12

В тот момент, когда охранник Конырева вручил ему ключи и документы, Зимогор не оценил замысла богатенького приятеля и не почувствовал, что значит конь для мужчины. Но когда вечером, приняв дела старшего инженера, подошел к своему дому и увидел вишневую «девятку», вдруг услышал ржание горячего жеребца. Два часа кряду он гонял машину по московским улицам, часто нарушая правила и совсем забыв, что нет при себе удостоверения водителя.

И удовлетворенный, расчувствовавшийся, полетел в офис к Славке. Тот сидел за своим столом и разговаривал с молодым негром: на заправках Конырева работали исключительно африканцы, набранные из Института имени Патриса Лумумбы или просто с улицы. С одной стороны, он выглядел абсолютным противником расизма, с другой – выражал его крайнюю степень.

– Пусть черные обслуживают белых, – говорил Шейх, когда ему задавали специфические вопросы. – Я не хочу унижать русских рабским трудом.

В то время русские просто ходили безработными и голодали… Конырев мгновенно выгнал негра из кабинета, кивнул в его сторону.

– Неплохой пацан. Хотел купить заправку. А деньги, стервец, заработал на наркоте и сутенерстве. Черными девками торговал и героином. Как ты считаешь, продать ему? Или нет?

– Спасибо за тачку, – сказал Олег. – От души.

– Ага, оценил! Значит, с работы пнули?

– Не совсем… Едва удержался.

– А что ты за нее держишься?

– Если бы уволили совсем, отрезали бы путь в Манораю. А я хочу туда.

– Может, тебе заправку продать? Одна продажная есть… В рассрочку?

– Слава, я белый человек…

– Так слушай, белый человек. – Президентское кресло застонало под Славкой. – Никак из головы не выходит… Вспомнил я одну цыпочку из архива Министерства геологии. Правда, ей сейчас уже лет тридцать, но была прелесть!.. Позвонил и заказал на твое имя обширную справку по Манорайской впадине. Поедешь завтра и возьмешь. Можешь вместе с Наташкой.

– Мне с тобой никогда не рассчитаться, – буркнул Зимогор. – Ты всех так цепляешь на крюк?

– И еще. Этот твой космический мусорщик – оригинальная личность, но дитя советской системы. – Шейх достал ежедневник и стал читать. – Закончил Высшую комсомольскую школу, работал секретарем на плавбазе рыбфлота в Мурманске. За попытку перехода финской границы получил три года. После отсидки под чужой фамилией поступил на географический факультет, однако отчислили с пятого курса, когда вскрылся обман. Через год задержан на территории Китая за незаконный переход, пять лет исправлялся на рисовых полях, затем был передан советской стороне и еще два года рубил лес в Коми. Остался там на жительство, работал в леспромхозе и добивался выезда в Монголию, но не получил. Потом оказался в Свердловске, там женился на еврейке и выехал с ней в Израиль как диссидент. Получил израильский паспорт, обокрал жену и ее родственников и морским путем отправился в Индию, но по пути был схвачен Интерполом, возвращен в Землю обетованную, где его разоблачили и отправили на девять лет рыть оросительные каналы на оккупированных землях. Оттуда с помощью палестинцев бежал в Иран, а потом через воюющий с советскими войсками Афганистан снова хотел пробраться на китайскую территорию Тибета, но попал в плен к моджахедам и был случайно отбит нашими солдатами. Вернули в Россию, незаконно продержали два года под следствием, после чего дали паспорт на настоящее имя и выпустили на свободу. Он женился и уехал на Алтай, по месту жительства своей супружницы.

Конырев прочитал все это чуть ли не на одном дыхании, отвалился в кресле и, отпыхиваясь, добавил:

– Я менял города, я менял имена!..

– Явный неудачник и бессребреник, – определил Зимогор. – Которых ты терпеть не можешь.

– Да, и это правда, не могу, – подтвердил Шейх. – Их воспели и подняли, бессребреник стал объектом для подражания. В результате навязали нации нищенскую психологию… Но твой знакомый мусорщик, наоборот, весьма преуспел, если учитывать одну маленькую деталь. Еще в комсомольской школе стал сотрудником внешней разведки. И в наших лагерях не сидел, а проходил специальную подготовку или вообще выполнял особые поручения партии и правительства.

– А в китайских?

