Книга: Принцип мести
Назад: Часть 1
Дальше: Примечания

Часть 2

Приближался Новый год по европейскому календарю. В далекой теперь уже России отгремели выборы в Государственную думу, улеглись цунами яростных политических баталий, в результате которых, как нам стало известно из случайно заброшенного с «большой земли» номера «Аргументов и фактов», в некоторых регионах к власти прорвались люди, тесно связанные с криминальным миром и теневой экономикой. В их числе был и Лева Баянов, глава партии свободных предпринимателей, которого в еженедельнике открытым текстом называли креатурой Богуславского. Таким образом, первая часть плана крестного отца местечковой мафии, за которым охотилось региональное управление ФСБ и который находился в зоне пристального внимания Интерпола, удалась – в нижнюю палату парламента страны по одномандатному избирательному округу прошел его ставленник. Теперь оставалось лишь надавить на прокуратуру, используя каналы власти в центре и на местах, и прекратить возбужденное в отношении его уголовное дело.
В монастыре Богуславский так и не появился: о его местонахождении можно было только догадываться. Осторожничала и Миледи – к началу второго тура состязаний она также не почтила нас своим присутствием. Я уже стал сомневаться в том, что операция «Иравади» когда-либо будет завершена. Возможно, нас с самого начала направили по ложному следу и все наши усилия были заведомо потрачены впустую. Оставалось лишь уповать на благополучное возвращение домой и слово эфэсбэшника, твердо обещавшего оградить нас с Игнатием от посягательств вайнахского тейпа.
Впрочем, наше затянувшееся пребывание в буддийском храме имело и свои оправдательные причины: прорвавшись хотя бы в четвертьфинал, мы могли получить по пятьдесят тысяч долларов на нос. Даже половина этой суммы позволила бы нам худо-бедно решить наши проблемы – Игнатию завершить ремонт церкви, а мне – выкупить из плена моего друга Садовского. И потом, мы по-прежнему имели обязательства перед Федеральной службой безопасности.
Десять дней после отборочного турнира мы, как и наши соперники, провели в упорных тренировках, лишь изредка позволяя себе отдохнуть и расслабиться. Моей отдушиной была среброглазая ундина, с которой я бродил вечерами по окрестностям буддийского храма. Короче говоря, я вляпался в очередной «лямур». Даша была чрезвычайно соблазнительной девушкой, и мне стоило большого труда, чтобы от невинных ласк и поцелуев не перейти к более активным действиям. Обычно мы разгуливали с ней, взявшись за руки, возле монастырского пруда, и вся монашеская братия давно уже к этому привыкла. Если отбросить нежные чувства, которые я, безусловно, испытывал к Даше, то, само собой разумеется, в моих поступках обнаруживался элементарный расчет: войдя в доверие к дочери Богуславского, я мог надеяться, что узнаю о его появлении раньше всех и получу все интересующие меня сведения из первых уст. Но здесь очень важно было не переступить черту (можно выразиться и по-другому: не перегнуть палку), иначе мой охладевающий труп со следами акульих зубов в одно прекрасное утро могли выловить баграми из бассейна. Поэтому, опасаясь мести всесильного папаши моей прелестницы, я не позволял себе ничего лишнего. Ей импонировала моя неторопливость: в отличие от других мужчин, с которыми Даше довелось познакомится близко, я не торопил события и не стремился с ходу затащить ее в постель.
– Из-за тебя, бессердечный ты человек, я три часа проплакала в пещере, – упрекнула меня она, когда мы встретились с ней на следующий день после описываемых событий. – Почему ты не пришел и не утешил меня?
Это был единственный повод для недовольства, который я имел неосторожность дать ей за все эти дни, в остальном наши отношения иначе как идиллией назвать было нельзя. Нам нравилось быть вместе, нравилось яблоко в разрезе, вызывавшее эротические ассоциации, нравилось уединяться в пещере подальше от людских глаз.
Игнатий, в отличие от меня, с головой ушел в богословские споры, пытаясь вырвать с корнем ересь, насаждаемую Илией. Они дискутировали по вечерам как одержимые, собирая вокруг себя любопытных, среди которых было мало знающих русский язык и не было ни одного понимающего существо дискуссии. На меня произвела впечатление необычная аргументация, приведенная Илией в одном из словесных поединков. Утверждая, что Иисус был не только милосердным Богом, но и беспощадным фанатиком идеи, требовавшим от своих учеников полного самоотречения и величайшей преданности делу служения Господу, он проводил неожиданную аналогию с хуннским царевичем Модэ, который славился своей жестокостью и бескомпромиссным характером. Однажды царевич пустил «свистящую» стрелу в поле и потребовал, чтобы его воины сделали то же самое. Затем, натянув тетиву, выстрелил в своего любимого коня. Тех слуг, которые не последовали его примеру, он умертвил. Затем Модэ пронзил стрелой из лука собственную жену. Воины, не сделавшие того же, были немедленно обезглавлены. А во время охоты царевич поразил шаньюя, своего отца, который тут же превратился в утыканного стрелами дикобраза – ни один из воинов, сопровождавших Модэ, не рискнул воздержаться от соучастия в убийстве. Не так ли поступил Иисус, вопрошал Илия, призвав своих последователей отречься от дома и семьи и сместив, по сути, Бога-Отца с занимаемого им трона своими проповедями? Новый завет в клочья разрывает Ветхий Завет, благая весть как нетленная искра милосердия начинает в буквальном смысле новую эру. Но и она подходит к концу – в воздухе носятся предчувствия и чаяния новейшего завета, дать который призван Мессия...
– Сатанинские стихи! – гремел Игнатий и цитировал Библию.
– Гуманизм помимо Христа есть обман! – утверждал он и приводил собственные доказательства. – Да, Бог-Отец в целях утверждения религии прямо повелевал и косвенно попустительствовал истреблению целых народов и нарушению установленного им же закона. Но Бог выше добра, он видит конечную цель религиозного делания в утверждении Царства Божия и прозревает пути к этому. Его закон шире нравственности...
– Значит, торжествует иезуитский принцип: для достижения цели все цели хороши. В том числе и двойные стандарты, – возражал Илия, и круг дискуссии замыкался.
Мои друзья стали своеобразным центром агоры – места, куда приходили все мыслящие обитатели монастыря и туристы, желающие развеять скуку и узнать местные новости. Нередко к тесному кружку их слушателей присоединялся сая, которому Илия переводил наиболее существенные диалоги с Игнатием. «Учитель» внимательно его выслушивал, но почти никогда не задавал вопросов; он был лишь зеркалом, олицетворением буддийского спокойствия, в котором отражались мирские страсти, не затрагивавшие ни его состояния, ни его мировоззрения.
Между тем приближался час новых испытаний, о которых участники боев без правил имели лишь самое смутное представление; теряясь в догадках относительно того, с чем или с кем им предстоит сразиться, они с настороженным интересом наблюдали, как клетки зверинца, расположенного вблизи колизея, наполняются дикими обитателями саванны и джунглей, а террариум – копошащимися гадами. Походный зоопарк стал вторым домом для льва, леопарда, двух крокодилов, пумы, собак всевозможных бойцовских пород – от алабая до свирепого японского акита – и гималайского медведя. «Аквариум», кишащий всевозможными мерзкими тварями, благодаря своим твердым стеклам давал возможность вволю поглазеть на сетчатого питона, королевскую кобру и других ядовитых змей. На отдельном столбике, привязанный шелковым шнуром к ноге, сидел горный орел. Мы подозревали, что все это животное царство каким-то образом связано с предстоящим во втором, промежуточном, туре боями. У меня, признаться, кровь стыла в жилах, когда я думал об этом, встречаясь с мертвым неподвижным взлядом сетчатого питона.
Предположение о том, что нам предстоит встретиться на арене колизея с дикими зверями, переросло в уверенность, когда сая начал читать нам лекции о холодном оружии, исстари применявшемся для самообороны монахами. Опытные инструктора учили нас им пользоваться. За неделю обучения я более-менее сносно овладел большими ножами – гуань-дао, 9 колец и конским секачом, которые чем-то напоминали средневековые алебарды. Игнатию полюбился трезубец с плавно закругленными боковыми лезвиями, Спокойный одинаково виртуозно владел всем арсеналом Шаолиня, включая боевые жезлы и нунчаку. А в руках такого мастера, как Железная Ладонь, даже стальной кнут превращался в бич божий.
Сая иногда рассказывал нам об истории возникновения того или иного вида боевого оружия. Так, знаменитый воспитанник шаолинской школы Зао Куань-Инь боевым посохом проложил себе дорогу к трону, основав династию Сун. В одной из жарких схваток посох переломился от удара. Чтобы не расставаться с ним, новый император скрепил его цепочкой – получился малый цеп, то есть нунчаку.
Однако на все наши вопросы, касающиеся цели обучения древнему боевому искусству, каковым является владение холодным оружием, сая отвечал уклончиво: мол, все в жизни пригодится, бесполезных знаний нет. И продолжал вести свои «мастер-классы», куда мог поступить любой желающий, в том числе и праздношатающееся «турье». В конце концов вопросы прекратились, и все слушатели переключились только на прием. Этому способствовали «показательные бои», которые изредка проводились между животными. Так, за два дня до начала состязаний мы стали свидетелями ожесточенной схватки между питбультерьером и удавом. Специально подобранная и натренированная собака-отморозок (пит с генетическим браком бросался даже на человека, который давал ему еду) сцепился с двухметровым боевым питоном и погиб в удушающих объятиях последнего, так и не расжав намертво сомкнутых челюстей. Пришлось вскрывать ему пасть с помощью набора слесарных инструментов.
Выигрыши на тотализаторе доходили до нескольких десятков тысяч долларов. Учитывая, что стоимость питбультерьера не превышает пятисот баксов, а за боевого питона на черном рынке предлагают от двух сотен «зеленых» за «погонный метр», можно было предположить, какие баснословные барыши получают за подобные шоу его организаторы.
За сутки до официально объявленной даты очередного тура состязаний животных перестали кормить; как известно, голодный зверь злее. Это послужило еще одним косвенным свидетельством того, что без них не обойдется ни один поединок. Поэтому каждый участник боев без правил мысленно готовился к встрече с хищником или пресмыкающимся, что называется, «глаза в глаза». Но одно – дело выходить на арену против человека, который не есть окончательно зверь и даже в состоянии аффекта способен остановиться и не дать убийству произойти, и совсем другое – иметь дело с бессловесной тварью, одержимой одним желанием – насытить свою утробу. Не знаю, как другие, но я откровенно трепетал перед змеями, а об ужасе, который внушают аллигаторы, вообще говорить не приходится. Накануне жеребьевки меня терзали какие-то ночные кошмары, связанные со всевозможными ползучими гадами. Мне не хотелось разделить участь Лаокоона и его сыновей, и я молил Бога лишь об одном: чтобы случай свел меня с каким-нибудь псом бойцовской породы или, на худой конец, пумой или леопардом, ведь среди обитателей вольеров были звери и пострашней: грозный рык льва, раздававшийся над монастырем после захода солнца, и рев гималайского медведя не предвещали ничего хорошего.
Даже самые веселые из нас заметно приуныли – Гарибальди перестал посещать бордельчик, круглосуточно работающий в отеле, и все реже улыбался. Сиднейский Кенгуру охладел к розыгрышам и уже не потешал публику своими экстравагантными выходками. Лишь Эрнст-киллер по-прежнему зубоскалил, отпуская комплименты какой-нибудь гадюке Русселя (по его словам, она напоминала ему нежно любимую тещу) или суке ротвейлера. Илия как-то поинтересовался причиной его неуемной веселости, на что «писатель» почти серьезно ответил:
– Самое опасное животное – человек. Вам, как мессии, это следует знать. Вспомните незабвенного Фрейда. Ближний, которого вы призываете возлюбить как себя самого, является для человека не только помощником и сексуальным объектом, но и средством удовлетворения агрессивности. Всегда остается соблазн воспользоваться его рабочей силой и имуществом без вознаграждения, изнасиловать его, унизить, причинить боль... Вы никогда не наблюдали за маленькими детьми? У них все эти инстинкты на поверхности.
