тысячи империалов? Не проще ли было подкинуть моей матери нормальную работу, по своим каналам, более оплачиваемую синекуру, и спокойно за всем наблюдать, не размениваясь на ежемесячную гуманитарную помощь? Это не логично, а в спецслужбах сидят очень логичные люди.
Еще плюсом версии можно назвать то, что эти люди могут легко договориться с департаментом. Такие конторы, как правило, имеют власти поболее, чем мелкие безопаснические сошки на местах. Но опять же, если б я был им нужен, такой ситуации, как конфликт с Толстым, просто бы не допустили. Слишком стремно, вложить в проект миллионы и позволить какому-то гопнику, пусть и сыну мафиози, результат этого вложения благополучно прирезать.
Нет, нестыковка. Но как гипотеза эта версия имеет право жить, не стоит отбрасывать ее слету.
Вторая версия: мод не я, мод мой отец. Модифицированные гены передаются много поколений, и если продуктом эксперимента был некто, кто не дал дядям из Конторы нужных результатов… Почему бы не попробовать последить за его сыном?
Это самая темная версия. Чтобы в ней разобраться, нужны факты, дополнительная информация. Контроль в этом случае за мной не должен быть всеохватывающий, как в первом случае, достаточно простого наблюдения и досье в личном архиве ее высочества. Могли они в этом случае высылать деньги на мое воспитание? Непонятно.
Еще одна мысль, касаемая обеих этих подверсий. Если им нужно было бы поставить меня в адские условия, дескать, только так в тебе проснется то, что мы пытались вложить… Тогда тем более непонятно. Тогда мы должны были жить с мамой в самых настоящих трущобах, в каких выросли Селеста с Николь. Там идет война за жизнь, вот там бы мои тайные способности раскрылись стопроцентно! Противостояние с бандой Толстого, конечно, тоже война, но это естественный процесс, неконтролируемый. Гораздо проще организовать конфликт искусственно, более серьезный. Такой, от которого наступает аффект, и все заложенное в человеке раскрывается. А затем так же искусственно этот конфликт погасить. Нет, Толстый — это непрофессионально. Так что эта версия точно отпадает.
Ну, и наконец, вторая группа версий. Точнее, одна единственная вторая версия, но объясняющая всё. Суть ее сводится к определению: я мод не потому, что создан. Я мод потому, что создали моего предка, далекого-предалекого, много лет, может даже десятилетий и столетий назад.
Я — аристократ.
Как бы пафосно не звучала эта мысль со стороны, она гораздо больше имеет права на существование, чем предыдущие. Аристократия — это прослойка общества, где модов очень много, почти каждый третий.
Начну издалека. Про блондинос, искусственных викингов, я уже говорил, повторяться не буду. Так вот, не все блондинос имели беловолосое потомство, у многих дети были классическими латинос. Да, у этих детей свои дети, и даже внуки могли теоретически иметь белые волосы, а могли и не иметь, но измененные гены унаследовали и дети, и внуки, и правнуки, независимо от цвета волос. Так модификация проникла в высшее сословие Империи, а после, и Венеры, и отличить модов от обычных людей в его среде без специальных исследований невозможно.
Кроме этого есть второй поток модов, рекой поставляющий измененные гены высшему сословию. Пускай небольшой рекой, не сравнимой с «элитизацией» нескольких миллионов человек одновременно, зато действующий постоянно, в течение всех двухсот лет. Ведь конвенцией не запрещены исследования на людях, запрещено лишь создание новых людей с заданными параметрами. Но никто не запрещал, например, генетическое вмешательство для лечения генетических же болезней. Имперская аристократия не такая уж многочисленная, все кланы бывшей метрополии состоят в каком-то, да родстве, и от обилия близкородственных связей запросто может родиться какой-нибудь лягушонок. А наша аристократия — законная наследница имперской, у нас все то же самое.
То есть, мама с папой при деньгах могут заказать себе чадо определенного пола, лишенное генетических заболеваний, абсолютно здоровое ля-ля ля-ля, всего-то за несколько миллионов империалов. Ведь речь идет о собственном ребенке! Наследнике! Или наследнице. А Кто мешает во время операции взять и… скажем, подкорректировать те или иные параметры? Внешние данные, морфологические, психофизические? Интеллектуальные? Чтоб ребенок уж точно был самым-самым?
Их было создано много, таких вот модов под заказ высшего сословия. Пускай они появлялись не каждый день, но зато на протяжении двухсот лет. И у каждого из них есть потомство. И это потомство многожды скрещивалось с нормальной, естественной аристократией, и давало еще и еще потомство. Модифицированные гены накладывались один на другой и…
Дальше не буду продолжать, это и так понятно. Чуть ли не каждый третий, если не второй представитель аристократии несет в себе измененные гены. В большинстве случаев эти гены неопасны, отвечают за какой-нибудь совершенно пустяковый признак, но случайное наложение таких признаков в общей массе может дать побочный эффект в виде ярости, подобной скандинавским берсеркам.
Итак, мой отец мог стать результатом такого наложения генов, неопасного, совместимого с жизнью, внешне никак не проявляющегося, но дающего небольшой отрицательный эффект. Повторюсь, я — типичный мальчик-латинос, во мне нет ничего, что можно было бы рассматривать, как последствия модификации. Умный? В школе, где я учусь, есть ребята умнее меня. Сильный и ловкий? Вошел в десятку на первенстве юниоров? Да, но не потому, что мод. А потому, что та победа стоила мне очень, ОЧЕНЬ многого. Я занимался до изнеможения, падал, вставал и снова падал. Я должен был научиться драться, ради этого я попрощался с танцами и бассейном — это была моя цель. Я хотел не бояться возвращаться вечером домой, хотел, чтобы подонки, типа Бенито, меня не трогали. Это был такой стимул, какого не достичь ни одним генным программированием. А еще, на самих соревнованиях, мне везло. Но вот везение точно не могли модифицировать!))
Что еще? У меня хорошая память. Я быстро запоминаю многие вещи. Но она не феноменальная, я все же не бог и не машина. Просто хорошая память, и все. Не на том уровне, чтобы вкладывать в меня миллионы.
Больше ничего во мне нет. Это всё.
То есть, я — набор несильных случайных модифицированных генов. Слабеньких таких, как раз и возможных, будь мой отец среднестатистическим представителем высшего сословия венерианского общества. И от этого мне становится не по себе.
Представим картину с самого начала. Эдакий молодой (а может и не молодой) повеса-бабник при деньгах снимает девочку. Юное создание из русского сектора со славянскими корнями, в которых черт ногу сломит кто она такая. Снимает, веселится, возможно, не единожды и…
И та залетает. Случайно. Ну, сбой где-то в системе предохранения! Что делать на месте этого мачо?
