Копи

После солнечного удара возле Манараги, когда я нашел ключ к языку и легко открывал слова, вдруг как на стену натолкнулся, проговорив вслух слово ЧУДО. Орех оказался настолько крепким, что зубы ломал, а делать нечего, положил в рот – надо грызть.

Все чудесное всегда было необычным, в религиозных обрядах связывалось с проявлением божественного, потому обыкновенная икона становилась чудотворной, неистовые монахи-молельники объявлялись святыми за способности творить чудо (и не только Николай Чудотворец), ароматная смола тропических деревьев (мирра) – чудодейственной. В светском же понимании это слово обладало более широким диапазоном значений. От смешного, несерьезного чудака до высшей степени превосходства – чего-либо чудесного (вечера, обеда, цветов и т.д.), но по нормам русского языка никогда нельзя использовать его в уничижительном, отрицательном смысле. Если, например, с некоторыми, тоже табуированными словами отрицательное довольно просто сочетается и усиливает его смысл («я ужасно люблю цветы»), то «чудо» этого не терпит и выражение «страшно чудесный вечер» звучит нелепо. Оно, как и солнце, среднего, божественного рода, не требует никакой помощи, усиления, дополнительного уточнения, ибо настолько самодостаточно и самоценно, что вообще выбивается из общего ряда понятийных слов.

ЧУДО, одним словом!

Открывать его я начал с конца. Окончание О явно привнесено окающими племенами, потому неустойчиво, безударно, а его древнее звучание – ЧУДА (так же, как ЛАДА – ЛАДО). Не исчезающий никогда знак Д определенно высвечивал действие – даждь, дать, давать, – что особенно подчеркивалось в привычном (и тавтологическом) словосочетании «ждать чуда».

Но что такое неизменное ЧУ? Чего ждали наши далекие предки? Некого божественного проявления, благодати?

ЧУ! – возглас, означающий «внимание», правда, сейчас уже почти забытый. Произносили, когда хотели остановить кого-то, заставить прислушаться, присмотреться – внимать. «Чу! Соловей где-то свищет…» Ждали божественного внимания? Как-то уж слишком неясно для такого конкретного и сильного слова.

ЧУВСТВА – слово сложное и по составу, и по смыслу, напластовано в нем много чего, и поэтому следует взять лишь первую, более древнюю часть, хорошо выраженную в глагольной форме ЧУЯТЬ. И это уже кое-что! ЯТЬ, ЯТИ, ПОЯТЬ – брать, взять. То есть загадочное ЧУ можно не только давать, но и брать, принимать. Однако налицо слишком расплывчатый, двойственный смысл, поскольку чуять можно запах, опасность, радость, тепло и вообще все, что может воспринимать человек органами обоняния, осязания, собственно, чувствами. То есть совокупностью ума и сердца и еще такой тонкой материей, как предчувствием, то есть способностью или даром предугадывать события.

ЧУР-ЧУР меня! Оберег, который потом был подменен и вытеснен христианским «свят-свят». Всякий оберег имеет жесткую основу словосочетания, поскольку обладает магической сутью, которая может быть утрачена даже от механической перестановки знаков.

И опять приходится подбираться с конца, ибо знак Р – обозначение божественного света, солнца, что хорошо видно в глаголе чуРАться (такая уж у него участь, у глагола, открывать истину). ЧУРАТЬСЯ в современном понимании, открещиваться, обходить стороной или даже брезговать, но в том, древнем понимании – «ЧУР-ЧУР меня!» звучит призыв к некому ЧУРУ с просьбой о защите, слышится «укрой-укрой меня, спаси-спаси меня». Тут и приходит на память любопытное и такое знакомое слово ЧУРКА, производное от малоупотребительного ЧУРА. Нынешняя уменьшительная форма ЧУРКА – отпиленная часть бревна определенного размера, в переносном значении – неподвижный, ничего не слышащий, молчащий, но все видящий человек: «сидит как чурка», «чурка с глазами». И это как раз подсказывает древнее понятие – изображение идола, деревянная скульптура божества-защитника, заступника ЧУРА. Отрицательный смысл вложен в период христианизации, как и во все «идолища поганые».

Тут же, пожалуй, можно обратиться к слову ЧУБ, где знак Б есть бог. Сам чуб – это хохол, оселедец, оставленный на теменной части головы, имеет очень древнее происхождение и скорее всего является опознавательным знаком, ритуальной принадлежностью высших, посвященных, а точнее, просвещенных жрецов, так как волосы или КОСМЫ всегда ассоциировались с лучами, потоками небесного света. Итак, в ЧУ существует божественное начало, призванное оберегать, защищать, спасать и просвещать, но и этого пока мало, чтобы отомкнуть ЧУДО.