– Это есть в каждом из нас, – согласился Илия. – Эйцехоре как первоэлемент нашей греховной природы. Но она вытесняется Духом Божиим по закону возрастания добра...
– Что-то не заметил я в последние две тысячи лет, чтобы войн и убийств стало меньше, – возразил ему Эрнст.
– Накопление положительных сил происходит медленно, и, возможно, результата этого величайшего таинства мы не увидим.
– Пока вы будете мямлить и накапливать добро, вас, простите, сожрут, – насмешливо произнес «писатель» и подмигнул леопарду, устремившему на него неподвижный взгляд своих хищных янтарных глаз. – Мне симпатичен этот представитель кошачьих. В отличие от людей он хотя бы честен и открыто говорит своему двуногому или четвероногому другу: «Я тебя съем». И он будет прав, потому что хочет есть. А человек убивает в основном потому, что сыт...
* * *
Илия не стал с ним спорить; труднее всего найти точки соприкосновения с законченным циником. Но на цинизме ничего не построишь – на ложных словесах не устояло еще ни одно дело. «Такой человек достоин жалости», – сказал он, передавая нам суть этого разговора. Я не согласился с ним насчет жалости.
Игнатий промолчал; он вообще в последнее время стал очень неразговорчив и целыми часами просиживал перед клеткой со львом. Между ними, казалось, установилась какая-то незримая связь, будто они научились передавать друг другу свои мысли на расстоянии.
– Это лев-людоед, – сказал однажды Игнатий после очередного «свидания» с хищником.
– Почему ты так решил? – спросил я.
– Я видел в его клетке человеческие кости. Ты никогда не задавался вопросом, куда делись тела скончавшихся на ринге в первые дни боев?
Его ужасное предположение было похоже на правду: как ни старались, мы не нашли следов тех несчастных, кого вынесли с арены колизея вперед ногами. Но обнаружили странную закономерность, которая, впрочем, ничего не объясняла – человеческие останки (если, конечно, это были они) упаковывались в черные пакеты и переправлялись на фуникулере в отель. Зачем? На этот вопрос никто из нас ответить не мог. Но, похоже, скорбный список жертв боев без правил был еще неполон, и в него мог попасть каждый из нас. Смерть – далеко не самое худшее, что ожидало участников поединков. Полное и окончательное забвение, двойная смерть – вот логическое завершение всего того ужаса, на который они, то есть все мы, себя обрекали.
Но это были только догадки – мы не располагали достоверными фактами, подтверждающими их; оставалось лишь ждать и надеяться, что все это примерещилось нам, оказавшись тяжелым, вводящим в соблазн глубокого уныния наваждением. Слишком страшна и невероятна была окружающая нас реальность, чтобы безоговорочно в нее поверить. Неизвестность множила кровавые миражи, и лишь самые прозорливые могли представить себе истинный масштаб предстоящих звериных забав, в которых главная роль принадлежала гомо сапиенс и лишь вспомогательная – обладателям острых зубов и когтей. Все чаще повторял Игнатий: «Не стало милосердных на земле, нет праведных между людьми; все строят ковы, чтобы проливать кровь; каждый ставит брату своему сеть»... Все реже проповедовал Духа Святого Илия.
* * *
Странно, что в Библии во всех подробностях запечатлено грехопадение и первое убийство – братоубийство, и хорошо известно, кто был виновником этих деяний, но ничего не говорится о первом предательстве, первом обмане или лжесвидетельстве, об отцеубийстве, инцесте и воровстве, о грабеже и насилии. И после Каина были первооткрыватели греха, нарушившие одну из заповедей и тем самым положившие начало нескончаемому ряду преступлений. История не сохранила имени того, кто первым совершил прелюбодеяние, но мне кажется, что это была женщина. И еще я почему-то уверен, что она была похожа на Валерию – медоносную пчелу, умеющую жалить с улыбкой на губах, в которой все – запретный плод, в которой даже мизинец порочен и сладострастен, поскольку способен расжигать плоть одним своим прикосновением и вытворять нечто такое, что распаляет воображение любого мужчины. Она явилась в колизей под именем Миледи в тот самый миг, когда уже готов был прозвучать гонг, обратив на себя внимание всех присутствующих дразнящим полупрозрачным одеянием, под которым без труда просматривалась божественная анатомия ее тела и тончайшая паутинка нижнего белья. Казалось, за ней волочится маслянистый шлейф похоти; что-то в высшей степени непристойное, как поза любви в отсутствие любовника, сопровождало ее появление. Она откровенно наслаждалась безграничной властью над самцами рода человеческого, повелевая их помыслами и эрекцией одним взглядом. «Я почти голая и почти твоя», – словно говорила она каждому из них, но за этим «почти» скрывалась такая непреодолимая пропасть, что у всякого, заглянувшего в нее, захватывало дух. Не знаю, заметила ли она меня и знала ли обо мне хоть что-нибудь в связи с моим участием в поединках, но ее появление было для меня очередным потрясением. Я ждал ее, но все равно был захвачен врасплох.
Миледи заняла место в VIP-ложе в непосредственной близости от арены, огороженной большой клеткой с барьером из сверхпрочного стекла, препятствующего проникновению вовне змей, варанов и прочей ядовито-кусачей нечисти. К клетке были подведены трубчато-решетчатые коридоры, через которые животные попадали на «ристалище». Отдельный вход был предусмотрен для людей и особо крупных животных. После того как монах ударил в пат ма джи, все взоры переместились из ложи в центр колизея. Участинки боев занимали два десятка мест в одном из секторов, и все до одного были на виду. Здесь же заседала судейская коллегия, производившая жеребьевку. Особую остроту предстоящим состязаниям придавало то, что никто из гладиаторов не знал, когда его вызовут в клетку и с кем ему придется сразиться. Выбор оружия, предлагаемого каждому из них, зависел от характера поединка, личных пристрастий и, конечно, самого зверя, его сильных и слабых сторон.
Как только смолк барабан, каждый из участников вытащил из шкатулки, которую носила по рядам Даша, одетая на сей раз в купальник топлес, записку со своим порядковым номером. Подойдя ко мне, девушка наклонилась так низко, что коснулась обнаженной грудью моего лица. Этот знак безусловного внимания и расположения к моей скромной персоне не остался незамеченным – зрители немедленно разразились аплодисментами, сопровождаемыми свистом, улюлюканьем и топаньем ног. Наверняка Миледи, сидевшая на противоположной стороне колизея, заметила это, но по ее реакции было трудно определить, узнан ли я. По жребию мне достался номер шестнадцатый, а Игнатию – двадцать четвертый, последний. Теперь нам не терпелось узнать, какому порядковому номеру какой зверь соответствует. Но судьи не спешили с обнародованием этой информации, подогревая и без того накаленный до предела зрительский интерес и разжигая страсти среди игроков на тотализаоре. После небольшого совещания они объявили состав первой пятерки гладиаторов и участника, открывавшего второй тур состязаний. Им оказался бедняга Гарибальди, весь белый как полотно от волнения. Ему выпала незавидная доля – сразиться с двумя американскими стаффодширтерьерами, или, проще говоря, питбулями, которые славятся тем, что если бросаются на своего противника, идут до конца. Накануне нам пришлось стать свидетелями того, как был затравлен питами огромный гималайский медведь со сточенными клыками. Косолапый подмял под себя двух, но третий мертвой хваткой вцепился ему в горло и захлебнулся медвежьей кровью.
Для схватки с питбулями Гарибальди не без колебаний выбрал конский секач – холодное оружие, относящееся к категории больших ножей. Это, собственно, и был большой нож с широким лезвием, «крейсерским» носом и длинной деревянной рукоятью. Помахав им в воздухе, Гарибальди через гладиаторский вход проник в клетку. Верзила с массивной фишурой бывшего стрит-файтера, профессионального «завсегдатая» восьмиугольного ринга, ударил в огромный, в два человеческих роста, гонг. Вслед за этим из низкого бокового коридорчика с рычанием выскочили питы. Пробуксовав на повороте своими коротенькими ножками, они впились глазами в Гарибальди и, как по команде, ринулись в атаку... Одного из них тут же рассек почти надвое острый секач, зато второй успел исполосовать зубами руку бойца. Сухожилия обнажились, как скрипичные струны. Гарибальди, превозмогая боль, ухитрился перехватить древко ножа другой рукой и отскочить в сторону. Пит в прыжке проскочил мимо, но мгновенно исправил свою ошибку и попытался добраться до шеи отважного итальянца.
Его челюсти клацнули в нескольких сантиметрах от кадыка Гарибальди, но конский секач настиг свирепого пса в полете, распоров ему брюхо от головы до хвоста. В этом бою человек оказался сильнее. Но рана, нанесенная питом, была слишком серьезна, чтобы Гарибальди мог рассчитывать на дальнейшее участие в состязаниях – его рука была изуродована до крайности, и вряд ли ему удалось бы восстановить ее дееспособность даже по истечении нескольких месяцев.
Публика проводила своего любимца аплодисментами. Из клетки он вышел самостоятельно, однако вскоре потерял сознание и был унесен монахами к врачевателям, располагавшимся в храмовом помещении. О герое арены тут же забыли, поскольку на стартовую позицию вышел очередной гладиатор – Слоновий Бивень, вооруженный коротким мечом и соломенным щитом; по условиям второго тура допускалась индивидуальная экипировка, и танзаниец, естественно, воспользовался этим, предпочтя шаолинскому оружию свое, родное, африканское. Скорость броуновского движения букмекеров возросла втрое: ставки стали стремительно расти, как только стало известно, что драться Слоновий Бивень будет с гималайским медведем.
Это был страшный поединок. Ударом лапы голодный зверь повалил негра на землю, а затем, обрушившись на него всей своей массой, смял его в лепешку. Слоновий Бивень был повержен в считаные секунды. Он никогда не встречался с медведем – в Африке нет медведей; он не знал, что короткий меч или трезубец не заменит ту же рогатину, с которой исстари на Руси ходили поднимать Топтыгина из берлоги.
Собравшегося было потрапезничать зверя уложили выстрелом – доза снотворного умиротворила его, и он уснул. Медвежью тушу кое-как отволокли за пределы клетки. Танзанийца, точнее, то, что от него осталось, завернули в плащ и унесли.
Потрясенный увиденным, один из участников боев, посеянный под номером четырнадцать, отказался от своего выступления. Кажется, это был француз. Оживленно жестикулируя и издавая какие-то полуистерические, возмущенные вопли, он покинул колизей. Его никто не удерживал: принцип добровольности соблюдался здесь неукоснительно.
Главный судья, будто в ответ на этот демарш, объявил, что призовой фонд состязаний по решению их организаторов и спонсоров удваивается. Это означало, что дела у Богуславского и Ко идут весьма и весьма неплохо. Вероятно, это заявление сыграло свою роль – примеру француза не последовал больше никто.
– Ты узнал ее? – спросил Игнатий.
– Да, я ее узнал. Но где же главный виновник торжества?
– Я его тоже не вижу.
– Придется дождаться финала.
– И развязки, – кивнул я.