Правильно, линять. Что он и делает. Но это все-таки очень себялюбивый мачо, хозяин вселенной, владелец заводов-фабрик-банков-чего-то там. Знать, что твой отпрыск, пусть и от проститутки, прозябает в нищете?.. Да, он не нужен, этот отпрыск, но все же он есть, и в нем его кровь. Так уж получилось и его задача, как хозяина этой вселенной, сделать жизнь потомка хоть немного, но легче. Дать дорогу в люди, дать шанс. И этот человек его дает. Потому, что любит себя, а не потомка, естественно.
В сотый, наверное, раз повторюсь: я вырос не в трущобах, не в гетто для бандюганов, не на рабочей окраине. Кем бы я стал, если бы жил там? Не знаю, но уж точно не учился бы в школе имени генерала Хуареса. И за это моему неизвестному папочке стоит сказать спасибо. Правда, только за это.
Итак, он прижимает мать к ногтю, и, вероятно, под угрозой забрать меня, заставляет покончить с ремеслом. А за это дает деньги на мое содержание. Не много, чтобы только-только хватило на меня. Но мама не гордая, наверняка она и этому всю жизнь радовалась. Он спонсировал проживание в средненьком районе и мои увлечения, но не спонсировал учебу — грант я получил сам. Но это уже и не важно, шанс он дал. Здесь сходится.
Далее, «школьное дело». Здесь тоже сходится, для человека, имеющего миллиарды и связи в правящих кругах, не сложно выйти на шишек департамента и разрулить дело с каким-то директором частной школы.
Остается наблюдение и досье департамента. Тут может быть два объяснения. Первое — «папочка» как-то связан с ДБ. Либо наоборот, он настолько крут, что ее высочество ведет его разработку (а она ведет разработку всех мало-мальски значимых богатых людей планеты). И я попал в эту разработку, как человек, получающий деньги и потенциальный родственник. Ведь так легко проследить, куда и откуда уходят деньги со счетов «нужного» человека.
Норма сказала четко, в досье «ничего интересного». Тесты, комментарии, характеристики. Меня тупо вели, для галочки в отчете, не более. И это также в точку. А вот то, что досье лежало у принцессы Алисии в личном шкафу — скорее всего последствия «школьного» дела. Мне в последнее время некогда, домой еле приползаю, но и я краем уха слышал: донна Сервантес позавчера закрыла первую школу. Почему-то уверен, что только первую. После ТАКОГО нет ничего удивительного в том, где лежала моя папка.
Эта версия самая правдоподобная. И даже то, что к матери приходила женщина, легко объяснимо. Не будет же Важный Человек опускаться до общения с проституткой? Нет, у него для этого есть доверенные люди, менеджеры, секретари, кому это делать не зазорно. И нежелание матери говорить об этом также понятно: она не хочет ворошить дела молодости, и не хочет меня травмировать.
Травмировать, ибо я уже ненавижу этого человека. И мама знает, что расскажи мне такое, она получит ОЧЕНЬ бурную реакцию.
Да, я обязан ему. Благодаря его помощи я вырос в нормальных условиях, но…
…Но все равно: ненавижу!!!
* * *
— О чем задумался?
Катарина незаметно подошла сзади и толкнула в плечо. Я тяжко вздохнул:
— Да так, о своем, о наболевшем.
— Понятно.
Она присела рядом.
— Хуанито, хочу снова вытянуть тебя на откровенность. Можешь обижаться, но отнесись к моим словам предельно серьезно. Ага?
Я кивнул.
— Не ходи к нам. Не надо.
— Опять старая песня? — я грустно усмехнулся. Она мою усмешку не поддержала.
— Разведданные тебе. Свежие. На тебя наполеоновские планы. Уже сейчас. Все обсуждают, как тебя использовать, как с тобой работать, будто ты уже принят. Будто от корпуса тебя отделяет лишь формальность — согласие Леи. А она вряд ли будет против. И мне это не нравится.
— Почему? И кстати, «все» — это кто? — уточнил я.
— Высший офицерский состав, — расплывчато ответила она и продолжила, словно читая очередной акт лекции:
— Тебе говорили про нашу военную демократию? — Я кивнул. — Это неправда, нет у нас демократии. Это иллюзия. Как и то, что в стране народ может что-то решать и на что-то влиять. Корпусом руководит высший офицерский состав, только высший. Даже мнение низшего… Не учитывается. Тебя, то есть меня, например, одну из нас, могут выслушать, могут учесть даже коллективное мнение, но решать они все равно будут сами, как им нужно.
Я про себя рассмеялся. Ну, это, как и везде!
— То есть, мы как бы имеем право высказаться и проголосовать по спорным вопросам, но реальная власть лежит только на нескольких людях.
— И они что-то против меня замыслили, ваш генералитет? — снова усмехнулся я.
— Не то, что замыслили… — Она замялась. — Просто напрягает их отношение, их пренебрежение. Вседозволенность — страшная штука, а они ею пресытились. Сейчас ты представляешь из себя человека, пока, у тебя есть право что-то сделать, а что-то нет. Ты волен в поступках. Но если придешь к нам… Понятия «право подчиненного» для них не существует, малыш.
Вздох.
— Если ты станешь одним из нас, ты превратишься в куклу, безвольную марионетку. Тобой будут помыкать и использовать, как посчитают нужным, плевав на твое мнение.
— То есть, я не смогу не выполнить то, что мне говорят? А если приказ будет… Мягко говоря… Преступным?
Она отрицательно покачала головой.
— Не выполнение приказа — смерть. Думай, Хуан, думай. Это рабство, самое настоящее. Полный тотальный контроль и безусловное подчинение старшим. У нас есть свои плюсы, да, независимость от окружающего мира, финансовый достаток, статус… Но каждая из нас в отдельности — рабыня. Ты не найдешь здесь того, что ищешь. Не ходи сюда. Откажись, пока можешь.
Подводя итог разговору, она поднялась:
— Лея задерживается. У тебя есть время. Пока есть. Так что думай.
Вдогонку, вспомнив ее звание, я бросил:
— Ты одна из них? Входишь в их число?
Она обернулась.
— Теоретически. Но практически ничего не решаю.
И ушла, оставив меня в смятении.
Вот оно как. Корпус — единая монолитная структура с коллективным управлением. Получается, это клан? Боевой орден, подконтрольный лично Веласкесам? Получается, да. Со своими традициями и законами, с беспрецедентным и беспрекословным подчинением младших старшим. Ну, прямо средние века! Младшие в шоколаде по сравнению с «вольняшками», теми, кто остался на улице, в приютах, да и простыми людьми, типа меня. Но сами они — рабы своей системы, винтики в отлаженной машине. А винтик не имеет права думать, он должен лишь крутиться. М-да…
А Катарина? Какая ее выгода? Она неплохо устроилась, входит в этот самый совет офицеров, «высший» совет, при этом независима, пусть и не принимает глобальных решений. Зачем ей мой уход?
