Глава 40

— Вот это новость, господа! — густой бас генерала Жилинского, казалось, заполнил все помещение командного пункта. — А ведь я, право, уже и не надеялся на то, что мы все же получим ответ от нашего поручика.

— Орел! — усмехнулся Реннекампф. — Нет, что ни говорите, но и молодежь сегодняшняя тоже кое-чего стоит.

Разговор на КП происходил сразу же после того, как руководством была получена голубиной почтой записка от пропавшего поручика.

— Все-таки иногда смотришь и удивляешься, — произнес Жилинский. — Вот ведь, казалось бы, дурная птица, голубь, а сколько пользы может принести.

— И зла не меньше, — добавил Самсонов.

— Это вы к чему, Александр Васильевич?

— А к тому, что у германцев точно такая же почта.

— Ну, на то она и война, — глубокомысленно изрек генерал.

— По подсчетам ученых, самые выживаемые виды — это голубь, крыса и одуванчик, — вступил в обсуждение темы Орановский. — Они выживут при любых событиях, даже после самых страшных мировых катаклизмов, — проявил свою эрудицию генерал.

Жилинский, кряхтя, порылся в карманах, вытащил белоснежный платок и протер им пенсне. Затем снова водрузил его на нос.

— Смотрите! — взволнованно сказал Самсонов, до этого вглядывавшийся в сторону позиций врага, поводя биноклем влево-вправо. — Над каланчой — наш флаг!

— Где? Где?! — раздались возбужденные голоса. Все ринулись к окну, чтобы своими глазами увидеть то, о чем первым сказал генерал.

— Да вот же, чуть левее, — указывал Самсонов.

— И правда!

В бинокль в вечернем свете четко виднелся сложный силуэт пожарной каланчи, врезавшийся своим вычурным очертанием в небо. Венчал башню развевающийся на легком ветру русский стяг. Смотрелось это необычно. Что происходило сейчас в городе, сказать было трудно, но, во всяком случае, не вызывало сомнений, что для тех, кто находится на башне, положение складывается самым пренеприятным образом.

— Да, не позавидуешь нашим там сейчас, — задумчиво произнес Ренненкампф. — Не хотел бы я оказаться на их месте.

Однако теперь все сомнения были сняты.

— Ну, шельмец! — Жилинский не мог сдержать восхищения. — Это ж каким надо быть хватом…

— Я с вами целиком согласен, ваше превосходительство, — кивнул Самсонов, — и потому думаю, что мы не можем бросить героев на произвол судьбы!

— О чем вы говорите, Александр Васильевич — мы, русские, своих не бросаем! — поддержал его Ренненкампф.

— Само собой, — заключил командующий. — А пока следующий приказ: все имеющиеся резервы перебросить на другой участок фронта — туда, где тевтоны намерены использовать танк при прорыве обороны. Это хорошо, что мы с вами имеем такой уникальный вариант, — говорил Жилинский, отрывая глаза от бинокля. Все, что было нужно, он уже увидел. — А ведь я припоминаю события японской войны. Еще под Ляояном произошла подобная ситуация. Мы тогда задействовали все наши возможности для того, чтобы дезориентировать противника. После неудач на флангах мы сделали вид, что наш удар произойдет в центре. Тем более что благодаря последнему наступлению у нас создался довольно-таки выгодный плацдарм, вклинивавшийся между двумя японскими дивизиями. Противник был полностью уверен, что после неудачи левее, где мы понесли большие потери, нам не останется ничего другого, как ударить в центре. Тем более что мы не могли не использовать этот клин.

— И что же?

— А то, что японцы, получив кое-какую информацию, сконцентрировали на лобовом участке огромное количество артиллерии и пулеметов. Имея, как им казалось, безошибочные сведения о нашем наступлении именно здесь, они создали тот самый мощный огневой кулак, который и должен был сокрушить наш натиск. Но вся их проблема заключалась в том, что все это была игра, все это было нашей придумкой, дезинформацией. В результате они подготовились просто идеально.

— А мы?

— А мы ударили на оголенных ими участках.

