17
Молодость всегда возьмет свое. Великий князь Николай, столь неожиданно угодивший в турецкий плен под личиной прапорщика, был уверен, что не сумеет заснуть. Но когда с наступлением темноты он прилег на деревянный топчан в бараке, усталость и нервные потрясения последних суток сказались очень быстро. Сначала Николенька просто лежал, закрыв глаза, а перед его мысленным взором проходили чередой недавние печальные события, приведшие его в это гиблое место. Стыд продолжал безжалостно грызть юношу, осознание того, что он натворил, становилось все яснее и определеннее. И ведь даже не расскажешь всей правды товарищам по несчастью — Николай понимал, что делать этого ни в коем случае нельзя. Надеяться на то, что он сможет выкарабкаться из поганого положения с наименьшими потерями, можно было лишь при условии сохранения его инкогнито.
«Верно говорил мой учитель греческого, — печально думал Николай, — что трудно попасть в историю, а вот влипнуть в нее проще простого. Я и влип…»
Затем направление его мыслей сменилось: теперь они крутились вокруг планов побега. Каждый последующий план был еще нелепее и фантастичней предыдущего, и сам Николай прекрасно осознавал это печальное обстоятельство. Даже если совершится чудо и он выберется за колючую проволоку лагеря, что потом? Один, без пищи и оружия, без теплой одежды, без знания языка, в незнакомой чужой стране… Далеко же он уйдет! И не то страшно, что он неминуемо погибнет, но нестерпимо обидно будет погибнуть настолько по-дурацки!
Но тут перед Николенькой вдруг развернулась панорама садов и парков Царского Села. Вот его любимая аллея столетних лип, ведущая к небольшому тихому пруду с белыми кувшинками. Вот он идет по этой аллее под руку с прекрасной Верой. Вера весело смеется, ветерок играет ее волосами… Великий князь Николай, славный и наивный юноша, погрузился в глубокий сон.
Проснулся он оттого, что кто-то осторожно потряс его за плечо. Николай открыл глаза, резко вскинулся, не сразу сообразив, где он находится. Кто его разбудил? В окошко барака светила полная луна цвета надраенной меди; юноша всмотрелся в склонившееся над ним лицо.
Николенька с первого взгляда узнал этого человека. Еще бы! Ведь во многом именно для того, чтобы вызволить старшего брата Веры Холодной, штабс-капитана Андрея Левченко, великий князь и совершил свой безрассудный поступок — удрал на русско-турецкий фронт. Еще днем юноша признал в одном из обступивших его офицеров Андрея Левченко, но не стал показывать этого. Во-первых, было очень стыдно. Появился, понимаешь ли, спаситель и освободитель… А во-вторых, из тех же соображений безопасности: слишком много свидетелей было вокруг. Может быть, позже…
Но штабс-капитан опередил его, проявил инициативу сам.
Левченко приложил палец к губам: тише, мол. Затем выразительно кивнул в сторону двери: нужно поговорить. Медленно, как завороженный, великий князь встал с топчана и последовал за Левченко к выходу из барака.
Они оказались под усыпанным громадными южными звездами ночным небом Восточной Анатолии. Темный небесный бархат наискось пересекала мерцающая полоса Млечного Пути. Лунный свет был таким ярким, что хоть газету читай. Стояла полная тишина, лишь озеро Ван тихо плескало о берег мелкими волнами, да из покинутого ими барака доносился чей-то могучий храп.
Левченко посмотрел прямо в глаза юноше и тихо, укоризненно произнес:
— И как это вас, ваше сиятельство, угораздило?
Великий князь вздрогнул, точно его шилом в известное место кольнули. Вот тебе и инкогнито! Почему-то ему не пришло в голову, что если он узнал в штабс-капитане брата Веры Холодной, то и Андрей Левченко вполне может узнать его.
— Я… Э-э… Это какая-то ошибка, — пролепетал Николенька в полной прострации. Он совершенно не был готов к тому, что его опознают так быстро, ведь суток не прошло с того момента, как он попал в лагерь.
— Да оставьте, ваше сиятельство! — Левченко усмехнулся, указав на след от ожога на тыльной стороне правой кисти юноши. — Я вас хотя бы по этому следу узнал. Мы с вами встречались дважды. Около года тому назад вы заходили к Вере на Александровский проспект, помните? Такой букет роскошный принесли… Держали вы букет в правой руке, я еще тогда на этот шрам внимание обратил.
Великий князь кивнул. Еще бы он не помнил того визита на квартиру Веры Холодной! Как раз год назад его влюбленность в королеву синематографа начала разгораться с неудержимой силой. Да, букет был хорош…
— И на летнем балу в Михайловском дворце, совсем незадолго до начала войны… Вы с моей сестрой вальс танцевали, — продолжал штабс-капитан. — Надо признать, танцевали просто замечательно. Да не тряситесь вы, как овечий хвост. Никому я ничего не скажу, все понимаю. Кроме одного: за каким чертом вы удрали из Питера на фронт, какого рожна вам, ваше сиятельство, не хватало? Ведь удрали, я угадал?