Дальше, что могли придумать насчет меня ее… Пусть будет товарки. Та же Мишель? То, что меня не собираются использовать, как хранителя, я изначально подозревал, но каковы эти таинственные планы? Сделать из меня суперагента?
«Шимановский, окстись, размечтался! — одернул я сам себя. — Суперагент недоделанный! Давай, вспоминай политическую ситуацию в стране. Что у нас происходит?
Правильно, борьба за власть между кланами. С оказанием давления на правящую династию. А теперь вспомни сеньору Сервантес, министра образования. Понял?
Корпус — кузница кадров ее величества. Люди, на которых она может опереться в ежедневной борьбе со знатью. В мире, где все куплено за большие деньги, иметь своих людей, людей грамотных, на нужных должностях — роскошь. И ее величество может себе эту роскошь позволить, благодаря корпусу. Кто знает, уж не поэтому ли Веласкесы до сих пор имеют в стране вес, не прогнулись под олигархов?»
От таких мыслей, от их итогов, я вымученно вздохнул.
«Все возможно. Главное ты понял. Для чего им мальчик.
Когда вся планета точно знает, что вокруг ее величества лишь существа женского пола, имея под рукой лицо пола мужского можно использовать его для различных тактических маневров. Чтобы никто не догадался. Как? Тут много вариантов. Скорее всего, именно ими и занимается сейчас сеньора Тьерри вкупе с остальными старшими офицерами. Корпус вне политики? Неправда. Он не может быть вне политики, иначе его банально раздавят набитые империалами аристократические боровы. Кстати, потому рядовой и младший офицерский состав и не влияют на управление — такие дела должны делаться в тайне, и никак иначе.»
На этой мысли я выдохся и с большим удовольствием поднялся, привычным уже жестом закидывая «Жало» за плечо. В зал вошла «Вторая» и поманила за собой. Нас ждали великие дела, имя которым — тренажеры.
Да, сегодня мне дали отдых после вчерашнего приступа — я занимался на тренажерах. Конечно, с классическими занятиями это связано одним лишь названием, даже тут я работал на износ, да еще в скафандре, но все-таки моей жизни ничего не угрожало, никакой мешок не сбивал с высоты, я сам ниоткуда не падал, со всеми вытекающими. Ручаюсь, это неспроста. Наблюдают, как восстанавливаюсь, делают выводы. Нагружать завтра, не нагружать, брать меня, не брать, если брать — как организовывать тренировки — и прочее прочее. А надо сказать, восстанавливаюсь я хорошо. Обычно после приступов мышцы болят и на следующий день, и даже послеследующий, но вчера они вкололи мне какую-то дрянь, и я уже почти ничего не чувствую. Ноющая боль на грани восприятия.
За день я вымотался, впрочем, как обычно. Но сегодня к программе добавились еще и силовые тесты, которых раньше не было. Кстати, так и не понял по мимике тренерского штаба, остались они довольны результатами или нет? В машине, тоже как обычно, чуть не уснул. В себя меня привел вопрос Катарины, когда мы уже выехали на магнитку:
— Ну и что ты решил? Подумал над моими словами?
Я легонько кивнул.
— Да.
— Есть динамика?
— Да. Буду думать дальше.
Она ехидно оскалилась:
— То есть, тебя не пугает перспектива стать безвольной марионеткой.
Я меланхолично пожал плечами. Пугает. Но я уже не тот мальчик, что сидел в ее машине в первый день, меня на такой дешевый развод больше не возьмешь.
— Все мы в этой жизни марионетки, все ходим под кем-то. Вопрос в том, к какой партии ты прибьешься. А я хочу примкнуть к партии победителей. Или хотя бы не последних людей на этой планете.
Такого поворота разговора она не ожидала. Я продолжил:
— Ручаюсь, те, кто сейчас в совете офицеров, когда-то сами были зелеными и юными, и смотрели на ваше бело-розовое здание большими испуганными глазенками. А теперь они вершат судьбы Венеры. Чувствуешь динамику?
Моя собеседница фыркнула. Я победно улыбнулся:
— Да, поначалу будет плохо. Но я хочу стать таким же, «старшим офицером», и стану им. Пускай для этого понадобится пройти через годы бесправия и унижения.
Мы уже подъезжали к дому, когда она наконец выдавила:
— А ты уверен, что это — партия победителей? Как можно быть победителем, поддерживая человека, на которого давят со всех сторон кланы, и которую, если честно, никто ни во что не ставит?
Она искоса глянула на меня, ожидая реакции. Глаза ее ехидно блестели.
— А может, она сама хочет, чтобы кланы так думали? — парировал я. — Как можно быть забитой дурочкой, осознавая, что у тебя под рукой в самом центре столицы не подчиняющийся никому и никому не подотчетный батальон специального назначения, в котором даже новичков готовят на полосах смерти? Три сотни машин для убийства, не обремененных моральными нормами и неподсудных правоохранительной системе? Я, вот, не думаю, что это так.
— Полк, — машинально поправила меня Катарина, не найдя что сказать, и вновь задумалась. — У нас нет батальонов. Взводы, и сразу полк.
— Пусть полк, — согласился я. — Это что-то меняет?
Молчание. Долгое и напряженное, которым я воспользовался, чтобы немного вздремнуть.
— М-да, Шимановский, удивил ты меня! — рассмеялась сеньора майор, когда мы подъехали к дому. — Не ожидала! Вот только имей в виду, до момента, когда ты станешь офицером, ты можешь не дожить. И скорее всего не доживешь, девяносто девять на то процентов.
С этим утверждением я не мог не согласиться. Но время на раздумья у меня еще имелось. Я поднял люк и вылез наружу, беря курс на собственный подъезд. Утро вечера мудрее.
* * *
За следующий день произошло много всего. Сумасшедший день. В голове после него остался сумбур, но впрочем, по порядку.
Меня вновь отправили на полосы. Первые две я прошел подряд, без ошибок. На третьей споткнулся — не допрыгнул до объятого пламенем подвешенного кольца. Хотя на мне скафандр, но скафандр легкий, а кольцо раскалено так, что чувствуется сквозь бронепластины. Рассчитан этот модуль на испуг, реально ни один жар за такой короткий срок броню не расплавит, но я именно испугался. И вернулся по зеленой дорожке.
Со второй попытки прошел. И направился на четвертую полосу…
…Которая оказалась гораздо сложнее предыдущих вместе взятых. Тренерский штаб смотрел на меня довольный, улыбки до ушей, и я сразу заподозрил пакость. Но поделать ничего не мог.
Немного о дорожках. Когда проходишь их по нарастающей, разницу почти не замечаешь. Модули преград на первых пяти одни и те же, лишь уменьшается время срабатывания. И тот мешок, что сбил меня на первой, на четвертой впарывал так, что потом минут пять нужно было сидеть и жадно хватать ртом воздух, приходя в себя. Больно, даже сквозь доспех! И все остальное по аналогии.