Операция «Иравади», по-видимому, вступала в свою завершающую стадию: согласно полученным инструкциям мы должны были сообщить нашему связному о Миледи незамедлительно. Илия в свою очередь был обязан проинформировать об этом своего человека в Рангуне, после чего не исключалась возможность подключения к операции сил местной полиции и Интерпола. Однако в скорую поимку международных преступников, коими являлись фигуранты нашего дела, никто из нас не верил, потому что связь Миледи с Богуславским еще нужно было доказать, иначе задерживать последнего по бирманским законам было не за что – среди организаторов зрелищ, повлекших за собой гибель и увечье людей, он замечен не был, да и местонахождение его оставалось пока неизвестным. Формально Богуславский оставался законопослушным гражданином иностранного государства, фактическими же преступниками представали в глазах Фемиды сая и его ученики. Но нас, конечно, интересовали не они.
В перерыве между схватками к нам подошла Даша; ей доставляло удовольствие позировать передо мной в столь откровенном наряде, и она не преминула воспользоваться случаем еще раз продемонстрировать свои восхитительные формы.
– Как ты думаешь, мне идет бикини? – чуть смущенно спросила меня она.
– У тебя красивая грудь, – сказал я, отвечая на ее завуалированный вопрос. Мне хотелось, чтобы она поскорее ушла.
– А тобой, между прочим, интересовалась одна богатая дама, – понизив голос, проговорила Даша и недобро зыркнула глазами в сторону VIP-ложи.
– Та, что была с нами на теплоходе?
– Как ты догадался?
– Я ее узнал. Ее трудно не узнать.
– Мне передали, чтобы я тебе передала, что она тебя ждет. Прямо сейчас.
– Не волнуйся, – успокоил я ее, – оргий не будет. Праздник плодородия еще не наступил.
Я поцеловал Дашу и поднялся в сектор для особо важных персон. В своей куртке с символикой РХБЗ и широких, удобных для рукопашного боя штанах я выглядел довольно непритязательно – как шкипер на балу русалок; меня окружали изысканно одетые (или раздетые, в зависимости от фасона платья) женщины и облаченные в строгие костюмы боссы всевозможных мафий, дельцы наркобизнеса и торговцы оружием, воротилы порноиндустрии и просто богатые дегенераты, жаждущие острых ощущений. Они разглядывали меня с любопытством и некоторой долей настороженного презрения, не совсем понимая, что мне могло понадобиться на их рафинированной трибуне. Охрана, тормознувшая меня на входе, повинуясь жесту Миледи, тут же расступилась передо мной.
– Садись, рассказывай, – вместо приветствия произнесла она, когда я поздоровался с ней.
Сопровождавшего ее кавалера как ветром сдуло, и я ничтоже сумняшеся занял освободившееся кресло.
– На тонущем корабле нет безопасных мест, – ответил я ее же фразой.
– Я пыталась предупредить тебя о том, что грозит всем нам. Но ты, кажется, не понял моего намека.
– Ты улетела на ветролете, бросив меня на произвол судьбы. Вот и весь твой намек, – бесстрастно проговорил я. – А корабль через час пошел ко дну.
– И ты продолжаешь ее испытывать. Свою судьбу, – с горькой усмешкой произнесла она. – Зачем ты взял чужую фамилию, зачем скрываешься под чужим паспортом?
– Я не нуждаюсь в саморекламе. Мне нужны деньги.
Я невольно покосился на ее белую, тюлево-прозрачную тогу, больше напоминавшую пеньюар новобрачной, и отвел взгляд в сторону. Пятнадцать лет назад мне страстно хотелось целовать эти колени, и я безумствовал, когда их целовали другие. С тех пор даруемый ею рай, этот проходной двор, посетило немало Адамов, и каждый познал через нее древнего змия, впервые соблазнившего ее и частичку меня самого. Сколько же нас было – батальон? Полк? Дивизия?
– А эта красотка, с которой ты милуешься, кто она? – вдруг спросила Миледи и закинула ногу на ногу, намеренно коснувшись меня своей легкой стопой.
Я прекрасно знал, что ей хорошо известно, кто она, но решил не выказывать свою осведомленность.
– Девочка из «Пчелы Майя».
– Кто она тебе? – уточнила Миледи.
– Жена, любовница и дочь в одном лице, – сказал я.
– Хорошо, что не мать, – не без сарказма заметила она, и я понял, что чувство собственницы в ней по-прежнему главенствует, оно не имеет срока давности и распространяется на всех мужчин, имевших несчастье когда-либо любить ее, без исключения.
Тем временем в клетке объявился Ирокез: ему предстояло вступить в схватку с семью змеями. Обкуренные каким-то наркотиком, гадюки Русселя вели себя чрезвычайно агрессивно – свивались кольцами, чуть ли не выворачивались наизнанку, как черви, насаживаемые на рыболовный крючок, и бросались на ограждение. Ирокез в мгновение ока искромсал их индейским ножом. Последняя недобитая гадюка исхитрилась-таки цапнуть его за предплечье. Он откусил ей голову, снял кожу и перетянул, как жгутом, руку змеиной узорчатой лентой. Затем, уже выйдя из клетки, прилюдно высосал яд и прижег рану раскаленным на ритуальном огне лезвием.
– Не так ли ты поступил с нашей любовью? – вполголоса произнесла Миледи, задумчиво глядя на Ирокеза.
– Он мог умереть от змеиного яда, – парировал я. – У него не было другого выхода.
– У тебя был...
Эта наглая, чудовищная ложь заставила меня рассмеяться ей в лицо: она переигрывала, причем переигрывала откровенно грубо. Словно почувствовав фальшь, сквозящую в каждом ее слове, Миледи оскорбленно замолкла и устремила свой затуманенный слезами (боже, как она умела эксплуатировать мужскую жалость!) взор на арену, где готовился к поединку с бультерьерами очередной участник.
– Не знаю, что заставило тебя податься с стрит-файтеры, – неожиданно переменила тему Миледи. – Я еще могу понять: голливудский зал Палладиум, мальчики-японцы, доступные девочки, всемирная известность, деньги, наконец. Но здесь...
– Здесь тоже деньги, и, судя по всему, немалые. «Я знавал сыновей всадников и сенаторов, добровольно становившихся гладиаторами».
– Откуда это?
– Из романа Генрика Сенкевича. Но суть не в этом. Я работаю только на самого себя и рискую только своей жизнью. Я свободен.
– Сомнительная свобода. Ты не женат?
– Я почти разведен.
– Эта юная леди на что-то претендует?
Она, конечно, имела в виду Дашу.
– Эта юная леди достойна любви, как и любая другая женщина.
Мастеру шо-ру, вышедшему на арену с копьем-полумесяцем, бультерьеры выпустили наружу внутренности. У большинства присутствующих лицезрение кишок вызвало гримасу брезгливости, и лишь одна впечатлительная дама грохнулась в проход без чувств. Даши, к счастью, в этот момент в колизее уже не было.
Взбесившихся бультерьеров пристрелили на месте, но это не спасло от мученической смерти мастера шо-ру: через несколько мгновений он скончался.
– Я, пожалуй, пойду, – с трудом поднимаясь из кресла и испытывая приступ тошноты, смешанной с ощущением неуправляемого, самодовлеющего страха, проговорил я и спустился вниз. У меня кружилась голова и подкашивались ноги. Это был скверный признак. К Игнатию тем временем присоединился «пророк-злопыхатель» Илия; обычно он не присутствовал в колизее в дни проведения состязаний, но на сей раз решил превозмочь себя и пересмотреть свое отношение к «мерзостям, творимым в этом вертепе», чтобы поддержать нас морально.
– Кто эта женщина, с которой ты беседовал? – спросил меня он.
– Мария из Магдалы, – ответил я, не придавая особого значения сказанному.
– Она дьявольски красива, – восхищенно проговорил он.
– Очень точное определение, – согласился Игнатий. – И главное, отвечающее своей сути.
– Иисус выбрал бы именно ее. Представь меня ей, – попросил Илия.
– Это Миледи, друг мой, – предостерег его я, но он продолжал настаивать.
– Хорошо, я сделаю это в перерыве между боями. Если она, конечно, согласится до нас снизойти.
– Я буду очень признателен тебе, – горячо поблагодарил меня Илия. Мне казалось, радость его по поводу предстоящего знакомства с Миледи преждевременна; он слишком плохо представлял себе, в какой омут может затянуть его «одержимая семью бесами» вавилонская блудница, но жажда спасения этой грешницы через покаяние и религиозное просветление уже овладела его душой.
– Не судите меня строго, – сказал Илия. – Быть может, в доверительной беседе мне удастся вытащить из нее то, что мы собирались узнать уловками и хитростью. Я говорю о ее подельнике...
Мне стоило большого труда удержаться от вопроса о Богуславском: несомненно, Миледи не пришла бы в восторг от моей любознательности. Поэтому план Илии, если это был действительно план, выглядел хоть и безнадежно, но все-таки выглядел. Я не стал препятствовать его осуществлению и отговаривать Илию от задуманного. Чем черт не шутит, может быть, он и добьется чего-нибудь своим вдохновенным мессионерством.
Завершил выступления гладиаторов Самурайский Меч, вооруженный, само собой, самурайским мечом, которым он легко разделался с леопардом: яростно сопротивлявшаяся кошка была загнана в угол и умервщлена одним взмахом острого клинка.
После этого зрители стали расходиться. Я подвел к Миледи немного оробевшего Илию и представил его как дхармадутту, странствующего монаха и своего близкого друга. Миледи недовольно поморщилась и, едва удостоив Илию взглядом, рассеянно проговорила:
– Очень приятно. Увидимся вечером...
Но во второй половине дня в VIP-ложе ее не оказалось. Напрасно Илия рыскал по рядам в поисках вавилонской блудницы и обращал глаза горе, в сторону отеля – очевидно, Миледи решила сделать паузу и немного передохнуть. Даши после обеда тоже не было – ее замещала филиппинка. Думаю, девушка была несказанно этому рада – ее изнеженная цивилизацией и еще недостаточно окрепшая психика и без того была перегружена шокирующими подробностями кровавых поединков и нуждалась в реабилитации. Даже у видавших виды мужчин бои вызывали легкую оторопь. Словно в подтверждение этому еще один из участников состязаний снял свою кандидатуру, отказавшись от дальнешей борьбы.
– У меня нехорошее предчувствие, – признался Игнатий.
– Постарайся не думать об этом, – наблюдая за приготовлениями Каменного Локтя к схватке с крокодилом, сказал я.
– Было мне ночью видение, подобное тому, что описано в книге пророка Иезекииля, – продолжал он. – «Была на мне рука Господа, и Господь вывел меня духом и выставил меня среди поля, и оно было полно костей...» Я ждал, когда они оживут, превратятся в человеков по слову Божию – «и стали сближаться кости, кость с костью своею». И когда превратились они в мертвых людей, сказал Он мне, как Иезекиилю, изреки пророчество духу – от четырех ветров приди дух, и дохни на этих убитых, и они оживут. Я изрек пророчество, как повелел Он мне...
Каменный Локоть избрал в качестве оружия против аллигатора «мышиный хвост» – боевой посох, напоминающий бильярдный кий. Его выбор показался мне не совсем удачным.
– Но не вошел дух в мертвецов, и не ожили они, и не стали на ноги свои – весьма и весьма великое полчище...
Игнатий невидящими глазами смотрел на арену и, будто находясь в каком-то трансе, бредил наяву:
– И понял я: ослаб дух в человеках, ибо без духа оные – поле, полное костей. Не стало веры христианской, православной, одна видимость, гробы повапленные. Не за что зацепиться духу в них, погасла искра Божья. Не ведаю, за что мне ниспослано это дьявольское наваждение, но крепко смутило оно меня, поскольку не явная это ложь, но полуправда...
– Мне кажется, это отголоски наших бесед с Илией, – отозвался я. – В его трактовке Духа Святого, наверное, что-то есть. Но если это так, опрокидывается учение о Троице и...