— Да-да, припоминаю, — кивнул Самсонов.

Затем разговор перешел на тему авиации.

— Вражеские самолеты в последнее время причиняют нам большое беспокойство, — говорил Орановский. — Появляются все чаще и чаще. Ведь не далее чем вчера, когда я ехал к штабу, неподалеку раздался взрыв бомбы, сброшенной с немецкого аэроплана. Мы-то не пострадали, но дом, в который попала бомба, занялся как свечка.

— И что же?

— Погибло пять человек, среди них двое детей.

— Прискорбно, — покачал головой Ренненкампф. — Весьма прискорбно.

— Да-да, — энергично кивнул Самсонов. — Аэропланы — настоящее бедствие. Теперь их просто десятки! На станции бомба взорвала бак с бензином и оставила на путях десятки обезображенных трупов. Недавно они разбомбили целый состав под Гродно именно в тот момент, когда мне довелось там быть. И я вам скажу, зрелище очень печальное, — делился своими впечатлениями генерал. — Буквально за несколько минут целый состав был превращен в груду развалин, а десятки людей, полных жизни, — в страшную, горящую, стонущую и кричащую массу.

— С самолетами мы пока отстаем, — согласился Жилинский. — Что есть, то есть, и с этим не поспоришь. Войска слабо знакомы с работой авиации. У нас перед самой войной было двести шестьдесят самолетов, купленных главным образом во Франции, где и обучались наши летчики. Теперь ситуация изменяется, я слышал, уже действуют наши летные школы, говорят, очень хорошие. Все выправим, дайте только срок!

— А ведь вы, полковник, были на похоронах нашего героя-летчика Нестерова? — повернулся Орановский к недавно вошедшему Рыбке. — Расскажите нам, будьте добры.

— Да, ваше превосходительство… — кивнул тот. — Я тогда был проездом в Киеве, — рассказывая, потер ладонью лоб полковник. — Посреди старинной церкви, залитой огнями свечей, стоял высокий цинковый гроб. Поверх его лежал кожаный шлем авиатора. Лежал в цветах, собранных на поле, там, где пал штабс-капитан, — вспоминал рассказчик.

Далее он поведал историю гибели русского авиатора. Как говорили его товарищи, штабс-капитан Нестеров, однажды поднявшись в воздух, уже не мог жить на земле. Он полюбил небо и знал, что там встретит свою смерть. Он первый рассчитал математически и сам сделал мертвую петлю, названную его именем, он изобрел нож для рассечения германских цеппелинов. Штабс-капитан придумал и многократно репетировал атаку на вражеский аэроплан, которая и стала для него последней. И вот в тот день, заметив в воздухе австрийского летчика, делавшего круги над русскими позициями, Нестеров скомандовал подать машину. Выскочив полураздетым, как был, он сел в самолет и быстро, спиралями вознесся над вражеским разведчиком. Затем накренился, упал на него и своими шасси ударил аэроплан австрияка. Машина наблюдателя, разбитая, полетела вниз, кувыркаясь, переворачиваясь и разваливаясь в воздухе на части.

Но Нестеров не рассчитал одного — спеша подняться, он не привязал себя ремнями к сиденью. От страшного удара он сам получил резкий толчок, подлетел и вновь упал на сиденье, сломав позвоночник. Смерть наступила мгновенно. Из русского самолета выпала и, обгоняя падающую машину, стремглав полетела вниз крохотная фигура летчика.

Так рассказывал об этой воздушной битве механик, смотревший с земли в бинокль. В полуверсте от места падения Нестерова, в болоте, были найдены обломки вражеского самолета. Австрийцы оказались растерзанными от удара шасси. Останки штабс-капитана поездом отправили на восток, в Киев.

— Похороны были многолюдными, — закончил рассказ Рыбка. — Собралась, по-моему, чуть ли не половина Киева.

— Каких же героев рождает наше время! Героев современного военного искусства, но все таких же отважных, какими были их далекие предки, — с чувством проговорил Ренненкампф.

— Абсолютно с вами согласен, Павел Карлович, — произнес Жилинский, — но… где же танк?