Глава 12

Остановившись в болотистой местности, отряд прапорщика развернул «беспроволочный телеграф». Болото было явно не самым подходящим для отдыха и деятельности местом, но оно имело главное преимущество — защищенность от посторонних глаз и ушей. А это сейчас являлось главным. Выход на связь со штабом был крайне важен для всей последующей операции. Сеанс связи прошел весьма результативно — прапорщик Сеченов получил шифрограмму из штаба о предполагаемом месте дислокации немецкого чудо-оружия. Теперь положение прояснилось. Во всяком случае, имелось конкретное местонахождение искомого объекта.

«Очень неплохо, очень неплохо!» — промурлыкал офицер слова из модной песенки. Он вдруг вспомнил, как эта песня звучала повсюду — в летних садах, ресторанах, доносилась из граммофонных труб с дач. С ней было связано еще одно приятное воспоминание. Летний вечер предвоенных дней… Встряхнув головой, прапорщик решительно сбросил c себя нахлынувшие воспоминания и вернулся к реальности. Разложив на коленях полевую карту, он углубился в изучение предстоящего маршрута. По всему выходило, что отряду придется идти через тыловые части, понятно, немецкие. Другого пути не было.

С наступлением вечера было решено отправить вперед, на дорогу, разведчика. Для этой цели как нельзя лучше подходил унтер Шестаков, единственный, кто кроме самого прапорщика разговаривал по-немецки.

— И где же ты, Шестаков, немецкому языку выучился? — поинтересовался прапорщик, массируя занемевшую ногу.

— А это, ваше благородие, жизнь научила, — хмыкнув, ответил унтер. — Она ведь и не такому научит.

— Как так? — раздались голоса. Команда у прапорщика подобралась бедовая, и в свободное время ребятам страсть как интересно было послушать «истории».

— Время пока есть, — сказал прапорщик, — так что спешить особенно не приходится.

— Ну, что же, ежели интересно, то скажу, — согласился унтер. — Табачок у кого найдется?

— А вот мой — вырви-глаз.

— У него не берите, мой табачок продирает до самых пяток.

Угостившись из протянутого к нему кисета, унтер ловко свернул цигарку.

— Я ведь до войны служил-то на границе, — приятным басом проговорил он, окинув взглядом слушателей. — Ну, а что такое граница, вы хоть знаете?

— Ну, а чего тут знать-то? — пожал плечами Лепехин. — Одна страна заканчивается, другая начинается.

— Начинается! Хе! — передразнил его унтер. — Поглядел бы я на тебя, куга зеленая, окажись ты на границе. Это ведь тебе не на фронте — стрелять в белый свет, как в копеечку. Вот мы сейчас с секретной целью во вражеском тылу находимся. А тогда ведь тоже служба вроде этой была. Ты, стало быть, на своей территории находишься, немец — на своей. А между нами контрабандисты и шныряют. Они ночью пробираются, а твое дело, значит, — сцапать их с поличным. Ночные дозоры, секреты, сторожи — чего только не бывало.

— Ну, а язык тебе на что немецкий?

— Как на что? — рассердился унтер. — Для того чтобы успешно границу охранять, мало сиднем сидеть. Вот был у нас на заставе тогда капитан Тимофеев — добрейшей души человек к солдатам. А с нарушителями был строг — не приведи Господь! Так вот он, бывало, говаривал: нарушение мало остановить — его надо предупредить. А что это значит?

— Что?

— Работа с местными — вот что. Причем как со своими, так и с теми, кто живет на той стороне границы. Вот тут уж без знания немецкого никак не обойтись. Ну, а у меня с малолетства к языкам талант имелся. Сосед у нас был, татарин, с его детьми я и игрался. И вот годика за три татарский язык выучил — только держись! Да, а на границе чего я тогда только не навидался! Городишко-то у нас был маленький, совсем даже захудалый, а такого ни в одном театре не увидишь.

— А ты сам-то в театре бывал? — иронично поинтересовался Сеченов.

— Ну, я, разумеется, не бывал, ваше благородие, — смутился унтер. — Так ведь я не об этом. Вот, к примеру, едет через границу господин. Солидный такой мужчина, плотный… с усиками. Одет, прямо сказать, с иголочки, одеколоном от него на версту пахнет, да. А среди вещичек у него смотрю — коробка с селедкой. Какого дьявола, думаю, ему селедку-то через границу пихать? Тем более что душок от нее пошел. Здесь надо обязательно поглядеть, что к чему. Беру я, значит, в одну руку эту самую селедку, а в другую ножик. Господин — в крик! Я, говорит, жаловаться на тебя буду, ты, говорит, мерзавец, за решеткой окажешься быстрее, чем я эту границу перееду. Кричит, надсаживается. Красный как рак стал.

— Ну, а ты чего?

— А я, стало быть, никакого внимания, — продолжил рассказ унтер, хитро поглядывая на слушателей. — Ошибусь, думаю, значит, так мне и надо. А сам селедке этой брюхо распарываю. И не прогадал!

— А чего ж там было-то?

— Чего? Камешки там, бриллианты, вот чего!

— Ну?

— Вот тебе и ну… Таким, значит, образом и учились распознавать. Граница, одним словом. Однако, ребята, таких историй у меня — море, а дело надо делать.