Потом я попробовал снять пыль времен со слов, образованных на основе ЧУ и имеющих отрицательное значение.

ЧУМА – первое, что приходит в голову. М – знак смерти, и получается, что ЧУ не бессмертно, как все божественное, и может погибнуть! Чумой называли многие болезни, связанные с расстройством нервного и психического состояния, и потому говорили: «зачумленный человек», «ты что, очумел?». Вероятно, отсюда и возник ЧУМ (слово абсолютно русского происхождения), наспех построенное жилище для тех соплеменников, в ком умерло ЧУ. (Кто бывал в чумах северных народов, тот знает, что обычному человеку там жить невозможно.) То есть утративших таинственное ЧУ изолировали от общества! Но психические, нервные болезни – это всегда индивидуальное, личностное, значит, ЧУ погибает в конкретном человеке, а не вообще.

ЧУХОНЕЦ – русское название народности на северо-западе России, прямо скажем, оскорбительное название, ибо грязного, неопрятного, опустившегося человека называют зачуханным. X – хоронить, хранить, прятать, закапывать в землю. Получается, чухонец – человек, похоронивший свое ЧУ! Оно не только умирает, но его еще можно закопать в землю! А неподалеку от чухонцев жила ЧУДЬ белоглазая и по образу жизни мало чем отличалась, но почему это племя называли так? Или чудь – самоназвание?

Я вспомнил слово ЧУМАК – человек, который возил соль. И сразу подумал про Гоя, носившего соль на реку Ганга. Название профессии наверняка происходит от общеславянского слова ЧУМА. И что, выходит чумные люди возили соль? Да нет, они в чумах сидели, а вот гоев, которые носили и возили соль, вполне могли считать чумными. Поскольку они были не такие, как все! Впрочем, и до сих пор считают такими же. Что это за соль, которую они носят и которую мне дважды удалось вкусить? Первый раз была ароматной и сладкой, как молдавское вино, во второй раз – горечь невероятная. Может, она и есть ЧУ, коли имеет чудодейственные свойства? СОЛЬ и СОЛНЦЕ однокоренные слова, но какая у них внутренняя связь? Жить без соли невозможно, как без солнца? Нет, без солнца действительно все погибнет, а вот без соли в чистом виде можно обойтись, говорят, ее хватает в растениях, овощах, фруктах… Что, если СОЛЬ когда-то имела чисто ритуальное значение? Коль один корень с СОЛНЦЕМ, то она могла быть его символом! Таким же культовым атрибутом, как мирра, елей, ладан…

Погоди, а откуда выражения – соль земли, соль знаний? Или говорят: «из этого нужно взять самую соль», «понял, в чем соль?». То есть СОЛЬ – это СУТЬ, ИСТИНА?

Разгадку ЧУ надо искать в области знаний! ИСТИНУ можно дать, ее можно взять или принять. ИСТИНА всегда божественна, и ею можно защититься от всех напастей и бед, ибо нет лучше оберега, чем Знания! Просвещают ИСТИНОЙ, а кто утратил ее, тот душевнобольной человек, и место ему в чуме.

Но это пока что догадка и размышления. Надо найти слова, где бы выражались ЗНАНИЯ и ЧУ одновременно!

Итак, знак В – ВЕДИ, а древнее слово ВЕДАТЬ – знать. BE – ДАТЬ, или дать BE. То есть собственно ЗНАНИЯ это BE! Отсюда ВЕЩИЙ – мудрый, познавший BE, ВЕСТЬ – сообщение знаний, ВЕРА – знание бога РА, ВЕдун, ВЕщун, ВЕдьма – те, кто конкретно дает знания, аВЕста – высшие знания, или столб знаний, ВЕста – богиня очага и весталки поддерживали огонь в храме Весты, как символ могущества государства, а оно достигается ЗНАНИЕМ, и Древний Рим это доказал.

А само слово СВЕТ?! Со знанием!

ВЕЧЕ! ЗНАНИЕ ИСТИНЫ! ЧУ потеряло устойчивый знак У, поскольку стоит на втором месте в сложном слове, и это закономерно для русского языка. На ВЕЧЕ умудренные знаниями старейшины искали ИСТИНУ.

ВЕЧЕР – заход солнца, ВЕЧЕРЯ – древнейший ритуал, когда пели гимны уходящему богу РА и вкушали ритуальную пищу – СОЛЬ. ВЕЧЕРЯ – не ужин в сумерках, а познание божьей истины. Момент ИСТИНЫ! Весьма удачно использованный в христианстве, когда Христос собирает апостолов на тайную, сильно отдающую каннибальством, вечерю, дабы дать ритуальные хлеб и вино, плоть и кровь свою.

И наконец, ВЕЧНОСТЬ, даже не требующая перевода или толкования!