– В китайских сомнительно. Но в израильском по полной программе, причем год – в специальных кандалах! – с удовольствием сообщил Конырев. – За дерзкое поведение: постоянно обижал охрану!

– Чем же он занимался в разведке?

– А вот этого не знает даже Эксперт, который знает все!

– И почему они его на Тибет не пустили? – чуть невпопад спросил Зимогор.

– Кто сказал – не пустили? – засмеялся Конырев. – Скорее всего бывал он там, и много раз. Но это пока скрывают от моего улыбчивого Эксперта. Но завтра он поедет к директору и все узнает.

– К какому директору?

– Разумеется, службы разведки!

– Он что, работает у тебя, этот бывший министр? – невесело усмехнулся Зимогор. – Вроде бы и не африканец…

– Нет, не работает. Но финансисты очень любят деньги.

– Ты ему платишь?

Шейх вылез из кресла, как медведь из берлоги, и только не зарычал:

– Кому я только не плачу…

В тот вечер Зимогор успел заехать к матери в Перово. Она была на пенсии, но все еще работала врачом на станции «Скорой помощи». Отец же всю жизнь просидел за баранкой, последние лет десять дальнобойщиком, развозил дефицит – подшипники по автомобильным заводам. Однажды его «КамАЗ» обнаружили на проселке неподалеку от трассы в Горьковской области, груз и водитель бесследно исчезли, и мать до сих пор не знала, жена она или давно вдова. Горе это не забывалось и все время жило в доме вместе с матерью. И было у нее еще одно – никак не могла женить Олега, однако с этой бедой вроде бы уже свыклась, и на семейных праздниках, когда собиралась родня и непременно начинала обсуждать эту тему, мать спокойно махала рукой и в присутствии сына говорила:

– Да ну его! Он и в детстве-то все время играл в одиночку. Сядет в песочнице отдельно и ковыряется… Восемь невест приводил и показывал! На двух женился… И что толку? А жены ну просто золотые были, до сих пор мне иногда звонят…

– Мама, они звонят, потому что нужны халявные шприцы, медикаменты или советы доктора! – протестовал Зимогор. – А ты им в принципе не нужна.

Доказывать что-либо матери было бесполезно… Она как-то незаметно перешагнула низенький порожек старушечьего возраста, и признаком этого стало то, что по вечерам, когда не дежурила на станции, сидела на скамеечке возле подъезда. Здесь ее и застал Олег, подкатил на «девятке», посигналил и помахал рукой: он входил в зрелость, поскольку начинал чувствовать, как опостылела самостоятельность, и снова хотелось стать зависимым от родителей ребенком. Например, пожаловаться…

– Мам, меня сняли с должности, – сразу же бухнул он. – Я теперь не главный, а просто геолог в производственном отделе. Это у нас место ссылки.

– А я хотела поздравить, – медленно увяла она. – Подумала, приехал похвастаться машиной…

Мать сидела рядом, трогала панель, кнопки, словно прощупывала больного. Они с отцом всю жизнь копили на «Жигули» и когда наконец набрали нужную сумму, машины подорожали вдвое…

– Конырев с барского плеча тулупчик мне скинул…

– Это хорошо ли – взял такой тулупчик?

– Хорошо, мам. Славке уже не интересно стало зарабатывать деньги. Наелся этой романтики, тоскует… Видела бы, какой он жирный стал. А Светка – три тебя надо.

– Все равно, не брал бы…

– Отдать недолго, если что почувствую.

– За что тебя сняли-то? Вроде бы говорил, наоборот…

– Не спрашивай! Столько намешано, сам еще понять не могу, за что.

Она помолчала, глядя в зеркало заднего обзора на своих товарок, плотно сидевших на скамеечке.

– Пошли, чем-нибудь угощу. Ты ужинал?

Зимогор вдруг заспешил: это лишь в детстве приходит успокоение, когда пожалуешься матери и потрешь мокрые глаза. Сейчас же и ее разочаровал, и сам не нашел утешения, ибо для этого нужно уткнуться в подол и хорошенько пореветь.

– Я на секунду заскочил, мам, отметиться, что приехал…

– Тогда посидим еще минутку, – попросила она. – Видишь, как соседки на нас смотрят… Пусть думают, что у тебя все хорошо. И родне не говори пока, что сняли…

– Мам, я, кажется, влюбился, – вдруг признался он.