С самоконтролем я делал такие успехи, что скажи мне кто о них две недели назад, рассмеялся бы. Я спокойно вгонял себя в боевой транс, как только пересекал границу гермозатвора. Это когда чувствуешь, как кипит в жилах адреналин, когда понимаешь, что твои звериные инстинкты взяли над разумом верх, а тебе в данный момент надо как можно меньше думать и как можно быстрее двигаться, осознавая, что любой неверный шаг, и все, la muerte! Четвертая дорожка — не первая, тут запросто можно покалечиться.
Вот на ней я и застрял. На которой можно покалечиться. Наверное, это и есть мой предел, я его, все-таки, достиг. Нет, в итоге я взял и ее, но только попытки с четвертой, и чувствовал, что это максимум. Но когда донельзя довольный фактом прохождения пересек финишную ленту, «Первая» по внутренней связи огорошила:
— Все, Хуанито, игры кончились. Теперь будем работать на время.
Я съежился, предчувствуя дурное. Но на время — так на время, они тренеры и им виднее.
— Давай еще раз. Две минуты на отдых, потом первая установка — десять минут.
Я вздохнул и опустился на пол. Две минуты мало, но здесь — норма.
Предчувствия не обманули, то, что последовало после, можно назвать одним словом — цирк. Когда я дошел до финиша следующий раз (естественно, не с первой попытки), секундомер показывал больше двенадцати минут. Голос «Первой» «подбодрил»:
— Следующая установка — девять с половиной минут.
— Но почему! — вскинулся я. — Я же не прошел и за десять! Зачем еще уменьшать?
— Так надо, — прозвучал лаконичный ответ в динамиках.
— А потом будет девять? — ядовито усмехнулся я, пытаясь не сорваться.
— Да. А потом — восемь с половиной, — так же спокойно ответил голос. — Не пройдешь до пяти минут — будешь долго-долго бегать, в полной боевой амуниции. После чего попробуем по новой.
Эта живодерка-маньячка не шутила. Хотя прекрасно знала, что поставленные ею условия невыполнимы.
Естественно, я ни разу не уложился, хотя вплотную подошел к десяти минутам. Но в тот момент на это требовалось уже шесть с половиной. Так что пришлось бегать. А бежать два километра по гулким подземельям с грузом в пятьдесят килограмм за спиной… То еще удовольствие! К финишу я еле дополз.
Потом был обед, где я силой запихивал дрожащей ложкой в себя какую-то бурду, кашу с фруктами, правда, фруктами натуральными, и молился, чтобы день поскорее закончился. Подозреваю, жесткач организовала «Катюша», как я сегодня ее окрестил про себя, вкладывая в уменьшительно-ласкательную форму всю свою «благодарность». Чтобы не выпендривался. Наоборот, задумался. И, кажется, последнее у нее получилось.
Затем вновь началась каторга на дорожке. Теперь мне сбрасывали по десять секунд, сжалились, и опускали планку не до пяти, а до восьми минут. Но я вновь ни разу не вложился, хотя отметку в десять минут все-таки пересек. Девять-пятьдесят восемь. Но в тот момент надо было пройти ее уже за восемь сорок…
…И вновь одуряющий в своей бессмысленности кросс с утяжелителями. Они правы, килограмм пятьдесят тут есть. Плюс старое доброе «Жало»: о том, чтобы просто оставить его и куда-то отойти в сторону, даже в туалет, нет и речи. Тем более боевое задание, а они все тут теоретически боевые.
Как я выжил в том кроссе — не помню. А когда попытался пройти трассу еще раз, уже после него, но не вложился даже в четверть часа… Только после этого мучители сжалились и дали серьезно передохнуть.
— Это нереально! — доказывал я тренерскому штабу. — Десять минут — это нонсенс! А за пять минут пройти эту махину вообще невозможно!
— У нее расчетное время — пять минут, — возразила «Вторая». — Мы тебе сделали двукратное послабление. А поднимали планку, чтобы почувствовал реальные цифры.
Я отрицательно покачал головой.
— Нет, это невозможно, физически. Не может человек пройти такую полосу за каких-то пять минут!
Обе тренерши переглянулись и загадочно улыбнулись. Новая пакость?
— Можно. Сейчас сам увидишь.
Точно, пакость. «Первая» встала и направилась куда-то прочь.
Через десять минут она вернулась, но не одна, а вместе с Катариной и группой девочек, на вид — моих ровесниц. Те удивленно пялились на меня, словно я витрина бутика с надписью «распродажа», кивали и втихую тыкали пальцем.
— Сейчас они тебе продемонстрируют, что это возможно, — расплылась в предвкушающей усмешке моя главная мучительница. Угу, пакость по предварительному сговору. — Но просто так отрывать девочек от занятий… Сам понимаешь!..
Я понимал. Не резон. Но еще понимал, что девочек отобрали для сегодняшней миссии специально, заранее подредактировав им план занятий.
— …Поэтому давай так, если все они, без исключения, вложатся в пятиминутный коридор, завтра ты бегаешь не два, а десять километров. Не так, по десять километров. Весь день. В полном комплекте. Идет?
Я развел руками в стороны. Как будто мог сказать «нет»! Вот стерва, как ловко сработала!
Разумеется, они пройдут. Девочкам лет по шестнадцать — семнадцать, за плечами у них опыт и Полигон. Но в ловушку тренеры загнали меня умело, включить реверс я не могу, а значит, она имеет возможность ставить любые условия. Mierda, бегать с утяжелителями весь день…? По десять километров…? Мне заранее стало дурно, а под ложечкой засосало.
— Можно, я скафандр сниму? Мне в одно место надо… — попросился я, чувствуя, что ноги не держат и нужно привести себя в порядок. Она благосклонно кивнула.
— Иди, мы пока изменим трассу.
Когда я пришел, все уже было готово. Девочки тоже сняли скафандры и сидели на полу в одном трико, теребя ремешками от оружия и глядя на зев четвертого гермозатвора. На их лицах я прочел каменное спокойствие и даже равнодушие. Их никак не задевала грядущая перспектива побегать, словно речь шла о банальной утренней гимнастике. При том, что доспехи они сняли не просто так. Настолько уверены в себе? Или уверенность на чем-то зиждется? Скорее, второе, но мне до конца не верилось, что это возможно, хотя умом понимал, что это так.
Боком к ним за терминалом сидели все трое тренеров. «Вторая» поманила меня и указала на идущие подряд иконки видеовыходов.
— Вот это общая схема модулей. В каждом из них свои камеры. Включаются автоматически по три подряд идущих, оставляя целевой объект в центральном кадре. Чтобы видеть движение в динамике. А это — она указала на зеленую змейку — общая схема, что за чем. В углу секундомер. Девочки, естественно, ничего не знают, будут заходить по очереди, и если хоть кто-нибудь из них задержится больше, чем на пять минут — проси что хочешь, все выполним. — Она победно улыбнулась.