ЖДАТЬ ЧУДА – ждать откровения, ИСТИНУ.

ЧУДО – дать ИСТИНУ!

Все время, сколько я жил на Урале, в общем-то тем и занимался, что искал, а больше ждал чуда. Можно бы отнести к нему потрясающий, ни с чем не сравнимый восход над Манарагой, но это не было откровением, а лишь необъяснимым явлением природы – некой составляющей чудесного. И девушка, танцующая на камнях, не могла быть воплощением истины, но ее существование, тот «мiр», к которому она принадлежала, наверное, и был хранителем чуда.

Я вспомнил несчастного очарованного Бородина в тот миг, когда следом за раненым чекистом шагнул в парящее облако и каким-то образом оказался в пещере. Дело в том, что пока вода в ручье не вскипела и не начала парить на морозе, я отчетливо видел скалу и мокрую осыпь, где стоял ведущий. И там не было и намека на какой-то лаз, нишу, трещину – только шершавая, выветренная стенка с пятнами заиндевевших лишайников.

Оказавшись в узком и высоком проходе, я в тот час же почувствовал замкнутое пространство и лишь тогда подумал о кавторанге, которого тоже водили по подземельям, но отпустили на волю уже больным человеком. Однако меня вел другой человек, странный, какой-то мутный, неспособный смотреть в глаза, не вызывающий доверия, и не спасал меня, как спасали Бородина. Напротив, я помогал ему, правда, не очень понятным (энергетическим?) способом.

В пещере ему стало худо, возможно, после мороза, от влажного, обволакивающего пара он закашлялся и долго потом стоял, медленно втягивая воздух и успокаивая дыхание. Мне же, напротив, физически полегчало, исчезло голодное, тянущее чувство в солнечном сплетении, но стало тревожнее и кавторанг не выходил из головы. А тут еще вспомнился «снежный человек» с потухшим разумом и золотыми десятками: может, и его водили по тем залам?

Неужели все, кто вошел или кого привели в подземелье, возвращаются психически больными людьми?

Под ногами все еще парила горячая, но уже не такая глубокая вода, и я чувствовал, как согреваются и одновременно мокнут ноги. Ведущий наконец отдышался, включил фонарик и застучал по камню окованным черешком молотка. Метров через тридцать мы вышли из пара и оказались перед шахтой с винтовой лестницей и широкими, на два шага, ступенями, вырубленными в камне, ручей остался где-то позади, и доносился лишь шум воды.

– Если передумал, не поздно вернуться, – предупредил он. – Еще можно открыть вход. Здесь твоя помощь не нужна.

Чекист, крамольник или кто он был на самом деле, сейчас испытывал меня, искушал, однако все равно смотрел мимо.

– Вернусь, только не сейчас. – Я подавлял в себе пока еще легкий, но уже отчетливый страх.

Чекист отдал мне фонарь, попросив светить ему под ноги, и стал спускаться, опираясь на молоток и держась за стенку. Я чувствовал движение воздуха снизу, пахло чем-то горьковатым, и что-то постоянно шелестело в темноте, будто осиновые листья. Потом я случайно увидел в луче света, под выступающими карнизами, сотни летучих мышей, устроившихся на зимовку вниз головой. Примерно через каждый виток лестницы ведущий останавливался и отдыхал, прислонившись лицом к стене, или вовсе садился, откинув голову назад.

– Может, идти след в след? – спросил я, прислушиваясь к гулу своего голоса в невидимом пространстве.

– Здесь бесполезно, – несмотря на свое состояние, спокойно проговорил он.

– Почему?

– Потому что нет солнца.

Чекист во всем искал логику, однако сам иногда говорил и поступал без всякой логики.

– Надеюсь, теперь ты мне доверяешь?

– Пока что ничего особенного не вижу, – признался я. – Пришли в пещеру. Ну и что дальше?

– Добро, идем вперед.

Сначала я считал витки, потом сбился, поскольку одна шахта заканчивалась, лестница вдруг превращалась в короткую галерею, после которой начиналась другая шахта. Всего мы сделали около трех десятков полных оборотов, спустились более чем на полтораста метров и оказались в большом зале, где вдоль стен стояли высокие, многорядные штабеля зеленых, явно армейского происхождения, ящиков, опутанных проводами. Пока чекист делал передышку, я посветил вокруг, и морозец побежал по хребту: сразу столько взрывчатки (не меньше двух вагонов!), да еще «заряженной» электродетонаторами и, по сути, готовой к взрыву в любой момент, я никогда не видел. В зале покоилась гигантская бомба, способная если не поднять на воздух, то разломать и встряхнуть гору, под которую мы спустились.