– В очередной раз? – помедлив, спросила мать и, взглянув на сына, поправилась: – Ну ладно, прости старуху…

– Такого еще не бывало… Вернее, никогда не встречал такой женщины.

– А кто она?

– Не знаю… Зовут Лаксана.

– Какое редкое имя… Русская или нет?

– Да вроде русская… Но сейчас ее зовут как-то по-другому. Понимаешь, мам, она была уже моей женой.

– Что?.. Что ты говоришь? Я знаю всех твоих жен.

– Постарайся понять, мам… – Он смутился. – Все так странно… Лаксана была женой в другой жизни. Как бы тебе объяснить?.. Я помню ее! Все помню! Она такая родная… Нет, неправильно. Память о ней осталась и больше ничего. Но мы узнали друг друга.

Мать вздохнула, посмотрела через зеркало на своих товарок.

– Господи… Неужели влюбился? А кто она теперь?

– Не знаю… И у нее есть муж, космический мусорщик. – Он усмехнулся. – Но мне наплевать… У нас даже была схватка. Нечестная, трое на одного…

– Думаю, что у тебя под глазами?..

– Ерунда, пройдет… Она удивительная женщина, мам. Я так испугался, что Аквилонов меня вообще выгонит!.. И не пустят больше в Манораю.

– А что это – Манорая?

– На Алтае, впадина такая. Говорят, метеоритный кратер…

– И она там живет? – чего-то испугалась мать.

– Ну, где-то там, не знаю…

– Ой, Олежка, боюсь я за тебя! Только глупость новую не сотвори, ладно? А вообще привези ее, покажи…

– Нет, мам, вряд ли. Не знаю, увижу ли еще… Вот ты медик, объясни мне: возможно, чтобы человек вспомнил свою прошлую жизнь? Вернее, мы что, действительно живем несколько раз?

– Как тебе сказать?.. Вот ты упомянул Алтай, а в груди у меня так защемило. Помню, что-то отец твой рассказывал. То ли бывал там, то ли еще что… Но знакомо. Мне почему-то не верится, чтобы такое сложное и высокоорганизованное существо умирало вместе с физической смертью. Медицина говорит одно, а думается другое…

– Спасибо, мам, я поехал. Тебе нравится мой конь?

Домой он вернулся в сумерках, ничего особенного не заметил во дворе, поставил машину и только вошел в квартиру, как тут же за спиной раздался звонок. Зимогор включил свет и открыл дверь: на пороге стоял Иван Крутой, поигрывал ключами – значит, сам был за рулем. Сразу же прострелила злорадная мысль: опомнился, отошел и приехал возвращать в кресло главного геолога! Иначе чего бы потащился на квартиру через полгорода, если никогда здесь не был, да и быть не мог: не царское это дело – ходить по избам холопов…

– Ты где это машину взял? – Тон вроде бы звучал по-отечески. – Подкатил как барон и даже меня не заметил!

– Темновато было, – сдержанно проронил Зимогор. – Проходите!

Аквилонов прикрыл за собой дверь, сел на шкафчик для обуви, глянул исподлобья.

– Ты эту папку… зачем Ангелу показывал? Я же предупредил тебя!

Олег на мгновение даже растерялся от резкого перехода.

– Я никому не показывал… И какие могут быть секреты от Ангела?

– Не твое собачье дело! Так показывал или нет?!

– Да ничего я не показывал! – уже возмутился он.

– Врешь!.. Откуда Ангелу стало известно об этих документах?

– Не имею представления! Я его даже не видел!

Иван Крутой уже не слышал его, рычал, как накатывающийся гром.

– Со мной вздумал поиграть? В двойную игру? Ласковое теля двух маток сосет?.. Да ты еще… сопля зеленая тягаться со мной! Игрок!

И тут внезапно Зимогор понял и необычное поведение Аквилонова, и его этот приезд на квартиру, и резкую смену настроений: утомился Иван Крутой, не выдержал ритма и нравов рыночной жизни. Взял вес, но сил нет зафиксировать и удержать. Кто-то оказался хитрее, изворотливее, могущественнее и нанес ему рану, возможно, в спину ударил. И теперь этот раненый царь в пылу предсмертной ярости и гнева бросился давить свою челядь.