Я оглядел их загадочные лица. Да, проси что хочешь, Хуанито, все равно не получишь. А что я хочу? Даже теоретически?
А я не знаю, что хочу! Caramba!
— День отдыха. Я хочу один день перекура от ваших тестов.
Они все втроем дружно прыснули. Катарина ласково погладила меня по голове, словно маленького ребенка:
— Хорошо, малыш. Будет тебе день отдыха. Хоть это и не равноценно дню тяжелого кросса.
— А почему девчонки без скафандров? — спросил я, чтобы отвлечься, давя ядовитый комментарий по поводу последнего высказывания. День бега в аммуниции еще и не равноценен дню отдыха? Супер! Но их мой протест не проймет. Для них да, неравноценен. Или сделают такой вид, чтобы выставить меня идиотом. А снова выглядеть идиотом не хотелось.
«Катюша» равнодушно пожала плечами.
— А зачем они им? На четвертой-то дорожке?
Я проиграл. Как и задумывалось. И теперь целый день придется бегать по гулкому тоннелю, выжимая из себя все соки, с весом, с которым я и сто метров от магазина до дома не пойду. Но… Эта игра того стоила.
Девочки были богинями, иначе увиденное описать не могу. Они двигались так… Нет, нету эпитетов. Богини — и точка. Быстро, ловко, каждое движение отточено и выверено, ничего лишнего — как будто они всю свою жизнь только и занимались, что бегали по дорожке номер четыре. Там, где я терял драгоценные секунды на осознание опасности, на раздумывание, они шли, словно знали, что будет дальше. Нет, они не знали, реагировали на все угрозы спонтанно, на лету, вот только скорость этого «спонтанно» была такой…
И главное, что поразило — бежали все без доспехов. А ведь тренировочное трико не защищает! Любое падение — смерть! Да, без доспеха тело подвижнее, но стоит ли вот так менять защиту на подвижность? Они что, сдурели тут совсем, эти офицеры? Рисковать жизнью подопечных, ни во что ее не ставя, ради какой-то прихоти? Логика, что «трасса легкая, не сумела пройти — слабая — туда тебе и дорога», отдавала такой жутью, что мне стало дурно. И при этом вся троица офицеров спокойно сидела и взирала, а кое где даже улыбалась, не испытывая по этому поводу никакого дискомфорта.
Нет, они не люди.
Когда под показание секундомера 4:32 из тоннеля выбежала последняя девочка, ко мне, сидящему с ошарашенным видом, вновь обернулась «Вторая».
— Убедился?
Я кивнул.
— Понравилось?
Снова кивнул.
— Хочешь еще посмотреть? Трассу посложнее?
Да, хотел. Зрелище завораживало. Но девчонки… Я боялся за них, чувствовал свою вину за то, что они тут рискуют. «Вторая» поняла мои волнения и покровительственно похлопала по плечу:
— Не дрейфь, это входит в их программу. Вот так, без доспехов. Если они забывают выученные ранее уроки… Пусть лучше мы спишем их сейчас.
Да, в логике не откажешь. Дикой, первобытной логике пещерного человека, ежечасно борющегося за существование. Выживает сильнейший, это закон природы. И если бы не я с этой демонстрацией, они бы придумали девчонкам другую пакость. И постоянно придумывают, чтобы держать в тонусе, чтобы не расслаблялись. И так до тридцати пяти лет…
Меня снова передернуло. Но «Вторая» на тот момент уже отвернулась, переключая на терминале канал связи.
— Девочки, еще раз, теперь пятая дорожка. Установочное время то же — пять минут.
— Пятая? — я отошел от «спящего режима». «Первая» пояснила:
— Она не намного сложнее.
Ее напарница уже запускала механизм построения модулей, но уже на змейке с цифрой «5».
— А тебе совет: попробуй определить, в чем их преимущество.
— Во всем, — зло усмехнулся я.
— Ты низко себя ценишь! — возразила не оборачиваясь «Вторая». — Ты тоже так можешь. Не за пять минут, но за десять — запросто. Смотри, наблюдай, что и как они делают. Потом расскажешь выводы.
Это зрелище заворожило еще больше. Здесь в движениях девочек чувствовалась некая злость, борьба. Предыдущую трассу они проходили как бы с ленцой, тут же реально бодались. Я смотрел на каждую, внимательно, на каждый снаряд, как они его проходили. Девочек было восемь человек, дорожка не такая длинная, и, кажется, успел кое-что понять. Они не показывали чудеса ловкости, их скорость нельзя назвать запредельной, это было…. Просто очень быстрое принятие решений. То же самое я видел и в Норме, и в Мишель, когда она оприходовала меня на татами. Они будто чувствовали мой удар, как он будет проходить и с какой силой, будто знали, обладали даром ясновидения; здесь же появилось стойкое ощущение déjà vu, ибо девочки делали то же самое.
Как? Как у них это получается? Как может человек так остро чувствовать опасность? Это до какой же степени нужно развить его в себе? Или дело не в чувстве опасности? Тогда в чем?
На самом деле девочки не были богинями. Они ошибались. Но ошибки их были какие-то незначительные, нефатальные; они легко отступали и исправляли их, двигаясь дальше. Пару раз кому-то попадало, но вскользь и несильно — в последний момент они умудрялись уйти из под основного удара. Снова это «как?».
— Ну и? — обернулась «Первая», когда последняя из восьмерки выбежала наружу.
Я лаконично поднял вверх большой палец.
— А выводы?
Я поделился. И поделился тем, что не представляю, как такого можно достичь. На мои слова вся троица лишь загадочно улыбнулась.
— Пятнадцать-четыре не прошла, — вдруг подняла руку в сторону секундомеров «Вторая». «Первая» тут же активировала внутреннюю связь.
— Девочки, незачет. Пятнадцать-четыре: пять — ноль две.
Отдыхающая невдалеке восьмерка обреченно выдохнула, кое-кто даже издал нехарактерный для хладнокровных амазонок-спартанок стон. Значит, обычные они, живые, не роботы. Я улыбнулся. Что не укрылось от внимания Катарины, которая улыбнулась в ответ:
— Как будто кому-то в этой жизни нравится учиться!
— Дело не в учении, — возразил я. — А в принуждении, в мотивации.
Она не стала спорить, лишь пожала плечами.
— Болонская система обучения благополучно провалилась. Чем жестче давление преподавателей, тем умнее, в нашем случае сильнее учащиеся.
Теперь спорить не стал я. Это попахивает долгой заумной дискуссией, а оно мне ни к чему.
— Готовы?
Это «Вторая», по связи. Девчонки закивали.
