20
Яркие искорки звезд прокалывали густую темноту, отражение лунного диска дрожало на поверхности озерной воды, искрясь и сверкая холодным, перламутровым светом. Лагерь спал.
Полтора часа, оставшиеся до срока, назначенного бывшим сухумским трактирщиком, штабс-капитан Левченко и новоиспеченный прапорщик Романов решили переждать в бараке: там теплее, да и не стоило привлекать к себе ненужное внимание караульных, оставаясь на залитом лунным светом лагерном плацу.
Но вот Левченко тихо тронул Николеньку за плечо:
— Пора! Не раздумал бежать? Тогда по коням. И помни: мой приказ — закон.
Они осторожно направились к выходу, но тут выяснилось, что спали в бараке далеко не все, и какие-то обрывки разговора Левченко и великого князя достигли чужих ушей. Несколько темных фигур обступили Андрея и Николеньку.
— Это не благородно, — тихо произнес старший в лагере офицер, пехотный подполковник, который днем пытался приободрить Николая. — У вас двоих появилась возможность побега, а вы не поделились ею с товарищами. Мы и в плену остаемся офицерами русской армии, вы должны были по крайней мере поставить нас в известность о своих замыслах.
— В том-то и штука, — с досадой ответил штабс-капитан, — что возможность появилась чисто случайно и у меня одного. Я не уверен, что мне удастся вытащить за проволоку прапорщика. Но я приложу все усилия, чтобы сделать это.
Левченко, не вдаваясь в подробности, пересказал свой разговор с турецким унтером, бывшим подданным российской короны.
— Я поверил ему. Мне бы очень не хотелось, чтобы этот человек пострадал из-за того, что помог мне бежать. Так что судите сами, господа офицеры, стоило ли мне посвящать вас в мой замысел? Зачем, если бежать могу только я и, возможно, еще один человек, которого я уже выбрал? Коллективного побега не получится, не тот случай. Меж тем турки, узнав о том, что мы с прапорщиком бежали, однозначно взбеленятся. Вас начнут допрашивать, а врать мы умеем плохо, не учили нас вранью. Значит, для вас же лучше было бы, если бы вы на голубом глазу сказали бы туркам, что пребывали в полном неведенье. Меньше риска, — закончил Андрей.
— Я согласен с вами во всем, кроме одного важного момента, — сказал в ответ подполковник. — О вас, штабс-капитан, речи не идет, раз уж именно вам посчастливилось привлечь внимание этого сухумского кабатчика. Все мы будем молиться о ниспослании вам успеха. Но почему в напарники себе, не посоветовавшись с нами, вы избрали этого милого юношу? Мне представляется, что среди нас есть люди, представляющие куда большую ценность для армии и России.
Офицеры, стоящие рядом с подполковником, одобрительно загудели.
— Так не стоит ли вам, штабс-капитан, изменить свой выбор? Согласно решению нашего… э-э… офицерского собрания?
Что было делать штабс-капитану Левченко? Подполковник ведь был совершенно прав, откуда ему и всем остальным пленным офицерам знать, кто такой на самом деле этот несуразный молокосос?
Великий князь низко опустил голову, на его глаза наворачивались слезы стыда. Кто бы спорил: любой из пленных офицеров принесет России на полях сражений куда больше пользы, чем неопытный юнец. Поумневший в одночасье Николенька нисколько в этом не сомневался. Но ведь он не о себе думает, надо спасать престиж императорской семьи! Разве ж он виноват в том, что является близким родственником царя? Вот когда великий князь впервые в жизни по-настоящему почувствовал, как несладко порой принадлежать к августейшему семейству. Если бы Николенька был обычным подданным империи, он, ни секунды не задумываясь, отказался бы от побега в пользу кого-то более достойного.
— Ваше превосходительство, господин подполковник! — тихо, но отчетливо произнес Андрей Левченко. — Я прошу разбудить всех господ офицеров, потому что я собираюсь сделать заявление, которое объяснит вам, почему мой выбор останется неизменен.
Подполковник посмотрел на Левченко пристальным долгим взглядом и, соглашаясь, кивнул.