Из заминированного зала, отворив массивную деревянную дверь, мы попали в галерею с небольшим уклоном, которая вывела в настоящую карстовую пещеру, сухую, гулкую и почти не тронутую человеком – рукотворными были лишь ровная, вымощенная дорожка и ступени, если встречался спуск. Ведущий останавливался еще чаще и отдыхал дольше, но от помощи по-прежнему отказывался.

– Понесешь, когда упаду! – приказал он.

Я старался запомнить маршрут движения, засекал каждый поворот или переход, даже ступени считал на всякий случай, но когда мы прошли по пещерам около двух часов, постоянно спускаясь на нижние горизонты, почувствовал, что теряю ориентацию. И вместе с этим постепенно исчезало любопытство и предвкушение чуда – то детское, новогоднее предвкушение, когда ты уже отлично знаешь, что Деда Мороза нет на свете, однако с трепетом и восторгом получаешь от него подарок.

Пещера часто раздваивалась, расстраивалась, образуя перекресток, или вовсе сужалась настолько, что мы ползли на четвереньках, однако в этих лабиринтах мой проводник ориентировался безошибочно, по крайней мере ни на мгновение не задержался, чтоб выбрать направление. Стало ясно, что он ходил здесь не один десяток раз. Наконец природные подземелья закончились возле устья еще одного шахтного ствола, откуда дул ощутимый ветерок, словно работала принудительная вентиляция. Я заглянул через барьер, посветил фонариком: бездонный круглый колодец, увитый бесконечной спиралью узкой лестницы по выступающему карнизу, ширина ступеней всего полметра. И нет перил!

– Иди вперед, – распорядился спутник. – Подождешь внизу. Береги батареи.

Плохо помню, как я шел этой лестницей. Иногда терял ориентацию в пространстве, чудилось, ступени уходят из-под ног и все время качается стена, от которой боялся оторваться, но если включал свет – сразу кружилась голова. И уже когда закончился этот спуск, еще долго щупал ногой ступени и ловил стену.

Мы находились под землей уже девять часов, ушли на глубину в два километра (а может, больше, если считать, что над головой были горы еще в полтора!), но никаких прекрасных залов, никаких чудес я не видел, только закопченные стены, своды, низкие лазы да бесконечные лестницы, уводящие все ниже и ниже. Это все было удивительно и потрясало воображение – не хватило бы целой жизни, чтоб обследовать эти пещеры и горные выработки. И в голове я уже впрямую связывал найденные на дне озера блоки и подземных строителей, которые били в толщах гор десятки километров шахт, штреков и квершлагов, вытесывая стены, лестницы и арки. Но все это без всяческих архитектурных излишеств и орнаментов, практично, просто и строго.

Или этот чекист-крамольник вел другим путем, или очарованному кавторангу все почудилось.

Наконец мы миновали длинный тамбур с тройными дверями, одна из которых мне показалась металлической, скорее всего медной, и выбрались из лабиринтов в пространство, где луч фонарика не доставал ни стен, ни кровли, и сразу же на губах я ощутил соль.

Соль! Уж не отсюда ли Гой разносил ее по белому свету?

Пока ведущий отдыхал, теперь уже лежа на боку, скрючившись в эмбрион, я отошел к последней двери, нашарил стену и ощутил под рукой шероховатую, колючую пыль. И лишь на миг включил свет: матово поблескивающая сероватая изморозь, как на стекле, и на вкус – обыкновенная, в меру горькая, переотложенная зернистая соль…

Я вернулся к раненому и понял, что самостоятельно он больше не поднимется. Лицо сделалось соляного цвета, глаза полуприкрыты, и крепко сжаты спекшиеся губы.

– Погоди, – выдавил он. – Сейчас… Отлежусь…

Через четверть часа он сделал попытку встать, заворочался, уперся руками, но отжаться не мог. Я подхватил его и поставил на ноги.

– Куда идти?

– Прямо через соляные копи. – Голос у него оставался прежним, словно существовал отдельно от беспомощной плоти. – Никуда не сворачивай. Если потеряю сознание – не бросай. Нужно пройти семь дверей и дойти до восьмой.

Сначала он переступал ногами и держался за меня сам, однако за первой дверью начал обвисать, тяжелеть – то ли засыпал, то ли отключался, – поскольку иногда вздрагивал и спрашивал:

– Где мы?

Если бы знал где! Я ориентировался по набитой в соли темной тропе (кругом бело, словно снег лежит) и по дверям, которые оказались не так уж близко друг от друга. Копи мне показались гигантскими, ибо в каждый следующий зал мог поместиться какой-нибудь московский проспект вместе с высотными домами, и становилось жутко от ощущения такого пространства. Сколько же тысячелетий здесь добывали каменную соль? Пять, пятьдесят или всю прошлую историю человечества?