— Не из Питера, — чуть слышно ответил юноша. — Из Царского. Впрочем, какая разница. Я был дураком, милостивый государь.
— О! Это радует, — весело и добродушно сказал Левченко. — Нет, не то, что вы были дураком, а то, что вы осознали этот печальный факт. Хороший симптом… Настоящий дурак никогда не признается в собственной глупости. Вы, ваше сиятельство, не безнадежны.
Великий князь слабо улыбнулся, в первый раз с той минуты, как попал в плен.
— Господин штабс-капитан, я ведь тоже хорошо помню вас. Мало того, я ведь собирался… — и Николенька смущенно замолчал. Ему очень понравился Андрей Левченко, рядом с этим человеком юноша чувствовал себя защищенным. И как здорово, что не надо врать и таиться! Николаю неудержимо захотелось рассказать брату Веры все как есть, ничего не утаивая и не опасаясь предстать перед Левченко в смешном свете. Захотелось облегчить душу, а в чем-то и перевалить свои проблемы на другие, более сильные плечи. Вполне естественное в шестнадцать лет желание. Да и институт исповеди отнюдь не дураки придумали, есть у человека такая потребность — исповедоваться.
И он рассказал. Все по порядку, начиная с того, как они с Бестемьяновым угнали дворцовый «Паккард». Стоит отдать великому князю должное: себя он не щадил. Упомянул о своем намерении героически освободить штабс-капитана, что вызвало у Андрея добродушную усмешку. И о мечтах показать басурманам кузькину мать, и о несостоявшемся водружении русского флага над Айя-Софией.
Левченко слушал юношу, не перебивая, и чуть печально думал, что, будь он на десять лет моложе, он, наверное, поступил бы так же.
— И вот я здесь, в плену, — закончил Николенька. — Что теперь делать?
Андрей Левченко довольно долго пребывал в раздумье, и великий князь не мог догадаться, что за мысли бродят сейчас в голове у штабс-капитана.
— Вот что, — сказал, наконец, Левченко самым решительным тоном, — вас, ваше сиятельство, непременно опознают рано или поздно. Причем, скорее, рано, чем поздно. Мы не можем этого допустить, вы согласны?
Великий князь с готовностью кивнул: он прекрасно представлял, чем грозит его разоблачение и ему самому, и венценосному родственнику, и армии.
— Хотите бежать вместе со мной? Прямо сегодня, через час с небольшим? Предупреждаю: предприятие рискованное. Можно пулю словить.
Вот такого вопроса великий князь никак не ожидал!
— А каким образом? — жадно спросил он.
— Это уж мое дело, — непреклонным тоном отозвался Андрей Левченко. — Да или нет?
— Конечно же, да! — пылко воскликнул юноша, который только и думал все последние часы, что о побеге.
— Тише! Что вы орете, ваше сиятельство, ровно ишак под палкой!
Штабс-капитан снова надолго замолчал, а затем сказал, подчеркивая интонацией каждое слово:
— Тогда вот что: я потребую от вас полного и абсолютного подчинения. Никакой самодеятельности. Мой приказ — закон! Понятно, ваше сиятельство?
— Понятно! — с явной радостью отозвался Николенька. Сейчас ему больше всего на свете хотелось, чтобы Левченко, опытный боевой офицер, взял на себя всю полноту ответственности. Подчиняться? Да за милую душу, ему ничего больше и не надо. Самодеятельность вон каким боком вышла. — У меня к вам просьба, господин штабс-капитан! Оставьте титулование, ну какое из меня сейчас «сиятельство», смех один. Досиялся так, что дальше некуда, потускнело мое сиятельство. Нас двое, вы — командир, так что называйте меня просто Николаем, можно — Колей… И лучше бы на «ты».
Левченко беззвучно рассмеялся, этот пылкий юноша нравился ему все больше. Ну, легкомысленный. Ну, склонен к взбалмошным и неожиданным поступкам, последствия которых не в состоянии просчитать… Так это все от молодости, а данный недостаток имеет свойство проходить. Зато искренен и нечванлив. Если еще и не трус, то совсем хорошо, но это только по ходу дела будет видно.
— Пойдет! — сказал он и потрепал великого князя по плечу. — Я же сразу понял, что ты не дурак. Это точно: то, что ты член августейшей семьи, в наших условиях играет роль скорее отрицательную. Однако называть тебя Колей — это как-то несерьезно, мы же не в салочки играем. Ты, кажется, хотел воевать с врагом в чине прапорщика? Превосходно. Вот и будешь прапорщиком Романовым.