– Продал меня! – ревела гроза в прихожей. – За драную «девятку» подставил? Что ж так дешево?! Поторговался бы! Но я все равно покорю Манорайскую впадину! Сам все сделаю! Ты понял меня, сынок?! Я тебя научу свободу любить!

Ему чудились измена и предательство. У него была потребность унижать, чтобы возвыситься самому. Для этого перед царями добровольно гнули спины…

– Не смейте орать на меня! – взорвался Зимогор. – Не надо орать на меня в моем доме!

Аквилонов медленно встал и будто черная туча уплыл за дверь, как за горизонт.

Сколько же силы, мужества и мудрости потребовалось ему, чтобы спустя полгода позвать к себе «отступника и изменника», по сути, признать его правоту и послать в Горный Алтай на разбор обстоятельств аварии. Не повезло только дубовой линейке, разбитой в щепки о стол…

– Сволочи! Всем головы поотрываю! Начальника партии – под суд! Старшего мастера – под суд!

Он почти торжествовал победу, почти покорил Манорайскую котловину. Ежедневно требовал информацию с Горного Алтая или сам связывался по радио и сам выслушивал доклад начальника партии…

Оставалось добурить четырнадцать метров – неделя работы! Тут бревно бы под руки попало – изломал…

Потом взял себя в руки, видимо, вспомнив, что перед ним тот человек, который советовал не соваться на Алтай. И попросил чуть обиженно:

– Сделай доброе дело, узнай, в чем дело там… Ты же в курсе… Только успей до приезда Ангела. Иначе после него уже ничего не сделать…

После беседы с бурильщиком Гнутым Зимогора охватило чувство, будто кто-то незримый все время смотрит ему в спину, и это вызывало желание оглянуться. Он не страдал радиофобией, прекрасно разбираясь, при каких условиях и когда радиация опасна для жизни, даже если ее фон не очень высок, однако помимо воли ему начинало чудиться, что этот незримый взгляд и есть проявление некой активности среды, будь она радиационной или энергетической, как говорил Аквилонов. И теперь он машинально искал подтверждений своему чувству: вдруг заметил, что трава на альпийском лугу необычно ярко-зеленая, а та, что уже прихвачена желтизной, – ядовито-желтая, как гриб-поганка. Да и лишайники на камнях странного цвета – от изумрудного до густо-бордового, словно стеклышки из калейдоскопа.

И очистившееся от туч небо сквозь сеть казалось странно фиолетовым…

Он побродил под навесом, спрашивая начальника партии, затем сходил в его избушку к останцу, покрутился по участку еще четверть часа, прежде чем солдатик из охраны не подсказал, что Ячменный ушел под гору к речке и назад не поднимался.

По краям участка маскировка была уложена на землю и прибита колышками, где-то сеть поднималась и существовали проходы, однако искать их не хотелось, и Зимогор пошел напрямую, прорезал собственный лаз и оказался наконец под чистым небом. Кедровник в котловине напоминал темно-зеленое пенное озеро, взволнованное штормом и застывшее. Его манило в глубину, в пучину, однако он шел и мысленно сопротивлялся всему, что не укладывалось в сознании, что выбивалось из логики и реальности. Он готов был сейчас приковать себя к дереву, как Ячменный приковывался, чтобы не уйти с хороводом, а ноги тащили дальше и дальше.

Ступени ракет действительно ни разу не упали сюда за все полгода. И не случись этой аварии, подброшенного спирта и, главное, подмененного керна, можно было бы считать Мамонта хорошим разведчиком и все-таки прохиндеем. Каким уж образом – неизвестно, однако узнал, что в Манорайской котловине намереваются строить президентскую резиденцию и, естественно, в связи с этим выносят Байконуру вердикт – чтобы ни одной трубы не упало! Воспользовавшись этой информацией, изобразил себя перед Зимогором всесильным и ясновидящим. Кажется, подобным способом действовал кот в сапогах, дабы поразить воображение короля своим богатством.

Но странная по характеру авария и предшествующие ей события все ставили с ног на голову.

И если бы не этот праздник Радения, на который его приглашала Лаксана!