Я не договорил. Четырехметровый крокодил с легкостью, точно соломинку, перекусил боевой посох, оставив в руках Каменного Локтя лишь жалкий огрызок «мышиного хвоста». В отчаянном прыжке тот обрушился на крокодила сверху, пытаясь ослепить его ударом расщепленного на конце посоха, и ему почти удалось это, но аллигатор мотнул головой и отбросил смельчака в сторону, затем с необычайной для для столь крупного хищника проворностью стал его преследовать. Каменный Локоть откатился к запертому выходу, но это не спасло его – крокодилья пасть, этот обнаженный чудовищный зев, настигала его повсюду. Из последних сил он стал молотить по зубам аллигатора локтем, против которого не мог устоять ни один человек, но крокодил по-прежнему лез на рожон. В конце концов зубастый хищник сомкнул свои челюсти и отхватил ему руку. Обливаясь кровью, Каменный Локоть вскарабкался на ограждение, грузно перевалился через верх и со слабым вскриком мешковато свалился на землю. А крокодил, пережевав и проглотив то, что когда-то составляло гордость мастера восточных единоборств – его «каменный локоть» – нехотя уполз в свой террариум, куда монахи заманили его кусками свежего мяса.
Игнатий не возобновил нашу беседу, а я так и не закончил свою мысль. Мы намертво забыли обо всем, кроме того, что видели непосредственно перед собой и с чем нам, как участникам гладиаторских боев, предстояло столкнуться в самое ближайшее время. Мы были целиком поглощены тем ожившим ужасом, который исходил от арены, и воспринимали колизей не иначе как лобное место, где происходят санкционированные казни.
Впрочем, последующие бои, завершающие первый день состязаний, были не столь жестоки – все обошлось малой кровью. После того как «ристалище» было приведено в порядок, в клетку вошел «спецназовец». Увидев Черную Маску, чеченские боевики и наемники из Иордании и Саудовской Аравии оживились и подняли гвалт. Почти одновременно с ним из бокового прохода выскочила крупная среднеазиатская овчарка алабай, с ходу ринувшаяся на своего противника. «Спецназовец» неожиданно упал перед ней на колени и, отвернув край маски, с криком оскалил зубы. Казалось, он вот-вот останется без лица. Но свирепая псина на мгновение замешкалась – вызов, брошенный человеком, привел ее в замешательство – и чуть сбавила скорость. Воспользовавшись этим, Черная Маска воткнул ей в грудь и с хрустом провернул гуань-даю, большой нож с зазубринами. Удар оказался смертельным. Алабай конвульсивно дернулся и издох. Трибуны колизея взорвались неистовым ревом – мужество Черной Маски оценили все – и головорезы, болевшие за него, и соперники, с кем ему, возможно, еще предстояло встретиться на ринге.
Его сменил Спокойный. Казалось, ничто не может вывести этого человека из равновесия. Он сел посреди арены в позу лотоса и флегматично уставился на королевскую кобру, которая с шипением распустила перед ним свой капюшон. Один взмах трехсекционного цепа – и змея забилась в агонии с раздробленной головой. Но оставалось еще две. Они подползали все ближе и ближе, словно гипнотизируя Спокойного своим равномерным покачиванием. В ответ он стал совершать «облачные» движения, прерывисто поводя руками в различных плоскостях. Кругообразные фигуры сменялись все убыстряющимися «восьмерками». Создавалось впечатление, что королевские кобры засыпают под воздействием магических движений заклинателя змей. В тот момент, когда они начали покачиваться синхронно, Спокойный с тихим свистом развернул цеп и в доли секунды расправился с рептилиями одним ударом, сбив их нунчаку, как маковые головки. Мастерство, с которым он это проделал, заставило публику замереть в немом восторге. Словно в благодарность за признание его заслуг, Спокойный выполнил одно из даосских упражнений, которое символизирует превращение пяти первоэлементов в цветок восьми сущностей. Лишь после этого он, почтительно поклонившись во все стороны горизонта, вышел из клетки.
Столь же впечатляющим было и выступление Железной Ладони, который парными ножами-«бабочками» искромсал, как колбасу, сетчатого питона. Мастер, работающий в стиле Багуа, еще раз продемонстрировал преимущества шаолинской школы. Наконец завершил выступление гладиаторов согласно жеребьевке кунгфуист Гремучая Змея. Избрав весьма необычное и почти забытое ныне оружие – круглые молотки, он в древней технике, отточенной до совершенства, оглушил двухметровую гориллу. Обладавший невероятной физической мощью человекообразный монстр был бессилен против Гремучей Змеи и через минуту скоротечного боя пал под ударами медных колотушек.
До меня очередь, к сожалению или к счастью, не дошла. На какое-то время с облегчением вздохнул и Игнатий. Впрочем, перенос поединков на следующий день мало чем отличался от отсрочки приговора – неизбежное должно было свершиться не сегодня, так завтра.
– Может быть, не поздно еще отказаться? – спросил я протоиерея.
Его мучили те же сомнения. Но он был тверд.
– Я буду нести свой крест до конца, – сказал Игнатий.
Вечером я нашел его возле клетки со львом, где по обыкновению он проводил целые часы.
– Ты собираешься просидеть здесь всю ночь? – спросил я.
– Не одну, а вечность, – молвил он. – Посмотри на звезды. Теперь на льва. Что ты чувствуешь?
– Почему ты думаешь, что тебе придется сразиться именно с ним?
– Об этом свидетельствует хотя бы то, что я замыкаю список гладиаторов, а лев завершает список зверей. И потом, он ниспослан мне, чтобы испытать мою веру, как в свое время Рим испытывал первых христиан. Кстати, а где Илия?
– У него другое испытание – искушением, – ответил я. – Он перед ужином обмолвился, что собирается в отель.
– К ней?
– Да, к Миледи.
– Почему-то во мне, как в христианах времен правления Нерона, живет предчувствие конца. Его принимали за Антихриста. Некоторые историки считают, и Светоний в их числе, что его авторству принадлежит чудовищная забава: к столбам привязывают обнаженных христианских девушек, после чего их публично насилует человек, зашитый в звериную шкуру. Известный негодяй Дорифор, за которого Нерон якобы вышел замуж, испуская вопли девственницы, завершает представление символическим убийством зверя, который есть некто иной, как Нерон. Видишь ли, мы приблизились к той черте, за которой начинается нероновщина и ожидание апокалипсиса. Еще немного, и в колизее начнут травить людей собаками, разрывать их на части львами, использовать вместо живых факелов для освещения цирка ночью. Мы на грани эстетики всеобщего зверства. Очень скоро возможно появление новой Бландины, распятой на кресте, и Орфея, раздираемого медведем. Осталось лишь ввести должность Меркурия с раскаленным железным прутом, чтобы он прикасался им к каждой жертве, и Плутона, который будет убивать молотом все, что подает еще признаки жизни... Мы должны остановить это безумство.
– Как? Участвуя в нем?
– Пока Богуславский себя не обнаружил – да. Но для меня это не просто охота за зверем. Испытание крепости Бога во мне – вот главное. Я должен сразиться со львом и с радостью, если понадобится, умереть, как это делали христианские мученики.
– Но стремление к страданию и смерти было приравнено к ереси и каралось отлучением от церкви.
– Без крови христианских мучеников не было бы священного города. На их костях утвердился Рим. Я должен пройти через это, как привязанная к рогам дикого быка Дирцея прошла через тернии и утесы Киферона. Не одна молодая христианка, прекрасная душой и телом, разделила ее участь на потеху римской аристократии и плебсу.
Лев, запертый в клетке, внимательно прислушивался к словам Игнатия. Казалось, он все понимал и все помнил – и кресты, которыми наказывались христиане, и доносы рабов, евреев и мужей-язычников, и рудники Сардинии, куда ссылались несчастные, и жестокие бичевания в цирке. В этом звере непостижимым образом соединялось несоединимое – мудрость веков и людоедство.
– Да, завтра мы с ним сразимся, – вдохновенно проговорил Игнатий. – И если правда окажется на моей стороне – жив Бог, и Он поможет мне. Пусть обязательно придет Илия, ты передай ему мою просьбу. Он должен видеть, как встречают погибель истинные христиане. И пусть он устыдится и перестанет выдавать себя за посланника Божия – слишком тяжела эта ноша для такого, как он. А сейчас оставь меня наедине со львом, мне еще многое надо обдумать, успеть понять. Иди. И не оглядывайся.
Я не стал ему перечить, надоедать уговорами и увещеваниями, хотя экзальтированное состояние моего друга внушало мне беспокойство. Возможно, думал я, во всяком случае, хотелось на это надеяться, вера укрепит его боевой дух, сделает менее уязвимым перед теми нелегкими испытаниями, которые нам суждено было пройти рука об руку. Что же касается меня, то мне приходилось рассчитывать только на самого себя; верующим быть легко, трудно подвергать веру сомнению. У меня сложилось стойкое мнение, что, несмотря на всю грандиозность задач, которые ставит перед человечеством библия, пик христианства уже пройден. Нам никогда не достичь тех высот религиозного бдения, которое сопровождало явление Христа. Возможно, именно вдохновенное ожидание Царства Божия, в скорое пришествие которого, как и в апокалипсис, так верили первые христиане, и стало причиной сошествия в наш бренный мир Мессии, и он есть не что иное, как результат высочайшей концентрации психической энергии верующих. Ведь недаром некоторые исследователи эпохи Иисуса из Назарета утверждают, что христиан еще не было, а между тем истинное христианство уже основалось и, разумеется, никогда не было столь совершенно, как в эту раннюю эпоху. По словам Ренана, Иисус не присоединил к нему впоследствии ничего такого, что бы осталось. Более того, он поступился многим, потому что всякая идея должна поступиться, чтобы быть осуществленной.
Я старался усиленно думать об этом, чтобы не думать о завтрашнем дне; размышления о вопросах вечных и бесконечных уводили меня от мыслей о себе, поднимали над собственной судьбой, не позволяя страху глубоко укорениться в моей душе. Это был мой способ самозащиты, моя лобовая броня, мои фальшборты.
Я видел ситуацию Христа в каждом временном срезе, она была актуальна во все эпохи. Всегда находится святой, противостоящий зверю, и всегда есть распятый и есть распинающие. Человечество извечно действует по одному и тому же сценарию, не отступая от него ни на шаг, и в этом, наверное, залог равновесия в мире. Ситуацию Христа я находил и в том, что происходило вокруг меня. В роли мессии с теми или иными допущениями выступал Илия, в роли мученика веры – Игнатий и, наконец, в качестве зверя, еще не вышедшего на авансцену, но тщательно готовящегося к своему воплощению, – Богуславский. Но при любом соотношении сил превзойти ту божественную драму, в которой участвовал Сын Божий, им было не суждено. И это – самое существенное, что делает священное писание Священным Писанием.
Илия претендовал на большее. Но не о нем ли говорил Достоевский, когда задумывал свой роман о совершенном человеке? Мне кажется, мессия, кем бы он ни был, всегда князь Мышкин или, попросту говоря, блаженный, идиот. Идиот в глазах современников. Потому что нельзя быть или пытаться быть совершенным в несовершенном мире. Можно быть лишь не от мира сего.
Илия пришел, когда стало светать, разбудив меня едва различимым шорохом циновки. Я спал чутко и потому проснулся.
– Где Игнатий? – спросил он, встретившись со мной взглядом.
– У клетки со львом.
Он помолчал, очевидно, ожидая вопроса с моей стороны. Но я молчал.
– Почему ты ни о чем меня не спрашиваешь? – наконец не выдержал Илия.
– Ты был с ней?
– Да. И я понял, почему Иисус не мог разделить ложе с Марией Магдалиной. Я испытал скотское счастье. Я счастлив. И грешен. Если бы Сын Человеческий познал земную любовь, он не обратил бы вавилонскую блудницу в свою веру. Скорее, она обратила бы его в свою. Я сгорел в ее огне. Меня нет.