Через десять минут унтер Шестаков, еще раз проинструктированный прапорщиком, отправился на разведку. Вскоре его силуэт скрылся за деревьями. Сеченов, возвращаясь к костру, тихо шел по шуршащей под ногами траве. Окрестности постепенно тонули во мраке, в темном небе зажглись первые звезды. Усевшись на разостланную попону, офицер задумался.

— А вот еще… — зашевелился, не выдержав, еще один любитель поточить лясы. Солдат по фамилии Глазьев был призван из-под Астрахани. Происходил он из потомственных грузчиков и уже успел рассказать о том, что «и дед, и прадед — все были волжскими грузчиками». Выглядел он тоже под стать своей профессии — кряжистый, мускулистый, с широкой спиной и могучей шеей.

— Расскажу я вам, братцы мои, историю, — неторопливо, обводя всех пронзительным взглядом, сказал солдат. — История, что со мной случилась, тоже не абы какая. И хоть камешков там никаких не было, однако рассказать есть что.

— Ну, не тяни, рассказывай! — послышались голоса вокруг.

— Так вот, произошло это в одиннадцатом году. Тогда мы из Астрахани были в Нижнем, на ярмарке, значит. Не приходилось кому на ярмарках тамошних бывать когда?

— А чего? Мало ли ярмарок где проходит? — пожал плечами Сивоконь. — И чего там такого, в твоем Нижнем? Я, к примеру, там не бывал, ну и что там особенного?

— Особенного! Хе! — передразнил его Глазьев. — Таких ярмарок, как в Нижнем, нигде больше на свете нет. Это ж за день не обойти! Я даже говорить об этом не буду, пока сам не поглядишь, то и представить нельзя, да… Но я ведь не о том. Продали мы, значит, арбузы, воблу тоже сбагрили, и получил я денежки. Ну и кое-какую коммерцию мы с ребятами сварганили, да очень удачно. Поработал, как говорится, на славу, а теперь отдохнуть желаю! — встряхнул головой солдат. Он заулыбался, вспоминая былые годы.

— Ну, и что дальше-то было?

— А вот слушай. Встретил я на рынке цыганку. Эх, и девка же была — как сейчас вспомню, аж оторопь берет! — зажмурился рассказчик. — Золотая, одним словом, девка. Все при ней — и здесь, и здесь… Ну, я вокруг нее вьюсь, как пчела вокруг меда.

— А она-то что?

— Так и она тоже… Уж на что, казалось бы, цыганка, а втрескалась в меня по уши. Ну, это мне вначале казалось. Неделя, одним словом, пролетела, словно в тумане, — кабаки, рестораны и все в таком же духе. Все, что было у меня, как ветром из карманов выдуло. Короче говоря, расстались мы с ней. И просил я ее остаться — она ни в какую. Ну, понятно, что с меня взять — гол как сокол. Хотя, конечно, ежели бы я тогда за ум взялся — возможности были наверх выбраться… Только вот на прощанье пристал я к ней как банный лист. Погадай, говорю, мне, Зара. Так ее, значит, звали. А она руку мою взяла, поглядела и говорит: не буду я тебе гадать. Но все ж таки упросил я ее. Она мне, значит, и говорит: ждет тебя война большая, и пули вокруг тебя летать будут, как капли в дождь. И будет у тебя в самом начале войны случай, когда все товарищи твои полягут насмерть, а ты один в живых останешься. А вот что далее с тобой случится, об этом я тебе, Николай, не скажу, как ни проси… Какая война, думаю я себе, что за товарищи полягут? Кто ж тогда о войне скорой представление имел? Только вот так оно и случилось, как Зара мне и говорила.

— А что случилось-то? — поинтересовался голос в темноте.

— Как фронт на запад двинулся, пошли мы заставу германскую снимать. Неудачно тогда все пошло, вкривь и вкось с самого начала. Попали в засаду, всех побило — из пулемета посекли. На мне, ребята, ни царапины. Одиннадцать человек убитых, ни одного раненого, и я — живой. Вот оно как! — торжественно глянул Глазьев на слушателей.

— Бывает… — заключил Прокопенко.

— Ну, а эту цыганку, как ее… Зару-то ты встречал потом когда?

— Не приходилось.

Прапорщик, слушая вполуха солдатские истории, усмехнулся и, обхватив руками колени, уставился на пламя костра. Искры летели вверх, угасая и тотчас сменяясь новыми. Пламя бросало неровные блики, выхватывая из темноты лица солдат. Прапорщик провел по ним взглядом. Вот здоровенного телосложения белобрысый Глазьев, примолкший после того, как окунулся в воспоминания. Вот, подперев щеку рукой, вздыхает Заяц, пскович, находящий общий язык с любой, даже самой свирепой и дикой лошадью. Чуть дальше — Былинкин, уроженец Екатеринославщины, со свежим шрамом на щеке, еще не зажившим после сабельного удара…

С этими людьми ему предстоит еще немало пройти по чужим дорогам, чреватым самыми разными неожиданными поворотами. И кто знает, чем закончится их путешествие…

Мягкая ночная роса ложилась на траву, смешанные запахи разных трав плыли во влажном воздухе болота. Звякала тренога, доносился топот и фырканье лошадей. В ночи слышался протяжный свист какой-то птицы.

Так прошел час, два, три, наступило утро. Все расчетные сроки вышли, но Шестаков так и не появился. Всеми высказывались разные предположения, но легче от них не становилось. Что стало с унтером, можно было гадать, однако выходило так, что теперь оставалось идти без разведки. Но это — следующей ночью.