Зимогор спустился вдоль замаскированного трубопровода к речке, взбухшей после дождей, перескочил ее по камням и вошел в лес. Возле кедра стояло с десяток удочек, а в пакете на суку еще шевелились живые хариусы. Он покричал Ячменного, прошел взад-вперед и внезапно увидел под ногами ползущего малахитового жука. Сначала не поверил глазам, подумал, зеленый камешек катится, случайно стронутый с места: потрясали размеры – больше спичечного коробка…

Взгляд незримого существа стал более явственным и проницательным. Не зная почему, он вдруг поступил по-детски, когда необъяснимый страх толкает к примитивному убийству: схватил камень и с омерзением разбил жука в лепешку. И лишь тогда пожалел, отметив бессмысленность действия…

Начальник партии бродил в зарослях кипрея и собирал какие-то ягоды в пластиковый пакет. Вероятно, для него, который наблюдал рост этой травы с самой весны, не было никаких проблем с пространством, и к необычным величинам он давно привык, поскольку спокойно рвал костянику, больше напоминающую виноград, и сыпал в сумку.

– Ты кого кричишь? – спросил он, не отрываясь от занятия. Зимогор стряхнул остатки неприятных ощущений, как стряхивают сон, и подошел к Ячменному.

– Тебя, – соврал он. – Кого же еще?

– Здесь такое эхо – не поймешь…

– Ты что здесь делаешь?

– Как что? Ягоду собираю, на варенье, – объяснил тот, словно они были дачниками, и болезненно поморщился, трогая голову. – Получается как морошковое по вкусу.

– У тебя со здоровьем все в порядке? – озираясь, спросил Олег. – Отклонений не замечал?

Ячменный оказался в неожиданно добром расположении духа, словно собирание ягод, древнее это занятие, настолько отвлекло, что он забыл обо всем и не услышал тревожных вопросов.

– Конечно, никакого сравнения! – сказал он и засмеялся, снова хватаясь за голову. – У нас в Вологодской области у народа от двух вещей глаза загораются: от морошки и рыжиков. Если на зиму по кадушке не запас того и другого, да будь у тебя хоть три амбара хлеба, все равно год голодный. Просто люди с ума сходят! Это как архангелогородцы от трески своей или хохлы от сала! Но здесь сейчас ягоду не берут. Привыкли, что на голову ступени валятся и все отравлено. А они с весны не падали, значит, ягода выросла чистая, без химии. Да ее по вкусу видно! Попробуй? Конечно, не вологодская морошка, но похожа…

– А у тебя зубы не растут? – поинтересовался Олег, между делом пробуя костянику.

– Зубы? Нет, остатки постепенно выдираю. Как год, так одного нет… А ты пробовал варенье из морошки? Или паренную в русской печи?!

– Вообще что-нибудь с тобой происходит? В данный момент?

– Ничего! А что должно происходить? – Он насторожился. – Голова побаливает, а так ничего… Нет, понятно, еще душа болит, такую аварию засадили, станок уделали…

– Станок остался цел и невредим. Постоял и отошел… Черт-те что!

– Это уже с ним бывало, – отмахнулся начальник партии. – Из него такой дым валил, думали, погорело все к чертовой матери!.. И вот, помню, матушка трубу закроет, чуть выстудит печь и ставит. Я хожу и нюхаю – запах! Вернее, лежу и нюхаю, потому что еще не ходил. И жду! Матушка достанет горшок, откроет, а у меня уж и терпения нет, на слюну исхожу. Посадит за стол, своей старой косынкой подвяжет, и не поверите – целую миску с горкой уплету!

– Ну ты и слон, Ячменный! – восхитился Зимогор.

– Почему слон-то? Да вы бы только раз попробовали!

– Со всеми что-то происходит, с тобой – ничего! Ты что, такой толстокожий, бесчувственный? Но ты же плакал и молился, когда приковал себя к вагончику!

– Да нет, и со мной происходит, – как-то неохотно признался Ячменный. – У меня что-то с головой и во рту сухо… Слушайте, а вы блины с рыжиками ели? У нас в Мардасово это фирменное блюдо. Рыжики отваривают в сливках, ну, тоже в русской печи, потому они получаются… Ну, это рыжики со сливками! Не с чем сравнить! И вот пекут блины, мечут на стол, а ты берешь его, сворачиваешь руками и в рот. Представляешь, деревянной ложкой черпаешь рыжики со сливками и – в рот! И жуешь!

– Ты поэт, – сдержанно сказал Олег. – Жалко, проживешь недолго.

Ячменный замер, готовый соврать, увильнуть, скрыть истину, но вдруг передумал.