* * *
Ближе к полудню, когда вся публика собралась в колизее, жребий определил, кому из оставшихся участников с каким зверем драться. Сиднейский Кенгуру не стал прыгать от радости, когда главный судья объявил, что ему надлежит разобраться с акулой, я также сдержанно отреагировал на лотерею судьбы, узнав, что мой противник – горный орел. Эрнст-киллер лишь расплылся в хищной улыбке, когда принял к сведению информацию об аллигаторе, с которым ему нужно было срочно встретиться.
– Мне как раз нужны ботинки из крокодиловой кожи, – натянуто пошутил он.
Игнатию, как он и предвидел, выпала честь сразиться со львом. Интерес к последнему поединку был особенно велик – лев традиционно считается царем зверей и потому от этой схватки напрямую зависели ставки на тотализаторе. Ожидалось, что они побьют все ранее установленные рекорды.
Открывал второй день состязаний Сиднейский Кенгуру. Толпа зрителей переместилась к бассейну, вокруг которого были расставлены шезлонги и наспех сооружены деревянные помосты – для тех, кто претендовал лишь на стоячие места. О разухабистом парне с Зеленого континента было известно немногое: он приехал в Тибет, чтобы раздобыть немного денег на новый катер – австралиец промышлял рыболовством, и это сравнительно мирное занятие вполне устраивало его, а в свободное время занимался джиу-джитсу и подводной охотой среди коралловых рифов. Так что Сиднейский Кенгуру, можно сказать, возвращался в свою родную стихию. Более изученного соперника, чем акула, подобрать ему было трудно.
Надев акваланги и вооружившись кинжалом, он шлепнулся спиной в бассейн и энергично заработал ластами. Акула едва не задела его своим хвостовым плавником. Сиднейский Кенгуру развернулся к ней лицом и, пристально следя за ее все убыстряющимися виражами сквозь слегка запотелое стекло маски, пошел на сближение. В своем снаряжении он напоминал большую лягушку. Акула становилась все агрессивнее, но по-прежнему избегала открытого столкновения с человеком. Тогда он атаковал первым. Кинжал австралийца на пол-лезвия вонзился в брюхо коварной хищницы, и она, как ударенная током, отпрянула к противоположной стенке бассейна. Однако запах собственной крови подействовал на нее возбуждающе, и она вернулась к человеку, намереваясь растерзать его своими острыми зубами. Акула перевернулась и, как циркулярная пила, прошлась по руке Сиднейского Кенгуру, отрезав ему два пальца. Несмотря на боль, он успел увернуться и вонзить ей в глаз свой кинжал. Этот удар и решил исход поединка: под восторженные вопли зрителей Сиднейский Кенгуру добил ее в углу бассейна. Без единой кровинки в лице он выполз на кафельный бортик, оставляя за собой в воде дымно-красный след. Ему тут же оказали медицинскую помощь. Но прежде чем покинуть «ристалище», австралиец потребовал вытащить акулу из воды и выпотрошить ей внутренности, поскольку вместе с пальцами она проглотила его фамильный перстень. Монахи отнеслись к нему с должным уважением и сделали все, о чем он попросил. Каково же было удивление толпы, когда из утробы акулы извлекли не только драгоценность и два искромсанных человеческих пальца, но и секстант, офицерский морской кортик, а также средневековую китайскую карту из слоновой кости, бог знает как оказавшуюся в желудке хищницы. Предприимчивый сиднеец тут же продал все эти предметы (разумеется, кроме фамильного перстня и пальцев) охочим до экзотических сувениров туристам и, пересчитав вырученные от аукциона деньги, с гримасой боли объявил, что он заканчивает свое выступление. Заработанной суммы ему оказалось вполне достаточно, чтобы купить новый катер...
Пробил мой час – следующим должен был вступить в борьбу с горным орлом я. Публика вновь переместилась в колизей. Я видел равнодушно-пресыщенные физиономии нуворишей и торговцев белой смертью, слышал искусственный смех их пассий и биение собственного сердца. Лишь на мгновение мне показалось, что где-то в последних рядах амфитеатра мелькнуло и тут же исчезло бледное личико Даши. Мои друзья – Игнатий и Илия – напряженно следили за развитием событий. Я чувствовал их волнение. И волновался сам.
Миледи в колизее не было – очевидно, она отсыпалась после бурной ночи, проведенной с Илией. Это обстоятельство придавало мне сил; я не хотел бы умыться кровью, а тем более погибнуть у нее на глазах.
Главный судья предложил мне подойти к стенду и выбрать подобающее, на мой взгляд, холодное оружие для поединка с орлом. Я остановился на копье с наконечником в форме змеи. Оно так и называлось: копье-змея.
Раздался звук гонга. Я, как тот четвертый, ни живой ни мертвый, вошел в клетку. Бандана на голове, которую меня заставили перед этим надеть, служила мишенью для пернатого хищника; ориентируясь на пестрый узор повязки, он должен был напасть на меня первым.
Но горного орла нигде не было. Напрасно я ждал его появления в одном из просторных коридоров, соединявших вольеры с ареной. И вдруг краем глаза я заметил в вышине какой-то предмет, пикирующий прямо на меня. Когда птица идет на сближение, кажется, будто она не летит, а просто быстро увеличивается в размерах. Орел нападал грамотно, как летчик-ас, со стороны солнца. Камнем он низринулся с небес, и, если бы я в самый последний момент не уклонился от его траектории и не прикрылся древком копья, быть мне в орлиных когтях. Взмахнув мощными, в разлете не менее трех метров крыльями, он поднялся на высоту верхних рядов колизея и вновь обрушился на меня. Но теперь я был готов к встрече с ним и рубанул его копьем. Перья оказались прочнее, чем можно было предположить, и потому мой удар не нанес гордой птице особого вреда. Зато мне пришлось испытать на себе силу его лобовой атаки. Если бы я не избежал его железной хватки, откатившись к заграждению, он непременно выклевал бы мне глаза... На моей голове осталась лишь глубокая кровоточащая борозда – след орлиного когтя.
Тяжело взмахивая крыльями и обдавая мое лицо ветром, он завис надо мной, как мистический грифон. Острие копья было направлено прямо в грудь орла и чутко реагировало на все его перемещения. Я не слышал рева болельщиков и беснования бесноватых, для меня не существовало ничего, кроме размеренно хлопающего руками-крыльям и грозного врага, будто пытающегося преодолеть земное притяжении и взмыть к облакам. Наконец он решился и ринулся на меня. Стремительным штыковым ударом я ранил его в шею. Этого оказалось достаточно, чтобы остановить его. Орел стряхнул капельки крови на мою одежду и, развернувшись в воздухе, полетел в направлении ближайшей горной гряды. Он был свободен и, в отличие от других хищников, мог выбирать между победой и поражением, жизнью и смертью.
Вздох разочарования прокатился по трибунам – впервые враждующие стороны разошлись миром. Однако бой состоялся, был признан действительным, и я выходил в следующий круг состязаний.
Боец, выступавший после меня, оказался менее удачлив: ротвейлер вонзился клыками в его виски и, пока не довершил свое черное дело, не отошел от поверженного противника ни на шаг. Пес не подпускал к нему никого, словно охраняя священное право собственности на свою добычу. Его почему-то не пристрелили, хотя шанс спасти парнишку из Гонконга еще оставался.
Перед тем, как уйти на перерыв, главный судья сделал объявление: в связи с тем, что все оставшиеся участники, кроме двух, заявили о нежелании продолжать борьбу, на арену выходит Киллер.
Эрнст, вооруженный парными топориками, противостоял крокодилу, который во вчерашнем бою оторвал руку Каменному Локтю. Однако поведение аллигатора никак не согласовывалось с представлениями публики о голодном хищнике: вильнув пару раз хвостом (Эрнст без труда через него перепрыгнул), крокодил замер и даже дал себя ударить ногой по морде. Его замедленная реакция говорила о том, что с ним не все в порядке, и мечта Киллера о ботинках из крокодиловой кожи может обрести реальные очертания, если зубастый не возьмется за ум. Но он лежал бревно бревном и даже как будто позевывал. Во время очередного зевка Эрнст зашел сзади, изловчился и всадил ему в голову ручные топорики. Кровавые крокодильи слезы полились на арену ручьем. Продолжать поединок не имело смысла – аллигатор был ослеплен и уже не мог оказать достойного сопротивления. Раны его оказались смертельными.
Сая поблагодарил публику за внимание и пригласил всех присутствующих на вечерний поединок Русского Медведя со львом. Словно в подтверждение этому из клетки донесся львиный рык.
– Господи, спаси, сохрани, – проговорил Игнатий.
Мы вернулись в монастырь. Обед был в самом разгаре. Игнатий почти не притронулся к еде. Он был мрачен и задумчив. Все попытки Илии завязать разговор и развеселить нашу компанию анекдотами наталкивались на стену отчужденного молчания. У меня не было никакого желания ворочать языком, и хотя я понимал, насколько важно сейчас отвлечь Игнатия от своих мыслей и приободрить его, слова застревали в горле. Я чертовски устал.
– Как вы думаете, Миледи еще здесь? – спросил Илия.
Его неожиданный вопрос застал нас врасплох. За всеми треволнениями, связанными с участием в гладиаторских боях, операция «Иравади» как-то сама собой отошла на второй план. Упускать Миледи нам было никак нельзя – если бы мы ее потеряли, Богуславский стал бы для нас недосягаем. И в этом Илия был абсолютно прав.
– Я схожу в отель, – вызвался он.
Мы молча кивнули. Илия рассуждал здраво, но приводил слишком много доводов, заставляя заподозрить, что его влечет к Миледи не только чувство долга или проповеднический интерес.
– Ну, я пошел? – напоследок спросил он.
– Как только что-нибудь выяснишь, сразу дай о себе знать, – сказал я.
Он с плохо скрываемой радостью поспешно отодвинул стул и чуть ли не бегом бросился к выходу. Его место тотчас занял Ирокез. Индеец смерил нас твердым, почти ненавидящим взглядом и заговорил с нами по-английски.
Я далеко не полиглот и не силен в том, что касается средств межнационального общения, но не надо было сильно напрягаться, чтобы понять: Ирокез предлагает нам объединиться в союз. Он видит в нас честных бледнолицых братьев, в отличие от Киллера и ему подобных (он назвал еще одного нечистого на руку гладиатора). Они, сказал Ирокез, ведут двойную игру. Крокодил был пьян (не ручаюсь за дословный перевод этого слова), и потому победа Эрнста должна быть аннулирована. Мы заверили Ирокеза, что полностью разделяем его точку зрения и в случае каких-либо осложнений без колебаний примем его сторону. Индеец лишь подтвердил наши смутные подозрения. Но объявлять войну Эрнсту-киллеру мы не имели права – излишний шум вокруг его персоны мог спугнуть Богуславского. А в том, что рано или поздно главный организатор и вдохновитель боев без правил должен здесь объявиться, никто из нас не сомневался.
В пять часов вечера после непродолжительного отдыха мы вновь пришли в колизей. Там царило необычайное оживление – букмекеры сбились с ног, принимая ставки. Большая часть игроков на тотализаторе прочила победу льву-людоеду: зверь был чрезвычайно силен и лют. Но многие помнили бой Игнатия с Асмодеем и, сознательно рискуя, ставили на Русского Медведя. Ажиотаж вокруг поединка нарастал с каждой минутой.
Я внимательно оглядел трибуны. Миледи нигде не было, Илии соответственно – тоже. Даша опять отсутствовала – по-видимому, она так и не смогла оправиться от ужаса, вызванного видом крови и страданий людей, выходящих на арену. К этому нельзя было привыкнуть, каждый из нас носил этот ужас в себе, как раковую опухоль. Но особенно труден был отсчет времени для Игнатия; внешне он выглядел спокойным, но от его спокойствия веяло холодом смерти. В своей куртке с эмблемой города Харовска, тельняшке и матросских штанах, удобных для исполнения «Яблочка», он мало напоминал христианского мученика, но я точно знал, что он живет сейчас в первом веке от Рождества Христова, готовясь умереть в бою с именем Сына Человеческого на устах.