Воздух был настолько насыщен солью, что я вкушал ее, просто дыша, и во рту постоянно чувствовалась горечь, а губы жгло и саднило. Эх, запустили бы меня сюда в детстве, когда я страдал от недостатка соли, воровал и выпрашивал у крестной! И что бы стало, если б Гой сдержал слово, вылечил меня и забрал с собой?..

Третью дверь заклинило от наросшей в притворе соли (давно никто не ходил), и открывать ее пришлось с помощью автомата, просунув его в массивную меднолитую ручку, я бы не сказал, что особенно старинную. Нечто подобное, только из бронзы, можно встретить и в Третьяковке, и в Зимнем дворце. Да и сами двери, окованные листовой медью, выглядели эдак лет на сто пятьдесят, другое дело, были специальными, очень толстыми, тяжелыми и не совсем понятного предназначения. Однако скоро я заметил, что за каждой следующей дверью соляная изморозь на полу и стенах становилась белее, чище, и в воздухе появляется игольчатая пыль, искрящаяся в луче света, как морозная игла на Таймыре, когда температура переваливает за сорок. Похоже, я привыкал к постоянному вкусу соли, и казалось, она не такая уж горькая.

Между тем мой ведущий полностью превратился в ведомого и едва переставлял ноги. Я пропотел насквозь, хотя в копях было градусов восемь – десять тепла, но у раненого поднялась настолько высокая температура, что я нагревался от него. А тут еще попавшая на шею соляная пыль обжигала кожу, выедала глаза, хотелось пить, однако на такой глубине не было ни родников, ни подземных озер и воздух казался идеально сухим – ботинки и носки просохли на ногах. Только через эти соляные пространства мы шли уже часов шесть, а им конца и края не было.

Когда я нырнул в парное облако и очутился в пещере, мелькнула мысль, что раненый идет к своим товарищам (сослуживцам, соплеменникам, друзьям), способным оказать ему помощь, сделать операцию или восстановить здоровье каким-то другим способом. Наверное, в копях, в суперстерильной среде действительно можно залечивать раны, впрочем, как и легочные заболевания (есть ведь такой метод лечения бронхиальной астмы). Но оказавшись здесь, в совершенно пустом пространстве, стало ясно, что никаких товарищей тут нет и не было давно, и, судя по поведению, он никого не искал. С минуты на минуту я ждал, когда он обмякнет совсем, поскольку тащил его, практически завалив на спину, и не чувствовал ударов сердца.

И это случилось, когда мы миновали шестые двери: подошел, чтобы поднять его, и обнаружил совершенно безвольное тело. Я выключил фонарик (батареи начали садиться), опустился рядом с ним на жесткую, как наждак, соль, испытывая чувство редкостное, напоминающее раздвоение личности: какая-то часть сознания, в тот момент существовавшая как бы сама по себе, ужасалась, противилась всему, что происходит, и била тревогу, но другая, большая часть оставалась непоколебимой, рассудительной, и я не испытывал никакого страха. Будто знал: здесь никогда не заблужусь, не пропаду, не исчезну в этих неведомых бесконечных копях, даже если кончатся батарейки и останусь без света. Непонятно откуда, но существовала полная уверенность в безопасности, и еще необъяснимое ощущение, что я знаю это пространство, бывал здесь и стоит мне сейчас, не включая фонаря, пойти вправо, обязательно найду низкую, вырубленную в базальтовой толще галерею, которая заканчивается небольшим круглым зальчиком, где стоит старая бревенчатая сторожка, и там есть вода, пища и топчан, покрытый войлоком.

Чтобы проверить это и уверовать в собственную безопасность, я оставил спутника и пошел вправо, без света, наугад. Примерно через двести шагов по абсолютно ровной соляной тверди я зажег свет: узкая дверь в отвесной, затянутой космами летучей соли стене, за ней галерея. Можно было возвращаться, но я не удержался, прошел до конца и открыл избушку.

И все там было: кадушка с водой, хлеб, вяленое мясо и даже соль в деревянной солонке. Но самое удивительное, согреться здесь можно было от свечи, зажженной под большим медным и пустым котлом. Я выпил два ковша пресной, скорее всего дистиллированной воды, набрал фляжку и пошел назад.

Редкий и слабый пульс у чекиста еще прощупывался, дыхания не было, или я не услышал. Я поднял неподвижного спутника на спину и протащил метров тридцать, однако вялое, огрузшее тело постоянно сползало, ноги волочились по земле, и оттого, что все время подбрасывал его, я сбивал свое дыхание и терял силы. Потом взял поперек, кое-как взвалил на плечо ногами вперед и понес, чувствуя, как самого сгибает пополам. С тремя передышками я кое-как дотащился до седьмой двери, открыл ее, но поднять стражника еще раз уже не мог – взял под мышки, переволок в последний зал и сам рухнул рядом с ним.