— Трасса та же. Меняем установку. Четыре с половиной минуты. Пятнадцать-один — пошла!
Как только первая из девчонок скрылась за люком гермозатвора, одновременно появившись на ставшем огромным экране визора, я забыл, что надо дышать и во все глаза смотрел, что будет дальше.
— Это тест на ускорение, — незаметно подсела сзади Катарина, дыша в затылок. — Они уже знают трассу, но время им выставили предельно маленькое.
— В чем сложность? — не понял я.
— Предел есть у всех. Предел скорости. Теперь, зная трассу, они не могут ошибаться. Одна ошибка — и задание провалено, они просто не успеют.
— Они что, так хорошо запомнили трассу, с первого раза?
Катарина отрицательно махнула черной копной.
— В том то и дело. Ошибиться может каждая.
Да, извращенки они все, в этом корпусе. Чего только не придумают!
— Вы и правда спишите их, если кто-то провалит тест?
Сеньора майор загадочно усмехнулась.
— Нет. Их — нет. Но им об этом знать не стоит.
— Слишком большие, да?
— Угу.
Девочка на экране, переходя из одного вращающегося кадра в другой, бежала, прыгала, лезла, карабкалась, ползла, кувыркалась — делала все, на что способен организм в стремлении выжить. Да, это спринт, и крайне жесткий спринт, в этом я убедился, когда она, еле стоящая на ногах, выйдя их люка прислонилась к стене, отдышаться. Она что, вообще не дышала, пока бежала?
— Видел? — вновь усмехнулась сеньора майор.
— Сколько для этого надо учиться? Чтоб так мочь?
— Минимум три года. Про тебя сказать не могу, ты не вписываешься в наши программы.
На старт вышла вторая, легким жестом вешая игломет за спину. Я еще заметил, что они закидывают оружие особым образом, что оно становится менее мобильным, не так мешает. При необходимости держать равновесие — легко прыгает в руки, а когда не нужно — с той же легкостью оказывается сзади в более жесткой, чем делал я, фиксации. И не болтается, хлопая прикладом о бочину. Взял на заметку.
Разгон, секундомер пошел…
Эта девочка как-то сразу неудачно стартовала и потеряла секунду на первом же препятствии. А секунда — это много. Затем она вообще сбилась с ритма при беге, движения ее стали резкими, обрывистыми — нервничает. Она теряла секунду за секундой, на каждом модуле, оттого переживала еще больше. Вот неудачно выходит из кувырка, вот ее задевает осью вращающегося колеса, сквозь которое надо прыгать. Еще две секунды. Затем обрыв. Она прыгает на свисающую цепочку… И не берет нужный разбег.
Цепочка над пропастью. С таким модулем я еще не встречался. Хотя, вроде ничего сложного. Я бы на ее месте еще раз раскачался и прыгнул со второй попытки. Но это еще секунды четыре, и она решилась прыгать так. Я затаил дыхание.
…Нет, допрыгнула, но потеряла равновесие и свалилась на ровном месте. А вставая, не успела увернуться от резко выскочившего из стены снаряда, окрещенного мною про себя «бревно». Это тот же мешок с первой трассы, но только горизонтальный, еще более быстрый и тяжелый, а главное, менее заметный.
У меня душа ушла в пятки, я вздрогнул и не дышал, глядя, как она падает с четырехметровой высоты, переворачиваясь в полете и ударяясь о железные балки и стойки опоры. Дыхание затаили все. Пауза.
Девочка упала на спину, прямо под опору. Попыталась подняться, но бессильно опустилась назад. Жива, воздух с облегчением вылетел из груди. С ракурса камеры было видно, как она то ли кричит, то ли стонет, пытаясь оттолкнуться и встать.
— Живая! — вырвалось у меня. Обернулся к тренерам. — Живая! Скорее, ей надо помочь!
— Ее время еще не вышло, остудил меня ледяной голос Катарины.
— Как?.. — я опешил.
Прошло несколько секунд, прежде, чем я в полной мере осознал то, что она сказала.
— Как не вышло? При чем тут время?
— Ее время на трассе не закончилось, так же спокойно чеканила сеньора майор. Остальные молчали.
— Но… Но она же там все ребра переломала! Она же без доспеха!
Я подорвался встать, но железная рука «Катюши» придавила к земле.
— Сидеть.
Я обернулся. «Первая» и «Вторая» спокойными глазами смотрели на экран, не делая попыток хоть как то вмешаться или что-то сделать.
— Чего вы сидите? Она же разбилась!
— Ее время не вышло, — с такой же мертвой интонацией повторила «Первая», не оборачиваясь. — С нею все в порядке, пара переломов.
Девчонки ее взвода, почуяв неладное, подбежали и облепили терминал вокруг, смотря на напарницу. На их лицах застыла гримаса боли, но никто из них не побежал на помощь, не возразил старшим — все топтались, ломая пальцы на руках и шепча то про себя что-то матерное. И это одна из них, из тех, кто считается друг другу семьей, в беде? Да они что, поохерели тут все?
Я еще раз обернулся на визор. Девочку скрючило. Она лежала, обхватив себя руками и стонала, из глаз ее катились слезы. А таймер показывал лишь 2:48.
Я не выдержал. Нет, я не герой, это получилось на автомате, спонтанно. Просто понял, что эти изверги дадут человеку умереть, но не придут на помощь. Потому, что «так положено». Потому, что «слабая и сама виновата». А я смириться с таким постулатом не мог — и пусть меня хоть расстреляют.
Рядом с терминалом стояла аптечка, большая металлическая коробка с красным крестом на боку, в которой лежало всё, необходимое для оказания первой помощи. Я не знал, что с девчонкой, не знал, как это выяснить и что нужно делать, даже если определю повреждения. Я просто знал, что надо делать ХОТЬ ЧТО-НИБУДЬ. Нельзя сидеть на месте и смотреть, вот так, как они, как загибается человек. Упавший с большой высоты, несколько раз при этом ударившийся, да еще сбитый тяжелой болванкой, летящей на огромной скорости. «Если на первой дорожке мешок просто ударит, то на пятой он переломает тебе кости!». Катюша, ласточка, это твои слова, твои собственные!
Я вскочил, вывернувшись из под ее руки, и рванул вперед, на ходу хватая аптечку и игломет, забрасывая один за спину, как это делали девчонки, другую через противоположное плечо на бок, и помчался гермозатвору.
— Стоять! Стоять, я сказала! — раздался за спиной голос моей мучительницы. Но мне было плевать: я не один из них и смотреть на творящийся здесь беспредел не намерен. По крайней мере, пока я — человек.
Разбег. Стена. Пока самая обычная. Я помнил трассу, в общей сложности девять с половиной раз видел, как ее проходят. И примерно представлял, какая следует преграда за какой, как не потерять драгоценные секунды на их преодоление. Но с другой стороны, у меня на боку болталась тяжелая и громоздкая аптечка, мешающая передвигаться быстро и мобильно. Так что гладко пройти не получится.