– С Богом, – сказал я ему напоследок.
Но Игнатий уже не слышал меня. Он подошел к стенду с оружием, с сосредоточенным видом взвесил в руке трезубец и, как к себе домой, невозмутимо вошел в клетку. Из противоположного коридора ему навстречу царственно выступил лев. Они смотрели друг другу прямо в глаза – зверь, лениво щурясь, человек изучающе. Страха не испытывал ни тот ни другой. Они слишком долго пробыли наедине, чтобы не постичь одну непреложную истину – первый, кто дрогнет, отведет взгляд и смалодушничает, непременно погибнет.
Прошла минута. Колизей хранил молчание. Вторая. Кто-то в верхних рядах уронил бинокль, и он со стуком упал на ступеньки. Никто даже не шелохнулся. И вдруг какая-то неведомая сила сорвала Игнатия с места; по слову пророка Иезекииля, возвысив голос до военного крика, он в яростном порыве бросился на льва.
Лев прыгнул. Все смешалось в беспощадной борьбе человека и зверя, и получился ч е л о в е к о з в е р ь. Игнатий был непреклонен – сердце человеческое отнялось от него, и далось ему сердце звериное, и прошло над ним семь времен, прежде чем его трезубец пронзил грудь льва и рык огнегривого хищника стал слабеть. Спустя мгновение все было кончено. Игнатий лежал на туше умирающего льва, запутавшись пальцами в его лохматой гриве, и медленно истекал кровью, сочившейся из его глубоких ран. Человекозверь вновь разделился надвое, и только кровь, звериная и человечья, по-прежнему сливалась в одно и дымилась, как озеро при свете утренней зари. В какую бы эпоху ни жил Игнатий, вступая в схватку со львом-людоедом, смерть поджидала его не где-то в анналах римской истории, а здесь, в горах Тибета, в третьем тысячелетии нашей эры, и он, еще находясь в сознании, кажется, понимал это. Он не мог посвятить свою смерть утверждению дела Христова, поскольку Гефсиманский сад был так же далек от него, как и Эдем, а Вифлеемская звезда зажглась слишком давно, чтобы согревать его своими лучами. Человек бесконечно одинок на смертном одре, и на камнях, и в пустыне, и самые тяжелые подозрения посещают его в преддверии.
– Ты взвешен на весах и найден легким, – простонал Игнатий и попытался улыбнуться мне, когда я поднял его за плечи, чтобы переложить на носилки. Потом он потерял сознание. В страшной суматохе и неразберихе ему обработали раны, наложили бинты и, наконец, оставили его в покое; мы остались с ним в бунгало наедине, вдали от неистовства колизея и азарта алчной толпы. Что делать дальше, я не знал.
Перед закатом солнца жизнь еще теплилась в нем, хотя надежды было мало. Пришла Даша, села рядом. Она, кажется, предложила мне свою помощь и очень огорчилась, узнав, что помощь ее вряд ли понадобится. Потом какой-то бальзам, восстанавливающий жизненные силы и заживляющий раны, принес Ирокез. Вслед за ним, сразу после его ухода, явился Спокойный; он приготовил отвар, гармонизирующий, по его словам, ки и вырабатывающий кровь, смешав в равном соотношении су джен, гоу бу, дзи ке, чи яо и другие ингредиенты. Рассказав, как им пользоваться, Спокойный на какое-то мгновение задержал свой взгляд на Даше и тоже удалился.
– Тебе надо отдохнуть, – сказала мне она. – Ты неважно выглядишь. Как ты себя чувствуешь?
– Я себя чувствую, но плохо.
– Давай я посижу возле Игнатия, а ты немного поспи. Если ему что-нибудь понадобится, я все сделаю, ты не беспокойся.
Она провела кончиками пальцев по моей щеке, потом нерешительно поцеловала, как бы вопрошая, не слишком ли кощунственно проявлять свои чувства в присутствии умирающего человека, и проговорила:
– Странно, что все мы здесь.
– В этом нет ничего странного, – сказал я, продолжая безотрывно смотреть на Игнатия, лицо которого вот уже четыре часа было неподвижно.
– Почему? Дело случая.
– Мы собрались здесь благодаря твоему отцу.
– У меня нет отца.
– Есть.
Не знаю, зачем я затеял этот разговор именно сейчас и какие последствия он мог иметь для нас всех, но, потеряв всякую осторожность, я выложил ей все, что знал о Богуславском.
– Это он убил твою мать. Она могла опознать его на теплоходе, и тогда весь его грандиозный план накрылся бы.
– Он знал о том, что я его дочь?
– На тот момент вряд ли. О тебе он узнал гораздо позже. Согласись, твоя стремительная карьера в «Пчелке» неслучайна.
– Мне тоже так казалось. Иногда. Слишком уж хорошо все складывалось. Но я верила в удачу, верила в успех... Мною восхищались с детства. Все это, конечно, ерунда. Я чувствовала, что мне кто-то помогает, кто-то меня ведет. Но я не думала...
– Когда-нибудь он придет к тебе и скажет: я твой отец.
– Не знаю, – порывисто вздохнула Даша. – Ничего не знаю.
Разумеется, я ни словом не обмолвился об операции спецслужб, имеющей свой целью передать Богуславского в руки правосудия, потому что выбалтывать чужие тайны не в моих правилах (да и не в моих интересах), и не стал вникать в детали своей биографии – Даша по-прежнему считала, что в Тибет меня привел чисто денежный интерес, желание поправить свое материальное положение. В качестве искателя приключений и любителя легкой наживы я ее вполне устраивал. Хотя кто сказал, что бои без правил – это шальные деньги? Каждый из нас мог потерять все, не приобретя ничего – в жестокой борьбе гладиаторов выигрывали единицы. И то, что я прорвался в одну восьмую финала, было просто счастливым стечением обстоятельств, не имевшим никакого отношения к действительной оценке моих боевых заслуг.
После полуночи в бунгало пришел Илия.
– Ты видел ее? – спросил я.
– Да. Я говорил с ней. Он здесь. Он с самого начала был здесь.
– Это она тебе об этом сказала? – спросил я, стараясь не называть имен, потому что разговор происходил в присутствии Даши.
– Она недвусмысленно дала мне это понять. Не могу объяснить, откуда во мне такая уверенность – никто его не видел, но все, что здесь происходит, происходит с его ведома. Как Игнатий?
– Я не врач. А впрочем...
– Мне нужно идти. Меня ждут в Пьи.
– Нужно – значит, иди.
– Но в такую минуту я не могу оставить вас.
– Игнатию ты уже ничем не сможешь помочь. А дело, ради которого мы проделали такой большой путь, не ждет.
Я сознательно отпускал нашего связного – только он мог известить бирманскую полицию и Интерпол о местонахождении Богуславского. Конечно, у нас оставалась теоретическая возможность воспользоваться спутниковой связью, но, во-первых, у нас ее не было, во-вторых, без проводника добраться до этих мест было весьма проблематично, а брать международного преступника десантированием с воздуха было слишком рискованно – он мог скрыться прежде, чем полицейский вертолет совершит посадку. К тому же не мешало выяснить, где конкретно он находится и кем охраняется. В отеле? В монастыре? Где-либо еще? Вопросов было больше, чем ответов. Во всяком случае, как мне казалось, было гораздо разумнее перекрыть все горные тропы и перевалы, ведущие в этот район Тибета, наладить взаимодействие с китайскими властями и совместными усилиями завершить операцию «Иравади».
– Я еще вернусь, – сказал он. – И мы продолжим с Игнатием наши богословские споры.
Он ушел. Спустя полчаса я отправил в отель и Дашу – не было никакой необходимости в том, чтобы она бодрствовала всю ночь рядом с Игнатием. С этим я мог справиться и сам.
– Приходи лучше утром. Подменишь меня.
Даша подчинилась. Я пожелал ей спокойной ночи, так и не сказав на прощание, какая она замечательная девушка. Не забыть бы сделать это завтра.
А ночью Игнатий заговорил. Я не знал, сколько было времени и как долго длился его бред, но слушал, слушал не переставая, стараясь уловить главное и не пропустить ничего из того, что произносили его наполненные жаром уста. Это была хула на ветхозаветного Бога. Игнатий не мог простить ему злобу его, с какой он вершил свой замысел, и одержимость, и манию величия, и потуги терзаемого комплексом неполноценности тирана. «Сделаю пустынею вечною, и в городах твоих не будут жить, и узнаете, что Я – Господь».
– Ты ждешь от меня рабьей покорности? – метаясь по подушке, хрипел Игнатий. – Но я не раб, Боже, хотя и раб Божий... Женщина... Ты убоялся женщины... Ошибка Адама... Иисус не повторил его ошибку... Илия, где ты? Как смеешь ты называть себя мессией? Но кто не убоялся... Женщина всегда Ева, ты понял это... Христос-девственник в числе первых. Почему? Бог есть любовь. Почему Он не познал любовь к женщине? Кто ты, Господи?.. Чего от меня хочешь? Милосердие, не вера... ветхозаветное пугало... Сплошной поток проклятий и угроз. Боже, ты ли это? Меч наострен и вычещен для заклания... ты будешь пищею огню...Я не был на горе Сеир, это был не я... Ты смотрел на меня. Я видел тебя в зрачках льва... когда сойду в могилу, сделаешь ли сетование обо мне? А-а, преисподняя... А где Илия?.. Опять лев и никого... Где все?
Казалось, Игнатий на мгновение вынырнул из беспамятства и увидел меня, быть может, даже узнал.
– Я с тобой, – успокоил я его и приложил ко лбу повязку, смоченную водой с уксусом.
После этого он уснул безмятежным сном. Не знаю, что на него так подействовало – бальзам Ирокеза, отвар Спокойного, гармонизирующий ки, или мое присутствие, но с этой минуты в меня вселилась уверенность в его скором и окончательном выздоровлении.
Я вышел из бунгало и увидел голубое, как глаза Иммануила Канта, небо, зубья гор, перетирающие вечность, и солнце, напоминающее в этой местности золотого китайского дракона. Мифические львы-чинте все так же стерегли буддийский храм, а колокольчики пагоды звенели на ветру. И вдруг далеко впереди, возле горной тропы, спускающейся к плато, я увидел крест и на нем – распятую фигуру человека. Не помня себя, я бросился к кресту. Страшная догадка мгновенно, как молния, озарившая меня, подтвердилась – это был Илия. Его смиренномудрое лицо, лик спящего святого, полузакрытые глаза, уставшие взирать на этот мир сквозь волшебный изумруд проповедуемой им религии, его умиротворенная, словно изваянная из слоновой кости плоть архата – – все это входило в немыслимое противоречие с глубокой рваной раной в левой стороне груди: кто-то вырвал у Илии сердце и, уже мертвого, вознес на крест. На шее у первого исламохристобуддиста, проповедника Духа Святого висела цепочка с прикрепленной к ней запиской: «Если ты мессия – твое место на кресте». Написана она была по-русски.
Я почувствовал непреодолимое желание исчезнуть. Хоть на мгновение. Но потом во мне на смену страху перед неизвестностью и сопряженной с ней скрытой угрозой, на смену мистическому ужасу перед чем-то непостижимым, архаичным, как семь дней творения, пришла жажда мщения.