– Да, нетрудно догадаться… Действительно, я давно пишу стихи, – радостно и восхищенно признался он. – А как сюда приехал – посыпалось, как из рога изобилия. Не знаю, что и откуда берется! Словно кто-то на ухо шепчет строчки… Я потом почитаю! Четыреста тридцать стихов написал за каких-то полгода! И каких!.. Это целый большой сборник! И все в русских традициях поэзии! Не считайте меня за… болтуна, но скоро обо мне узнает весь мир. Потому что я – продолжатель этих традиций!

– И так же плохо кончишь!

– Возможно, – бездумно пожал плечами начальник партии. – Пушкина убили на дуэли, Есенина убили и потом засунули в петлю. Николая Рубцова вообще задушила женщина… Редко кто перешагнул барьер тридцати семи лет.

– Тебе такие страсти не грозят, – заверил Зимогор. – Ты умрешь вполне современно, банально и очень скоро. Так что и до тридцати трех не дотянешь.

– Не каркайте, Олег Палыч. Мой талант в самом расцвете! И впереди – прекрасное будущее. Так что мне не страшны ни завтрашние разборки с начальством, ни тюрьма.

– А как насчет радиационной болезни? Белокровия?

Ячменный отшатнулся, сверкнул глазами.

– Не надо так шутить. Можно и по роже схлопотать!

– Лучше на дуэль вызови!

– Предупреждаю, Олег Палыч! – Он стиснул зубы. – Никому не позволю смеяться!

Зимогор неожиданно пришел в ярость, пнул пакет с ягодой в руках Ячменного.

– Ты же дозу схватил! – заорал он. – Ты схватил смертельную дозу радиации! Ты голыми руками таскал чистый уран!

Тот выронил пакет с костяникой, попятился, но трава, напоминающая плотно растущий бамбук, не давала пройти.

– Когда?.. Почему я дозу?.. Какой уран? Откуда?

– Видел песок? Черный тяжелый песок? Который подняли в последний раз из забоя скважины?

– Нет, не видел!

– Странный ты тип! Ничего он не видит и не слышит!

– Не знаю я никакого песка! – возмутился начальник партии. – Не знаю!

– Как это не знаешь? – наступал Зимогор. – А кто его в бутылку из-под фанты ссыпал? Руками?!

– Я ссыпал! Ну и что? Ссыпал и положил в керновый ящик!

– Это уранит! Или другое радиоактивное вещество, но фон от него, как в реакторе Чернобыля. Такого содержания в природе не бывает! Ты понял?

– Ну, понял… У нас радиометров нет! Как определить? Я же не таракан, не могу видеть радиации!.. Неужели, правда? А я думаю, отчего голова болит? И сухость во рту…

– Сколько было песка?

– Не взвешивал… Килограммов сорок – пятьдесят.

– И весь пропал?

Начальник партии отчего-то стал божиться.

– Весь! До капли! Ни песчинки не осталось! Кто бы знал? Мы думать не думали! Спросите у мужиков!

– При такой концентрации и из такого количества можно сделать ядерную бомбу! Ты это понимаешь? – Олег встряхнул и бросил Ячменного. – Где песок?

– Да откуда я знаю? Керн подменили!

– Врешь! Был радиоактивный песок. Где?

Тот несколько пришел в себя, поднял пакет с ягодами.

– Вот вы и ищите – где… И как, интересно, определили? Что радиация?

– Буровой компьютер фиксировал радиационный фон… Гнутый сегодня обнаружил.

– И большая доза?

– Не просто большая… Тысяча пятьсот пятьдесят рентген в час!

– Тогда я был бы уже труп, – уверенно сказал начальник партии, осмотрел руки. – А у меня никаких признаков, все-таки уже пять дней прошло. Только что-то с головой, и подташнивает… Ага, вот почему в партии изъяли радиометры! Даже внимания не обратил, велели сдать… Где можно достать хотя бы дозиметр?

– Сейчас чуть ли не в любом магазине! Но раньше надо было думать.

– Затылок раскалывается… Ноги ватные.

– Но еще соображаешь? – Зимогор притянул его к себе. – Слушай меня, Ячменный. Не знаю, будешь ли ты жить, узнает о тебе мир или нет, но о радиации пока нужно молчать. Ты меня понял? Проверим сначала. И вообще, случилась авария и больше ничего. На почве пьянки!