Еще на мне не было доспеха, но этот эпизод я осознал много, гораздо много позже. А пока делал то, что должен — бежал по полосе смерти номер пять, рискуя жизнью, чтобы спасти жизнь другого человека, преданного своими. Потому, что иначе нельзя.
Есть, запрыгнул, подтянулся. Сразу толчок и прыжок, внизу на той стороне какая-то гадость. Приземлился. Точно, что-то сзади чернеет, но оглядываться некогда. Что там дальше? А, да, лестница, подъем наверх. Две ступеньки уже оборваны, трассу не обновили, хорошо. Залез. Бег по перекладинам — тут важна скорость. Чем быстрее перебираешь ногами, тем легче держать равновесие, главное, чтоб нога не поехала. Вот только как же мешает аптечка!
Есть, дважды чуть не упав, пробежал. Лабиринт. Можно скакать по нему, задрав оружие над головой, но я встал на четвереньки и тупо пролез по низу, лишь в двух местах цепляясь «Жалом» за металлоконструкции. На скорости его пройти, конечно, быстрее, но я с грузом. Что там далее? Полоса препятствий?
Нет, бег. А теперь полоса, классическая, какая есть даже в нашей школе. Вниз, под металлоконструкцию. Перекат. Теперь вверх, прыжок, перевал и снова вверх. Прыжок, еще прыжок. Перекат. Перепрыгнул через шатающиеся детали, двигающиеся вправо-влево — девчонки так делали. Последний «шатун» тоже перепрыгнул, и выходя из кувырка, прижался к земле.
Успел, надо мной пролетел мешок. На самом деле это не мешок, а стальная болванка, только обитая искусственной кожей, но терминологию лучше соблюдать. Этот момент — самый скользкий, почти все девчонки на нем сыпались. Если бы не видел, как его проходить, не успел бы — слишком быстрая должна быть реакция, чтоб уйти от мешка в полете. У меня такой нет.
Прополз под ним, позорно, как трус. Но я не конкурсе благородства и отваги. Вскочил, побежал.
Теперь около ста метров чистого бега, правда, то в горку, то с горки, но здесь препятствий нет. А вот и колесо. Хорошо разогнавшись, сигаю сквозь медленно вращающиеся спицы. Колесо массивное, на треть запрятано в пол, если попадешь под спицу — сломает тебе ноги. Или руки. Чем попадешь. У меня получилось — проскочил. Кувырок… А вот вышел я из него неудачно, из-за аптечки. Это трудно, придерживать и игломет, и аптечку, но я не мог бросить ни то, ни другое. Вторая нужна, чтобы спасти человека, ради нее я и затеял это гиблое дело, а первый нельзя бросить… Потому, что я — венерианин. А венериане не бросают оружие.
Встал. Захромал. Mierda! Но быстро идти можно, а большего не надо, недалеко осталось. Вот тот самый обрыв. Разогнался, прыжок…
Схватился за свисающую с потолка цепь, но не смог удержаться и заскользил вниз. Есть, зацепился!
Игломет сполз и забился о бедро, аптечка… Тоже вела себя, как непорядочная, а я висел и ругался сквозь зубы, пытаясь не рухнуть следом за той девочкой. Матов подо мною нет, высота — метра четыре, падение будет несладким. Только тут до меня дошло, что я без скафандра.
Если думаете, что прыгать на цепь — то же самое, что прыгать на канат, вы глубоко ошибаетесь. Это, как говорят на Марсе, две большие разницы. Есть, совладал с цепью, подтянулся вверх. Теперь раскачаться, сильно раскачаться, иначе не допрыгну.
Туда. Сюда. Вперед. Назад. Вперед. Назад. А девчонки как-то прыгали с первой попытки! Но вот получилось, амплитуда вроде достаточно большая. Оторвал руки, ееееее!!!
Чуть-чуть не долетел, мешали все те же аптечка с иглометом, но то, что я без скафандра, сработало на плюс — удалось поймать волшебно-исчезающий момент равновесия и не свалиться.
Все, дошел. Вот и приснопамятный мешок, мать его…. Глянул вниз. М-да, она там. Лежит, стонет, приложив руку к груди, другой царапает землю, безуспешно пытаясь подняться.
— Я иду! Все хорошо! — крикнул я, и схватившись за металлоконструкцию, прыгнул вниз. Повиснул. Так, теперь следующая конструкция, перебрать руками, уцепиться. Теперь балка. Какая же сложная система у этих модулей! И как эта хрень может за полминуты трансформироваться во что угодно? Придумают же такое?
Все, внизу безопасно, можно отпустить руки.
Бум.
Подбежал, опустился рядом. Ну, какой же я все-таки пентюх! Какой с меня доктор?! Я же понятия не имею, что и как надо делать!
— Привет, как дела? Все хорошо?
Она посмотрела на меня… Как на святого, не иначе. Спустившегося на Землю, чтобы помочь ей. Очевидно, вероятность увидеть здесь его и меня была приблизительно одинакова.
— Пальцы чувствуешь? Пошевели пальцами! — потребовал я, ощупывая ее ногу поверх сапога. Снимать сапог не стал.
Если не знаешь, что делать, ни в коем случае не показывай этого. Иначе начнется паника. Лучше делай вид, что все под контролем, даже если будешь нести чушь.
— Чувствуешь пальцы?
Она кивнула. И мышца под моей рукой взбугрилась. Хорошо, значит, позвоночник цел.
Больше моих знаний ни на что не хватило, потому я занялся ерундой, что-то спрашивая и что-то ощупывая, пытаясь больше привести ее в себя морально, чем совершить что-то полезное. А вот это у меня получилось: девушка перестала плакать, глаза ее наполнились огнем надежды. Когда что-то спрашивал, кивала, положительно и отрицательно, и я понял, что это тоже результат.
— Все хорошо, все будет хорошо! — приободрял ее я, открывая аптечку и пялясь в нее, как перуанец на гермозатвор планетарного шлюза. — Веришь? Все будет отлично!
Она верила.
Тут меня мягко, но очень настойчиво оттеснили в сторону, и я с радостью последовал этому приглашению.
Они были здесь все: тренеры, девчонки, Катарина, и еще две женщины в белом с повязками с красными крестами на рукавах. У них тоже были аптечки, штуки три, а девчонки несли складные носилки.
Пострадавшую окружили со всех сторон и принялись где снимать, а где срезать одежду, ощупывать, осматривать и спрашивать, но спрашивать уже по делу. Одна из медиков уже доставала ампулу и шприц из моей открытой аптечки. Ну вот, теперь точно все будет хорошо. Я облегченно вздохнул и отполз подальше, чтобы не мешаться — моя миссия выполнена.