Я боялся уснуть и потому растирал себе лицо, и так горящее от пота и летучей соли. Отлежался, поднялся на ноги и посветил вокруг: привычной уже, набитой ногами дороги не нашел, множество тропинок веером разбегались в разные стороны и будто таяли, растворяясь в поблескивающей соли. Где искать эти восьмые двери, было совершенно непонятно. Оставив стражника, я пошел по компасу строго на север и через семьсот двадцать шагов наткнулся на гладкую соляную стену. Дверей не оказалось ни слева, ни справа, но зато я высветил вход в низкую галерею и, думая, что это ниша, а дальше может быть выход, прошел до ее конца и оказался в тупике. Поплутав вдоль стены еще около часа, я взял направление строго на юг и вернулся к раненому.

Видимо, по дороге растряс стражника: он ожил и теперь стонал, кашлял, горлом пошла кровь, после чего вдруг задышал громко и очнулся. Я положил его на бок, включил фонарь.

– Где мы? – спросил он будто спросонья.

– За седьмыми дверями.

– Дальше идти не нужно. Оставь меня здесь.

– А и некуда идти. Восьмой двери я не нашел.

– И не найдешь…

– Может, вернуться назад, в сторожку?

– Зачем?.. Отсюда нельзя возвращаться.

– Но в этом зале ничего нет, а там вода, можно согреться.

– Мне не холодно, и я не хочу пить.

– Ну и что будем делать? – спросил я.

– Ждать.

– Долго ждать? Может, все-таки сходить и поискать вход?

– Нет, не ходи! Это бесполезно, только потеряешь силы.

– Тебе зачем туда, за восьмые двери? Там помогут? Там кто-то есть?

– Живых нет, – не сразу отозвался он. – Я надеюсь, собака успела, и она скоро придет за мной.

– Кто придет?

– Валкария.

Мне показалось, я ослышался, голос был сонный, невнятный, однако я боялся окончательно разбудить его – вдруг замолчит?

– Ты послал за ней собаку? – спросил как бы между прочим.

– Собаку послала слепая Дара, – тем же тоном отозвался он.

– Валкария живет здесь, в копях?

– Здесь никто не живет. Видишь, кругом только соль…

– Откуда же она придет? Сверху?

– Нет, снизу. Возможно, где-то уже близко, я чувствую, и, кажется, слышу шорох ее прекрасного плаща.

Я не знал, что думать, его речь напоминала бред, и та часть сознания, которая дрожала от ужаса, сейчас кричала, взывала не верить, не принимать его слов. Но в памяти стоял мой дед, который тоже вроде бы нес неведомо что под воздействием «солнечного удара».

Так всем казалось…

– За восьмой дверью что?

– Мир Мертвых.

– Но ведь ты еще жив?

– Нет, я умер три дня назад на перевале. Попал в засаду…

– Я вижу, чувствую – жив! Теплый, бьется сердце…

– То, что ты видишь, – это уже не жизнь. Переходная фаза. – Он вроде бы проснулся, и слова его от этого зазвучали более внятно. – Да, люди цепляются и за такую форму, долго залечивают раны, переливают чужую кровь и пьют силу живых. Потому человечество превращается в общество больных и вечно страждущих. Я потерял много крови, клаврат погас, всякое существование бессмысленно.

Разум, уже привыкший к археологии, зацепился за слово «страждущих» СТРА ждущих – ждущих зенита солнца. КЛАВРАТ, КОЛОВОРОТ – подъем, возвышение гармонии. Или способность, воля к возвышению и развитию?

– Клаврат – это что? – спросил я.

Он ответил, будто отмахнулся:

– Солнечное сплетение.

– А что там может погаснуть?

– Клаврат, жила иссякла…

В тот же миг я вспомнил Гоя, который тоже говорил о жиле, но только иссохнувшей (что, впрочем, одно и то же), и чтобы вновь оживить ее, нужно было завернуть человека в шкуру красного быка…

– Что это за жила?

– Водяная мельница! Только вместо воды – кровь, а колесо не совсем колесо. Бурав, ну или коловорот. Иссякает жила, останавливается колесо… Вихревая энергия, с вращением по спирали.

Я продолжал смотреть ему в лицо, и он вдруг поднял глаза, но все равно уставился мне в переносицу.

– А помнишь, в детстве?.. Летишь с горы, и замирает душа. Или глянешь с кручи вниз! А помнишь сны, когда летаешь? Поднимаешься без крыльев так высоко, что посмотришь сверху, и закрутится, завертится вихрь под ложечкой. Страшно и сладко… Но это лишь детское ощущение клаврата. Потом человек взрослеет, перестает восхищаться высотой, глубиной, пространством и не летает во сне. Солнечное сплетение – орган чувств гармонии мира, познания божественного. – Он помолчал, вдруг чем-то удрученный, и добавил с прежней жесткостью: – Как известно, органы и железы, не востребованные организмом, прекращают функционировать и превращаются в рудименты. Теперь их в человеке больше, чем живых органов. Девяносто семь процентов мозга уже рудимент!