— Господа офицеры! — сказал штабс-капитан двумя минутами спустя. — Я не могу объясниться до конца откровенно, потому что это не мой секрет. Но клянусь своей честью и матерью-Россией: этот юный прапорщик имеет особую ценность как для нашей Родины, так и для ее врагов. Он не должен оставаться в плену. Он… э-э… имеет близкое отношение к семье государя-императора.
Подполковник вгляделся в молодое лицо Николеньки и тихо присвистнул: во-он оно что!.. Ай да штабс-капитан, узнал фамильные черты Романовых! Но говорить вслух о своей догадке умный подполковник не стал. Здесь тот особый случай, когда не стоит называть вещи своими именами, уместнее помалкивать. Подполковник повернулся к великому князю:
— Прапорщик, вы готовы подтвердить слова штабс-капитана своим честным словом?
Николенька судорожно сглотнул и с трудом, запинаясь, произнес:
— Д-да! Это правда. Даю вам честное слово, господа.
— Это меняет дело. Считаю, господа, что мы должны поддержать и одобрить выбор штабс-капитана, — твердо сказал подполковник. — Со своей стороны могу заверить вас, что его соображения относительно этого юного прапорщика представляются мне несомненной истиной. У меня есть основания придерживаться такого мнения, но я не намерен их излагать. Просто поручусь своей честью: штабс-капитан прав. Кто-нибудь желает возразить, господа офицеры?
Отнюдь не все офицеры, волей судеб оказавшиеся этой ночью в бараке, являлись убежденными монархистами. Но все они были неглупыми людьми и патриотами России, все привыкли верить клятве чести, приносимой их соратниками. Возразить не пожелал никто.
— Удачного побега! — и подполковник размашисто перекрестил Андрея Левченко и великого князя Николая.
…Левченко ловко полз сквозь загодя прорезанный в колючей проволоке лаз. Прапорщик Романов, неуклюже оттопырив зад, полз вслед за ним.
— Э-э! — тихонько окликнул Левченко часового — того самого турка, который обещал помощь и уже начал выполнять свое обещание — проделал эту дыру.
Тот подошел ближе, подал штабс-капитану руку, помог вылезти за проволоку и подняться.
— Эфенди офицер, только одна шинель, только один пистолет, только один человек… Пусть ваш товарищ вернется. Может быть, в следующий раз…
— Ладно, один так один, — покладисто согласился Левченко, принимая из рук турка шинель и «парабеллум». Ах, как горько стало на душе у Николеньки! Свобода была так близка, и вот… Ведь не будет никакого следующего раза, после побега штабс-капитана турки непременно усилят режим охраны.
Но великому князю не пришлось долго горевать: Андрей сделал неуловимое движение рукой, и турок, изумленно икнув, осел на землю.
— Вы убили его? — с ужасом спросил юноша, оказавшись рядом с Левченко. — Это… Он же нам помог!
— Отставить разговоры! — грозным шепотом приказал штабс-капитан. — Дурак ты все же, прапорщик Романов. Забери его шинель, винтовку и быстро за мной. Жив он, не переживай, через пять минут оклемается. И, если не осел, как некоторые, скажет мне большое спасибо. Теперь его точно ни одна собака в пособничестве не заподозрит. А чтоб тебя вовсе совесть не мучила, отдашь его брату в Сухуме еще пятьсот рублей. Быстрее, прапорщик, чего ты ползешь, точно вошь по струне! И тише!
Но тут все пошло наперекосяк: один из часовых заметил подозрительное шевеление с караульной вышки. Он вгляделся… Ах, шайтан бесхвостый и тысяча джиннов, это же русские удрать пытаются, они уже вне периметра!
Ночную тишину распорола резкая трель свистка: часовой поднимал тревогу. Затем с вышки прогремел винтовочный выстрел. И еще один. К счастью для беглецов, стрелял турок из рук вон плохо.
Прямо перед ними был каменистый пологий склон: валуны, редкие невысокие деревца с кривыми стволами, чуть выше — островок из плотных зарослей колючего кустарника. Слева — берег озера Ван и «Большая Берта». Справа — расположение турецких солдат, роскошный штабной вагон Махмуда Киамиль-паши и два сборных домика для сменных немецких артиллерийских расчетов. Сзади — покинутый лагерь и караульное помещение лагерной охраны.