И только отползя и успокоившись, я понял, что сам я — перуанец. Из самой высокогорной глухой перуанской деревни. Потому, что шел я сюда верхами, проходя по полосе смерти, да еще пятой, на которой ни разу не был, без скафандра и с мешающим грузом, а они все спокойно и быстро, не напрягаясь, пришли по дорожке с зеленой полосой. Резервной. Безопасной…
Я засмеялся, но тихо, чтобы не отвлекать внимание. Это был не простой смех, смех истерический. Из глаз покатились слезы, и я понял, что не могу остановиться — с ним из меня выходило всё напряжение, скопившееся внутри за две недели изнуряющих тренировок. Все эти полосы, препятствия, падения, избиения, насмешки Катарины и других офицеров, и, конечно, постоянный риск, угроза в любой момент превратиться из Хуана Шимановского в бывшего Хуана Шимановского. Особенно сегодня, здесь и сейчас. Цель, которую преследовал по дурости, рисковал жизнью из нежелания думать и ориентироваться. Рыцарь, блин!
Из состояния беспричинного смеха меня вывел пинок Катарины:
— Встать!
Я взял себя в руки и поднялся, машинально отмечая, что за ее спиной упавшей девушке что-то вкололи, и теперь аккуратно, всей толпой, перекладывают на носилки. Перевел взгляд на саму сеньору майора. Глаза той пылали бешенством. Но я ее не боялся — хватит, отбоялся свое. Все, что я испытывал к ней сейчас — это презрение. Огромное и всепоглощающее. Я почувствовал, как глаза мои наливаются кровью а губы искривляются в усмешке.
— Тебе сказали стоять. Какого … ты поперся сюда?
Мне нечего было ей ответить.
Она заорала, резко, на весь тоннель:
— Какого … ты сюда побежал, когда тебе приказали остановиться?! Какого … ты побежал сюда по полосе?! Ты что, идиот???
Я мог бы что-то сказать, попытаться оправдаться, мол, да, идиот, да, растерялся. Но у меня не было желания это делать. Не перед ней.
Я еще больше скривил губы, показывая этим свое к ней отношение. Она не выдержала и двинула мне по лицу — резко, сильно, с большим замахом.
…Я поднялся. Из носа и вниз, заливая рот и губы, и дальше по подбородку текла соленая теплая красная жидкость. Я попытался вытереть ее рукой, но только развез по всему лицу и футболке. Естественно, дышать я мог только ртом, носа не чувствовал.
— Встать! — раздалось сверху. Холод и железо. Железный тон и холодный взгляд. Она дошла до такой степени ярости, когда эмоции отключаются.
Я встал во весь рост. Сзади нее все еще возились с пострадавшей, но большинство девчонок смотрело на нас, как и оба тренера.
Снова удар, на сей раз слабее и по скуле. Будь он чуть сильнее, я бы отправился домой через челюстно-лицевое отделение больницы.
На сей раз упал на живот и чуть бок, и тут же попытался снова встать, но мне под ребра заехал металлический доспешный белый сапог. Я завыл.
— Ты слышал приказ! Почему ослушался?
Я взял себя в руки, вновь усмехнулся и выдавил, страшно гундося:
— Та пошла ты!..
И снова получил сапогом в живот. Уже сильнее. Сложился в три погибели. Тварь! Мразь! Падаль! Паскуда!
— Я тебя спрашиваю! Отвечать! Почему полез не в свое дело, когда тебе запретили?!
Я лежал и пытался побороть в себе боль. Сука! Стерва! Гнида! Ненавижу!
Вновь удар, но не такой сильный.
— Подняться! Я сказала подняться!
Я приподнялся. Она дернула меня вверх, не боясь испачкаться в крови, и двинула кулаком в солнечное сплетение.
Я лежал, безуспешно ловил ртом воздух и вспоминал Толстого. И понимал, что он — ягненок по сравнению с некоторыми. Да, он прессует титуляров и кое-кого из платников. Да, он живет по собственному праву сильного. Но тогда, в фонтане, он первым делом кинулся к своему, вытаскивая его из воды на бортик. Он подонок, жестокий, беспринципный, но он никогда не оставит в беде друга или подчиненного. Хоть в каких целях. Он пес, в его стае жестокие, даже беспощадные порядки, но стая никогда не бросит своего слабого. Эти твари — бросят.
— Какого … ты не подчинился приказу? — разорялась надо мною «Катюша». Я поднял голову. Глаза бешенные, полные злобы и…
Даже не знаю, как это сказать. Отвращения? Да, отвращения к себе. Она ненавидела себя, а срывала за это злость на мне. Нет ничего хуже понимать, что ты — говно. И я понял, что сильнее ее. Сильнее их всех. Да, они крутые, они убийцы, они способны на такое, что….
Но я — над. Потому, что я — человек.
— Что улыбаешься? Чего скалишься? — орала Катарина, и в ее голосе не было ничего человеческого.
А еще в нем отчетливо слышался страх. Я почувствовал его и начал подниматься — он придал мне силы.
— Ну, бей! Бей, паскуда! Ты же это хорошо умеешь делать! — заорал я на нее. Она отступила.
— А лучше убей меня! Давай! Сразу! Что мелочится? У тебя же это хорошо получается! Раз, бабах, и все! За здорово живешь! Ну, давай, что стоишь?!
Я пер на нее, она отступала, шаг за шагом.
— Да, протупил я! По верху побежал! Только вот я ПОБЕЖАЛ, а вы все, падлы сидели там, говно жевали!
И тут я сорвался, крича до хрипоты, что все находящиеся в тоннеле, даже медики сжали головы в плечи.
— Сволочи вы! Сволочи! Все вы! Вы не люди! Нелюди, звери! Звери! Не могут так люди, не должны так делать! А вы делаете!
Шмары высокомерные!
Звери вы! Звери! Звери! Звери!..
Я бросился на нее, но был сбит с ног. Я особо и не сопротивлялся — начался приступ.
Меня скрутили, все те же девчонки, оторвавшись от носилок, а кто-то из медиков сделал успокоительный укол из «моей» же аптечки.
Потом помню плохо. Но хорошо запомнил глаза тренеров. Они проходили мимо, вместе с носилками, и в отличие от удивленных и испуганных, даже ошарашенных глаз девчонок, старательно отводили свои в сторону.
Катарину я так и не увидел, даже не помню, куда она делась. Помню только, что останавливать и отмывать кровь мне помогала Августа, которая Норма. Она что-то говорила мне, непрерывно щебетала, рассказывала какую-то ерунду, а я ее не слышал. Но ее тон, монотонное бурчание, успокаивало, чего она в принципе и добивалась. И еще, она была единственным человеком в их паскудном заведении, которого я смог бы перенести рядом с собой. Она же и отвезла меня домой, поставив в этой долгой скверной истории большую жирную точку.