Я снял Илию с креста и отнес его тело в пещеру, где до этого происходили наши свидания с Дашей. Его последнее пристанище перед погребением (воскресением?) я завалил камнями. Вряд ли Миледи станет искать его в нерукотворном гроте и будет оплакивать смерть мессии, как вавилонская блудница. Ей вовек не подняться до высот раскаяния Марии Магдалины и не вступить в те нерушимые духовные узы, которыми великая грешница сочеталась с Христом. Здесь все было гораздо проще и трагичнее. Я поклялся отомстить убийце или убийцам, сколько бы их ни было, за их изуверство и безжалостно погубленную душу Илии. Видит Бог, она была чиста...
Страх за жизнь Игнатия заставил меня вернуться обратно. Он был не один – с ним была Даша...
* * *
Не знаю, чего я испугался больше – ее присутствия или чуть приоткрытых, устремленных на меня осмысленных глаз Игнатия, в которых явственно читался вопрос: что происходит? Он пришел в себя, вопреки всему пришел в себя и теперь хотел знать правду, то есть всю правду. А правда заключалась в том, что доверять нельзя никому, даже самому себе; пресловутый внутренний голос, равно как и шестое чувство, в иных ситуациях может сослужить плохую службу и подтолкнуть к роковому решению скорее, чем любая, даже самая непростительная ошибка. Я не знал, как мне быть и на кого, кроме моего друга-протоиерея, положиться. Даша? Но ее доверчивость могла обернуться предательством. Тем более ничего не объясняла ее неожиданная влюбленность: любая женщина, мало-мальски искушенная в сердечных делах, могла бы сыграть роль Джульетты столь же убедительно. Моя ундина, как я ее называл, была, по-видимому, хорошей актрисой. Каким же слепцом, каким наивным дураком я был, когда поверил, будто она не знает, кем приходится ей Богуславский! Она с самого начала была заодно со своим папашей и работала на него с той преданностью и невероятной самоотдачей, на какую только способна родная кровь. Игнатий был жив, но только потому, что я помешал убийце (конечно, Даша была лишь его пособницей) сделать свое черное дело.
– Я решила встать пораньше, чтобы ты мог отдохнуть, – сказала она, подставляя щеку для поцелуя. – Игнатию уже лучше.
– Сколько дней я отсутствовал? – с трудом выговорил Игнатий.
– Всего одну ночь, – сказал я.
– А мне показалось целую вечность.
Он закрыл глаза, ощущая ту крайнюю степень усталости, которая граничит с инобытием.
– Ты скоро поправишься, – попытался обнадежить его я. – Буддийские монахи поставят тебя на ноги.
– А, тибетская медицина, творящая чудеса...
– Мы должны перенести его в отель, в мой номер, – быстро, словно боясь натолкнуться на возражения с моей стороны, проговорила Даша. – Там ему будет лучше – горячая вода, медикаменты, врач, все под рукой. Человеческая кровать, в конце концов.
– Я не могу оставить его одного, – сказал я.
– Ты не понял: в номере мы будем жить втроем, там достаточно места...
Она на мгновение смутилась, но лишь на мгновение: чистота ее помыслов, искреннее желание помочь исключали всякую двусмысленность с ее стороны. Я задумался. Кем бы она ни была, в ее доводах был резон.
– Я могу перебраться к своей соседке-филиппинке, если уж на то пошло, – с затаенной обидой добавила она.
– Не надо, – выдавил я из себя. – Ты права. Игнатию действительно будет там лучше.
Убить, если уж на то пошло, его можно и в бунгало – сделать это здесь даже гораздо проще. Во всяком случае, чтобы высадить дверь в отеле, надо изрядно потрудиться. К тому же стены в номерах пуленепробиваемы.
– Не будем откладывать на потом, сделаем это прямо сейчас, – оживилась Даша.
«Чему ты так рада, ласточка моя? – подумал я. – Уж не тому ли, что твой отец в знак благодарности потреплет тебя по зацелованной мной до зеркального блеска щечке?»
– Я попрошу Эрнста помочь нам, – простодушно предложила она.
– Эрнст поможет нам, но несколько позже, – со значением проговорил я, с трудом удержавшись, чтобы не добавить: в услугах киллера мы вообще-то не нуждаемся. Но я держал себя в руках и потому не сболтнул лишнего. От моей осторожности и осмотрительности зависела жизнь Игнатия, да и моя собственная тоже. Выигрывает тот, кто первым усыпляет бдительность врага. Впрочем, возможно, я напрасно грешил на Дашу.
– Ты владеешь английским в пределах разговорного жанра?
– Да, конечно, ведь нам часто приходится обслуживать иностранные делегации, – сказала Даша и покраснела.
Я сделал вид, что не заметил ее ляпа.
– Позови, пожалуйста, Ирокеза, он живет в бунгало напротив, и скажи ему, что нам нужна его помощь. И не забудь про носилки.
– Сейчас.
Она ушла. Игнатий тяжело, как грешник в последнем кругу ада, вздохнул. Кажется, он задремал, забылся сном больного, но находящегося в сознании человека. Если бы он был здоров и полон сил, я предложил бы ему бросить все и дать деру. Гори оно все синим пламенем – и операция «Иравади», и наемные убийцы из России, и бои без правил, за которые я еще имел теоретический шанс получить вознаграждение в размере ста тысяч долларов. Жизнь, так или иначе, дороже. Но бросить Игнатия на произвол судьбы? Да и друг мой Садовский по-прежнему находился в заложниках. В случае невыплаты выкупа его могли подвергнуть пыткам, изувечить или попросту убить. Принять лютую смерть от нелюдей я не пожелал бы никому, а бежать без оглядки, поддавшись собственной слабости, то есть, говоря открытым текстом, элементарному желанию спасти свою шкуру, считал ниже своего достоинства. Каждому из нас надлежало испить свою чашу до дна, как бы горька она ни была.
Вернулась Даша. Пришел бессловесный Ирокез. Теперь можно было транспортировать раненого в отель. Переложив Игнатия на носилки, мы отправились на фуникулер, а затем, поднявшись на гору, прошли в Дашин номер. В нем было достаточно просторно: планировка позволяла отвести Игнатию отдельное помещение – спальню, а самим расположиться в богато убранной гостиной, где вполне хватило бы места для междусобойчика на три-четыре многодетных пары. Помимо этого, в апартаментах Даши имелась ванная, теплая уборная со всеми удобствами, даруемыми современной цивилизацией, и небольшая веранда в виде террасы с пальмовыми кадками. Из окна открывался потрясающий вид на горы и лежащее внизу плато с буддийским монастырем. Но красоты Тибета уже не трогали меня. Будь проклята эта горная страна, пропади пропадом весь этот разноплеменный сброд, который она у себя приютила. Дух Рериха уже не витал над этими вершинами – над ними нависла мрачная тень колизея, рваной раной зиявшего на теле оскверненной земли. Из каждой щели амфитеатра, из каждого просвета его ограды змеилась хищная нероновская улыбка и выглядывали его подслеповатые глазки.
Я попросил Ирокеза подежурить возле спящего Игнатия. Индеец без лишних слов согласился. Даша, несколько удивленная и чуть раздосадованная тем, что это ответственное дело было перепоручено другому, вопросительно взглянула на меня.
– У Игнатия много недоброжелателей. Я не хочу, чтобы с ним что-нибудь случилось.
– Но я же буду рядом! – воскликнула Даша и обиженно надула губки.
– Я не хочу, чтобы что-нибудь случилось с тобой.
Конечно, мне пришлось покривить душой, объясняя ей причину моего странного, с ее точки зрения, выбора, но рисковать я не имел права. «Со страхом и трепетом свое спасение содевайте», – учил Господь неразумных филиппийцев. Безумство храбрых здесь было неуместно.
– Ты куда? – спросила Даша.
– Когда нет тебя, из твоей чашки пьют воду цветы, – ответил я стихами, чувствуя себя по-китайски легким, по-японски образным и по-русски загадочным.
Она сочла это объяснение достаточным и, как всякая флиртующая женщина, отнесла его многоструйный смысл к категории скрытых любовных признаний.
Я вышел из номера. Отель был наполнен праздными туристами и девицами нетвердых моральных устоев, тайскими мальчиками-птицами, выпущенными на волю из золотых клеток, и дурными предчувствиями. Мне казалось, еще немного, и этот пресыщенный покой будет взорван изнутри, как погрязшая в утонченных наслаждениях, грубом разврате и вызывающей роскоши Римская исперия. В это логово, как динамит, был заложен Игнатий, а детонатором служила его искренняя непоколебимая вера.
Его чуть не постигла участь первых христиан. Я не ренегат и вероотступник, но, по-моему, лучше на некоторое время спрятаться в кустах, чем быть растерзанным львом.
Спустившись на фуникулере к подножию горы, я направился к пещере, где лежал мой друг – мертвый лжепророк или еще не воскресший мессия. Кажется, никто меня не видел. Крест стоял на том же самом пригорке, так же непоколебимо, как в свое время на Голгофе. Мерещилось, будто Илия по-прежнему на нем. Я разобрал камни, которыми завалил вход в пещеру утром. В том ли порядке они были уложены? Этот вопрос, на мгновение мелькнувший у меня в голове, улетучился, как только я пробил в рукотворном завале первую брешь, из которой на меня пахнуло сыростью грота, запахом крови и неотвратимостью смерти. Я вошел в пещеру и остановился, чтобы привыкнуть к полумраку после яркого дневного света. Илия лежал на выступе скалы – там, где я его оставил. Прежде чем проститься с ним, мне следовало решить для себя вопрос, надо ли предавать его тело земле, а смерть огласке. Я не знал, какова воля усопшего и что бы он предпочел – христианский обычай или какой-либо иной. Я не знал, как провожают в последний путь исламохристобуддистов. Я не знал, подвержена ли его плоть тлению или, подобно плоти архатов, она неразложима. В итоге мне более всего пришлась по душе мысль оставить все, как есть: пусть эта пещера станет его последним прибежищем, природным склепом, в котором Илия обретет наконец желанный покой. Единственное, что надо было сделать, – перенести его тело вглубь, положив его, как в гроб, в скалистую нишу. Там, вне пределов тесной могилы, ему легче будет воскреснуть, рассудил про себя я, хотя и не верил в это. Просто в подобном образе действий, как мне казалось, проявлялось уважение к личности покойного, к его убеждениям и вере, к высшей человечности, носителем которой он, несомненно, был.
Я бережно, но не без усилия приподнял Илию за плечи и услышал характерный хлопок. Преодолевая ужас, сковавший все мое существо, я заставил себя повернуть голову направо – туда, куда уходила стальная нить растяжки. Дальнейшее мне было слишком хорошо известно: еще четыре, всего четыре (уже меньше!) секунды, и прогремит взрыв. Оттолкнувшись ватными ногами от каменистого дна пещеры, я, как во сне, взлетел, потом все смешалось и закружилось перед глазами в бешеной карусели, и я покатился под откос. Разрыв гранаты не оглушил меня, но утробный грохот рухнувшего от взрывной волны свода заставил содрогнуться. К счастью, осколки не причинили мне вреда – лишь тупо ныла ушибленная при падении на камни спина и саднил разодранный в кровь локоть. Страха во мне уже не было: по-видимому, он переплавился в чистейшую, самой высокой пробы ярость. Я готов был разорвать любого, кто вздумал бы сейчас не то что взять меня на мушку, но даже просто спросить, который час. Однако никого рядом не было. Я имел дело с дилетантами: у того, кто установил растяжку, не хватило ума вывинтить из гранаты пороховой замедлитель и ввернуть мгновенный детонатор, чтобы взрывное устройство сработало без задержки.
Дело приобретало скверный оборот: теперь я мог быть уверен, что Илия – не последняя из намеченных жертв. Были ли это люди Богуславского, по тем или иным причинам избавлявшиеся от потенциально опасных свидетелей, или на «тропу войны» вышли чеченцы, тихой сапой убиравшие своих конкурентов, неизвестно. Но ответить на этот вопрос надо было как можно скорее, иначе мне и Игнатию грозила смертельная опасность. Я уже не принимал во внимание риск, связанный с участием в боях без правил; так или иначе призовые в четвертьфинале, даже в случае поражения в первом же бою, мне были обеспечены. Но до четвертьфинала я мог и не дожить.