Он вспыхнул на миг, от негодования загорелись глаза, и тут же увял, обмяк, словно тряпка, – почудилось, всхлипнул!

Я не знал, что сказать ему в утешение, потому спросил, о чем думал:

– И ты теперь добровольно идешь в мир мертвых?

– Нет, с радостью! – оживился стражник. – Меня поведет Валкария! Она придет и скажет – я выбираю тебя, витязь, встань и ступай за мной! И покроет мою голову плащом… Да, она может произнести и другие слова, я не знаю, как все это происходит. Никто из живых не знает… И еще скажет: смотри под ноги, чтобы случайно не запомнить обратного пути. Я пойду по ее следам! А две белые Дары понесут мой меч. Валкария проведет сквозь восьмые двери и там сдернет плащ с моей головы. И тогда Дары снимут с меня одежды и погрузят тело в источник с мертвой водой, а потом – с живой. Раны мои затянутся, волосы снова станут русыми, а Валкария примет меня, как новорожденного, в свой темно-синий плащ. И отведет меня на ложе, и подаст золотой гребень…

Стражник опять замолчал, чем-то вдруг расстроенный и озабоченный, заерзал, приподнялся на руках.

– Ты ничего не слышишь?

– Нет.

– Показалось… Она не даст мне золотого гребня, и я никогда не расчешу ее волосы.

– Почему?

– Потому что я пришел сюда сам. Потому что мне отказано!.. Но я не верю, нет! Эта старуха обманула! И Валкария обязательно придет!

– А кто это – Валкария?

Теперь он замолчал надолго, и я наконец понял, что он не всхлипывает, а похожий на плач звук идет откуда-то сверху.

Пользуясь тем, что стражник молчит, я отступил в сторону двери, через которую мы проникли сюда, нащупал стену и, держась за нее рукой, прошел в одну сторону, затем в другую, считая шаги, чтоб не потерять ориентации, – не то что двери, а и ее глубокой ниши не было, только наклонная, неровная и шершавая плоскость. Зажег фонарь и посветил в обе стороны, насколько доставал луч. То же самое!

– Погоди, – вдруг спохватился стражник. – Я не сделал самого главного! Не спросил, кто тебе рассказал о рукописи старца Дивея? Кто он? Человек, которого ты называл Гоем и отпустил на волю?

Я вернулся на его голос.

– Нет, Гой ничего не рассказывал.

– Тогда кто?

– Я все придумал. И рукопись, и старца…

Мне на самом деле никто рукопись не давал, и ничего не рассказывали. Все было придумано, от начала до конца, и по прошествии времени, казалось, даже не очень-то складно, с огрехами. И стилизацию древнерусского языка в исторических главах сделал неумело, вот сейчас бы, когда нашел ключ к слову!

Да я бы смог сам написать за старца! И это был бы другой роман…

– Неправда. Ты должен назвать имя!

– Ты понимаешь, что такое вымысел? Фантазия?

– Как можно придумать, если рукопись существует? – совсем уж бестолково спросил он.

– А что, совпадение исключается?

– Но имя? Ты не мог угадать имя!

– Почему не мог?

– Ладно, не буду настаивать, – вдруг решил он. – Все равно Страга уже не спросит, не успеет. Сейчас придет Валкария, мне нужно приготовиться.

Показалось, он снова стал мечтательным и благодушным, лежал на спине, подложив руки под голову, и будто в небо смотрел. Тишина в копях была абсолютной, только в ушах стучала кровь. И вот неожиданно сквозь ее толчки совсем близко от нас послышался переливчатый, неритмичный звук, напоминающий шелест опавшей листвы. Стражник привстал на локтях, напрягся, готовый вскочить на ноги.

– Что это? – шепотом спросил я.

Он настороженно послушал, лег и вяло махнул рукой.

– Нет, не Валкария. Я помню шорох ее плаща. Почудилось…

– Сразу обоим чудится?

– Здесь так бывает. Когда я впервые спустился в копи, меня преследовали не только звуки, но и видения. Не бойся, это не призраки и не галлюцинации, как бывший врач тебе говорю.

– Слушай, а как ты из врача превратился в чекиста, а потом в стражника? – будто между прочим поинтересовался я.

– Потуши фонарь, – буркнул он. – Батареи садятся.

– Секрет? Нельзя рассказывать?

– Почувствовал свой рок и повиновался ему, – недовольно проговорил он.