— Вперед, к тем кустам, перебежками! — уже не таясь, в полный голос крикнул Левченко. — Делай как я!
Меж тем тревога разгоралась пожаром, затрещали выстрелы с трех остальных вышек, из караулки выскочила бодрствующая смена охранников. Положение беглецов ухудшалось с каждой секундой, прямо хоть топись в озере Ван.
Великому князю не приходилось ранее бывать под пулями. Это оказалось очень страшно. В его глазах плескался ужас, но он мужественно двигался вперед, к спасительным кустам. Перебежка. Падение. Еще перебежка…
До кустов им добежать не дали, огонь охранников стал настолько плотен, что пришлось залечь за большим валуном. Сейчас под прикрытием винтовочного огня их обойдут с флангов, и песенка спета.
— Из немецкой винтовки системы «манлихер» стрелял когда-нибудь? — отрывисто спросил Левченко.
— Только из нашей трехлинейки. Два раза.
— А-а, холера! Держи «парабеллум», винтарь давай сюда. Тяни пальцем вот этот крючок, предохранитель спущен, патрон в стволе. Не старайся в кого-нибудь попасть, просто пали в их сторону.
Андрей передернул винтовочный затвор, выпустил пять пуль подряд, целясь по солдатам на караульных вышках. Рядом тявкал «парабеллум». Турки приближались, их пули свистели над головами беглецов, высекали искры и каменную крошку из валуна.
— Похоже, нам каюк, — спокойно сказал Левченко, обернувшись к великому князю. — Ситуация безнадежная. Остается умереть в бою. Тебя неволить не могу, если хочешь жить — сдавайся. Ты же еще молодой совсем.
— Ага, как же! — возмущенно фыркнул юноша. — Не дождутся. Я дворянин и русский офицер! Лучше умереть со славой.
Страх у Николеньки куда-то исчез. Только вот было тоскливо и очень обидно, что все заканчивается именно так…
— Молодец, Коля! Тогда давай продадим наши жизни подороже. Экономь патроны, пусть ближе подойдут. Прекрати пока стрельбу, затаись, замолкни. Это их озадачит и напугает, туркам тоже неохота на два ствола дуриком переть. Нет, не уйти нам. Числом задавят, гады. Когда подойдут метров на пять, патронов не жалей, помирать, так с музыкой!
Вдруг со стороны лагеря послышался сильный шум: крики, выстрелы, треск ломающегося дерева, гитарное треньканье рвущейся колючей проволоки. Это пленные офицеры, возглавляемые подполковником, поняли, что происходит, и поспешили помочь беглецам, отвлекая внимание на себя. Они уже свалили два столба внутреннего ограждения и вот-вот могли вырваться за периметр.
Большая часть преследователей вынуждена была повернуть к лагерю и поспешить туда, иначе ловить пришлось бы уже не двоих, а двадцать пять русских. Замелькали приклады винтовок, грохнуло несколько выстрелов. По счастью, турки стреляли не в пленных, а в воздух.
Эта отчаянная, смелая до безрассудства и смертельно рискованная уловка облегчила положение беглецов: оставшиеся вдесятером турки не спешили лезть под пули двоих сумасшедших русских. Но надолго ли облегчение? Сейчас демонстративный бунт будет подавлен, с голыми руками много не набунтуешь. И все вернется на круги своя…
Но тут ситуация, словно по волшебству, изменилась стремительно и совершенно неожиданно. Среди залегшей цепи преследователей вдруг, как из-под земли, вынырнул турецкий офицер, начальник караула. Громогласно ругаясь, через слово поминая шайтана и его отпрысков, щедро раздавая пинки и затрещины, он поднял залегших солдат и, потрясая «наганом», побежал впереди них.
Но не к валуну, за которым притаились беглецы! А наискось вправо по склону, резко вправо, туда, где Левченко и Николая нет и не было.
— Что за черт?! — радостно и удивленно выдохнул штабс-капитан. — Рехнулся он, что ли?! Николай, смотри, этот турецкий ишак решил, что мы там. Коль такой расклад, мы еще побрыкаемся… А ну быстро, тихой мышью, влево, вон к тому дереву!