В монастыре случился настоящий переполох. Обеспокоенные необъяснимым грохотом, монахи повыскакивали из своих бунгало и столпились перед пагодой. Потом, отрядив разведдозор, направились к пещере. Во избежание ненужных объяснений я спрятался в расщелине между скал и, пока пытливые монахи исследовали местность, терпеливо ждал. Так и не доискавшись причины взрыва (вероятно, они приняли его за какой-нибудь природный катаклизм), служители культа, среди которых были и любопытствующие из свиты стрит-файтеров, вернулись в монастырь. Пещера превратилась в груду камней, и понять, что здесь произошло, без вмешательства экспертов было решительно невозможно.
Когда все стихло, я покинул свое укрытие и, никем не замеченный, пробрался в отель. Меня видели только дежурный по фуникулеру и администратор.
– Что там случилось? – не скрывая своего испуга, спросила Даша.
– Камнепад, – буднично ответил я. – Ничего особенного.
– Ты ранен?
– Пустяки. Упал с тридцатиметровой скалы. Отделался легкой царапиной. Я часто с нее падаю, когда гуляю.
– Я тут запаслась бинтами, йодом. Дай перевяжу.
Я доверился ее ласковым рукам и дал перевязать свое предплечье. Ирокез молча наблюдал за нами из спальни, прислушиваясь к Дашиной воркотне и, очевидно, ничего в ней не понимая.
– Скажи ему, что он свободен. И поблагодари от моего имени, – сказал я, когда Даша завязала кончики бинта аккуратным бантиком. Она, как прилежная ученица, сделала дословный перевод (при этом машинально накручивая на палец колечко волос) и добавила:
– Да, чуть не забыла. Индеец просит тебя об одной услуге. Он хочет, чтобы ты подарил ему цветочную бандану.
Она имела в виду повязку, в которой я дрался с орлом. Я не собирался вешать ее на стену как трофей и, достав бандану из кармана, без сожаления расстался с ней.
Мы встретились с Ирокезом взглядами. Думаю, он, так же как и я, не хотел, чтобы наша следующая встреча состоялась на ринге.
* * *
Две недели, прошедшие после смерти Илии, не были отмечены какими-то из ряда вон выходящими событиями, но каждый день, наполненный напряженным ожиданием и предчувствием скорой развязки, тянулся нескончаемо долго. Единственным светлым пятном на фоне сгущающихся над горизонтом свинцово-серых туч было чудесное исцеление Игнатия, самочувствие которого улучшалось буквально на глазах. Стало очевидным, что вернул его с того света и помог восстановить силы отвар, приготовленный Спокойным. Мастер шоу-дао любил повторять сентенцию своего клана: прежде чем ты научишься убивать прикосновением, овладей наукой врачевания. Каждое утро он приходил в наш номер, чтобы проведать выздоравливающего и дать несколько советов по уходу за ним. Иногда, путая польские слова с русскими, он рассказывал нам о даосской технике боя и самовнушения, которой, судя по всему, ему удалось овладеть в совершенстве. От него мы узнали о существовании ударов «ядовитой руки», вызывающих не только тот или иной недуг, но и мгновенную смерть. Конечно, мне и раньше приходилось слышать о чем-то подобном, но эти обрывочные сведения и слухи о невероятных способностях шаолинских монахов я не воспринимал всерьез. Спокойный же утверждал обратное. Так или иначе, он был одним из самых грозных соперников на ринге и реальным претендентом на победу. Когда я наблюдал за его необычной манерой ведения боя, мне казалось, что возможности этого воина поистине безграничны и по уровню своей подготовки он стоит на голову выше большинства из нас. Спокойный был вторым человеком, с которым я не хотел бы драться, но, в отличие от Ирокеза, к причинам моего нежелания встречаться с ним на ринге примешивался, помимо дружеских чувств, отчетливо сознаваемый страх.
Наконец настал тот день, когда Игнатий смог самостоятельно подняться с постели. Отвар, гармонизирующий ки, ему был уже не нужен, жизненная сила вернулась к нему. Мы радовались этому, как дети. Казалось, отныне ничто не сможет разлучить нас. Несмотря на потерю Илии, мы стали сильнее, нас стало больше: к нам присоединился Ирокез, нам сочувствовал Спокойный из клана Спокойных, и мы в случае каких-либо осложнений могли рассчитывать на его помощь.
Однако Игнатий по мере своего выздоровления становился все задумчивее. Какая-то неотвязная мысль глодала его непрестанно, что-то не давало ему покоя. Первое время я относил это к издержкам его состояния, которое после ранения было весьма неустойчивым, и к неопрееленности, пронизывающей будущее каждого из нас, но вскоре стал понимать, что его беспокойство вызвано причинами скорее духовного порядка. Однажды, сидя на террасе Дашиного номера и любуясь красотами тибетского заката, мы разговорились с ним, и он поведал мне о том, что служило источником его печали.
– Я не могу забыть Илию, – сказал Игнатий. – И все время думаю о нем, о его смутных речах. Кем он был? Вместо предлежавшей ему радости претерпел крест... Когда я «отсутствовал», мне привиделись страшные вещи. Страшные не своей очевидностью, а силой заложенного в них сомнения. А что, если Илия был прав? Пусть не во всем, но хотя бы в том, что касается воплощений Бога? Рушится Святая Троица, низвержен канон, Священное Писание требует ревизии, критического переосмысления в своих основах.
– Почему?
– Как-то он заметил, что Бог-Отец и Бог-Сын не одно, и привел этому достоверное, на его взгляд, доказательство. Тогда я воспринял это как ересь, теперь же начинаю думать, что ход его мысли отличался не только поверхностной логикой, но и сакральной глубиной.
– Ты находишься в плену символов. Бой со львом, смерть на кресте...
О смерти Илии ему было уже известно. Я все рассказал ему. С глазу на глаз. И намеренно испытывал его, не проявляя особого интереса к предмету нашей беседы и делая вид, что меня гораздо больше занимает виноградная гроздь, которую принесла Даша.
– Да, и это тоже. Слишком много знаковых совпадений. И это сильно меня смущает, – согласился Игнатий.
На террасу вновь вышла Даша. На сей раз она принесла поднос с ананасом и кешью. Поставив его на столик и заговорщицки улыбнувшись мне (когда она улыбается, глаза у нее малюсенькие, как звездочки, и блескучие, как искорки), моя ундина, плавно покачивая бедрами, удалилась. Если она преследовала при этом цель завести меня, то, несомненно, добилась ее.
– Вряд ли я смогу выразить то, что сейчас испытываю, словами, но попробую, – продолжал Игнатий. – Надеюсь, ты выслушаешь меня?
– Конечно, – сказал я и переключился с Даши на ананас. Казалось, этот экзотический фрукт сочится сладострастием. Все, к чему прикасается соблазнительная женщина, в свою очередь, становится источником соблазна... Орехи выглядели весьма и весьма эртично. В них хотелось вгрызаться, как в женскую плоть. Почему она подала на стол именно это?
– Я хочу понять, каким образом добро в этом мире перетекает в зло и наоборот, и какое отношение к этому имеет Бог, – глухо проговорил Игнатий. – Возьми любой библейский пример, и ты поймешь, как тесно взаимосвязаны эти начала в каждом человеке. История богоизбранного народа свидетельствует, что добра в чистом виде не существует. Равно как и зла. Даже самые светлые, стойкие в вопросах веры личности несут в себе частичку порчи, легчайшую взвесь зла, замутняющую их святость. Становление зла в человеке и борьба с ним не прекращаются ни на миг. Вспомним русскую историю. Князь Владимир, крестивший Русь, по сути, убийца и насильник. На его совести жизнь Рогволда и его сыновей, поруганная честь Рогнеды, предательство варягов. И тем не менее нет другого человека, деяния которого превзошли бы его вклад в устои русского православия. Кто более угоден Богу – никому не известный отшельник, всю жизнь проведший в постах и молитвах, или этот великий грешник?
Игнатий взял со стола орех, рассеянно повертел его в руках и положил обратно, туда, где взял.
– Я долго соглашался с тем, что отношение Бога ко всему не есть равнодушие и Бог выше противоречий добра и зла. Ведь он сам есть Добро, Благо, Свет. Но вот что говорит он сам в Ветхом Завете о еврейском народе: «Я отлагаю то зло, которое помыслил сделать ему». И далее: «Я отменю то добро, которым хотел облагодетельствовать его». И это речи Всеблагого? Поставившего заповеди превыше всего? Как-то не согласуется все это с абсолютным добром. И тут я вспоминаю слова Илии, говорившего о воплощениях Духа Святого в Боге-Отце и Боге-Сыне. И тот, и другой, по его мнению, не есть окончательный Бог и уж тем более не его ипостаси, взятые в неразрывном единстве. Мы даже не будем ссылаться на Илию, который задавался справедливым вопросом, почему одна ипостась не знает того, что знает другая и куда деть Аллаха и Будду. Я зайду с другой стороны. Почему Бог-Отец стоит выше борьбы света и тьмы и позволяет себе на каждом шагу нарушать собственные заповеди в отношении человека, а Бог-Сын свято выполняет их? Не доказывает ли это, что Христос, во-первых, чужероден отцу, а, во-вторых, не поднимается выше противоречий добра и зла, недвусмысленно принимая сторону добра? Бог-воевода потерпел в Ветхом Завете сокрушительное поражение. Его сын – бог-миротворец – преуспел в Новом Завете больше, но не добился приуготовления Царства Божия на земле. Чего ждать от его второго пришествия – не ведает никто. Может, Илия ведал? Его проповедь всеединой религии и скорого воплощения Утешителя, признаться, запала мне в душу. Нет, я не разделяю его взглядов и не отрекаюсь от православной веры в угоду так называемому исламохристобуддизму, но мне близки чаяния Илии. Ведь не все сказанное им напрочь лишено смысла? Мне иногда кажется – и смерть его была в назидание. Она была так же закономерна и необходима, как искупление грехов Спасителем.
– А его стремление познать падшую женщину, – сказал я. – Он не пытался поставить себя выше Иисуса, но хотел полностью разделить его земную участь.
Сказав это, я непроизвольно взглянул на поднос с орехами и представил себе возлежащую на нем обнаженную Дашу. Наверное, мне не следовало увлекаться кешью.
– Он считал себя мессией, – добавил Игнатий.
– И пошел дальше. Он должен был сделать это. Но стать Утешителем...
Игнатий внимательно на меня посмотрел, как бы оспаривая это утверждение или по меньшей мере находя его недостаточно убедительным, и ничего не сказал.
– Знаю только одно, – подвел итог нашему разговору я. – В его всеединой религии есть основание для оправдания добра, а в Библии – нет. В Священном Писании оправдание имеет лишь то добро, которое совершается с именем и во имя Бога. Я не могу это понять. Не могу принять. Всякое добро должно нести награду в себе самом, и всякое зло иметь последствия для того, кто его совершает. Иначе все теряет смысл: христианин будет до хрипоты спорить с буддистом, а исламист объявит джихад всякому иноверцу. Слишком много правд – это тоже своего рода ложь.
– Значит ли это, что ты сочувствуешь Илие? – спросил Игнатий.
– Я не знаю. Но думаю, что скоро придется посочувствовать всем нам. Убийца Илии до сих пор не найден. Неясны его мотивы.
– Когда начнутся поединки?
– Через три дня, – сказал я, стараясь казаться невозмутимым.
– И тебе уже сказали, кто твой соперник?
– Да, вчера была жеребьевка.
– И кто же он?
– Эрнст-киллер.
Назад: Часть 1
Дальше: Примечания