– Так просто?

– Каждый должен пройти свой путь. – Он явно не хотел разговаривать на эту тему. – Я прошел и вот теперь жду Валкарию. А ты мне мешаешь!

– Ну да, теперь я мешаю, оказывается!

– Извини, но ты здесь лишний. Она не явится, если почувствует рядом со мной изгоя.

Это уже было слишком.

– Если я изгой, то кто ты? Надо полагать, гой?

– Иди отсюда, иди!

Я выключил свет, отошел немного в сторону и сел. Вдруг стало по-детски обидно, болезненное ощущение собственной ненужности, сиротской неприкаянности настолько обострилось, что навернулись такие же детские, горькие слезы. Я боялся сморгнуть, сидел, таращил глаза в темноту и подавлял совсем уж ребячье желание встать и уйти.

– Тебе не повезло, – подлил масла в огонь стражник. – Ты явился в царство Валкарий через другие двери, черным ходом. Тебе бы следовало идти через мир живых, а ты пошел сквозь мир мертвых.

– Да ты же сам меня затащил сюда! – Я уже не мог сдерживать ни внезапной ярости, ни слез. – Я тебя пер на своем хребте, а ты отблагодарил, называется!

Он казался невозмутимым.

– Думал, собака успеет, меня встретит Валкария, а я попрошу ее…

– Мне плевать, что ты думал!

– Не обижайся. Это моя последняя попытка войти в мир вечности.

– А я тут при чем?

– Без твоей энергии я не нашел бы входа, – вдруг признался стражник. – Пожалуй, будет лучше, если вернешься назад и попробуешь отыскать иной путь… Ну что молчишь? Ты еще здесь?

Наверное, я бы ушел в тот же момент, но вдруг словно проснулся и обнаружил, что потерял ориентацию, забыл даже, в какой стороне двери из этого последнего зала. Еще несколько минут назад было ощущение, что все здесь знакомо и я без труда найду выход из копей. Я пошел прямо, как стоял, и чуть не запнулся о лежащего стражника, хотя казалось – иду в противоположную сторону.

Включил фонарь и осветил его.

– Впрочем, как знать? – сказал он как ни в чем не бывало. – Может, и это – путь, правда, не такой прямой… Ведь ты шел к Манараге искать золото? Обоз с драгоценностями?

– Я не обязан докладывать, – огрызнулся я.

– Конечно же не обязан… И так скажу, что ищешь. Материальные свидетельства Северной цивилизации, верно? Ты же нашел блоки на дне Аркана?.. Видишь, начал с материального, а пришел к духовному. Это уже путь. Но у тебя все равно ничего не получится…

– Спасибо на добром слове! Утешил.

Он будто ничего не слышал, заговорил горьким полушепотом:

– Любой путь, даже самый честный и праведный, всякий самоотверженный подвиг – будет напрасным и бессмысленным. Мы для них так и останемся чужими и пришлыми, то есть изгоями. Сколько раз я спасал, выручал их из психдиспансера, из комитетовских камер… Думаешь, это оценили?.. Да, Стратиг определил мне урок стражника, приблизил, позволил прикоснуться к своему миру. Дары провели по царству Валкарий. И все!.. Они добились своего, сделали меня очарованным, одержимым и, по сути, больным человеком. Я готов был отдать жизнь, чтоб стать избранным, и отдал ее. Но где моя Валкария? Почему мне отказано?! А я мечтал о ней всю жизнь! Ходил по горам, искал, и если находил, она всегда оставляла надежду. Манила, дразнила меня! В последний раз встретил нынче осенью, на реке. Было холодно, она сильно зябла, но не позволила даже притронуться… Попросила принести ей беличью шубку. Я бы настрелял белок, сшил шубу и принес, но меня самого подстрелили. И мне отказано! – Стражник перевел дух и наконец-то впервые глянул в глаза. – Когда-нибудь и ты пройдешь путь, и тебя подпустят, возможно, чуть ближе, поскольку ты угадал существование рукописи старца Дивея. И тебе кое-что покажут, убеждая при этом, будто это и есть сокровища Северной цивилизации. Ты увидишь подземные дворцы, настоящие райские сады из растущих и цветущих изумрудов. Да, камни тоже цветут… Там будут огромные залы, набитые несметным количеством золота, драгоценных камней и прочего мусора, который люди считают сокровищами. Но запомни – никогда их хранители не покажут тебе истинных сокровищ. Даже к рукописи Дивея не подпустят! А уж о священной Весте и говорить не приходится… Чтобы завоевать их доверие, войти в мир вечности, нужно сотворить чудо – стать избранным одной из Валкарий. А они сами чудо! Вся их жизнь, существование… И потому непредсказуемы, как и весь их мир…