– А поверят? – Ячменный выглядел бледным, губы подернулись синевой.

– Куда они денутся!.. Эй, что это с тобой?

Начальник партии покачнулся, схватился за Зимогора.

– Слабость… Качает. Что у меня сегодня с головой? Никогда не болела, даже с похмелья…

– Пошли домой! – скомандовал тот. – Не хватало тебя еще на горбу тащить!

Через полтора часа Ячменный уже лежал пластом в своей избушке. Санинструктор из отделения охраны измерил температуру, посмотрел язык, веки – больше ничего не знал. Вроде бы все находилось в норме, кроме бледности лица и трясущихся рук.

– Сухость во рту есть? – спросил он.

– Есть, – просипел больной.

– Постоянная жажда мучает?

– Не то слово…

Санинструктор обернулся к Зимогору, развел руками:

– Если бы в условиях боевых действий, я бы поставил диагноз – влияние на организм проникающей радиации. А если никаких действий, то это похмельный синдром. Нам говорили, первые признаки очень похожи…

Никаких антирадиационных препаратов у него не было, а состояние больного ухудшалось с каждым часом. Следовало бы объявлять тревогу по большому счету, поскольку не известно точно, каково воздействие этого вещества, на каких расстояниях и сколько человек получили облучение. Неизвестно же, какого джинна выпустили из недр земных? Может быть, и сам уже схватил… Однако начальник партии после долгих уговоров все-таки согласился выпить разведенного спирта, и вроде бы ему полегчало, заблестели глаза и чуть порозовели губы, хотя это было обманчивым ощущением.

– Теперь надо костный мозг пересаживать? – спросил он вялым голосом.

– Вероятно, придется… Если поможет.

– Достань из вьючного ящика синюю папку, – вдруг приказал он, изменив обычной своей вежливости. – В самом низу лежит… Прошу, достань!

Зимогор открыл вьючник, нашел там увесистую, плотную папку без надписей, крест-накрест перетянутую изолентой.

– Здесь все мои стихи, первый экземпляр, – торжественно пояснил он. – Если умру – сдай в издательство, пусть напечатают сборник.

– Ладно, – буркнул Олег. – Может, обойдется…

– Вряд ли, – спокойно проговорил Ячменный и прикрыл глаза. – Жаль одного – не съездил в Мардасово…

Зимогор убрал папку назад в ящик, ступая осторожно, вернулся на место – показалось, начальник партии засыпает.

– Костяника! – вдруг подскочил он. – Надо есть костянику! Меня интуитивно потянуло… Я как собака, чую, чем лечиться… Дай мне пакет! Ты принес пакет с ягодой?

Это напоминало бред, однако Зимогор нашел пакет, впопыхах брошенный в угол за сапоги, поставил на грудь больного.

– Ешь… Вдруг и правда поможет, – и сам взял горсть ягоды.

– А как это делают? – спросил Ячменный.

– Что – делают?

– Как мозги пересаживают?.. – вымолвил он и мгновенно уснул, будто умер.

Зимогор несколько минут послушал ровное дыхание, осторожно достал из его кармана ключи от кернохранилища и отправился на буровую, где все еще находился Гнутый.

Этот великовозрастный ребенок, у которого отчего-то прорезались и росли новые зубы, человек, возможно, получивший смертельную дозу облучения, этот мастер двадцать первого века сидел за компьютером и с восхищением играл – загонял разноцветные кубики в прямоугольный сектор.

– Не верится мне что-то в радиацию, – понаблюдав за игрой, сказал Зимогор. – Полторы тысячи рентген… И вы ходите тут живые и здоровые?

– А ты видел, как умирают от облучения? – спросил Гнутый.

– Не видел, но представляю…

– Это не дизентерия и не грипп. Человек живет в приподнятом настроении, отличное самочувствие… И сгорает за пару часов.

– Почему у тебя зубы растут?

– Мутация…

– Можешь замерить общий радиационный фон над устьем скважины? – помолчав, спросил Зимогор.

– Над устьем могу, – нехотя отвлекся тот от игры. – А в скважине – нет. Датчики установлены под шпинделем, я разобрался. Когда поднимаем колонковую трубу с керном, автоматически идет считывание информации.

Около получаса Гнутый манипулировал с пультом, менял режимы, однако на мониторе стабильно высвечивалось семнадцать микрорентген – на московских улицах фон бывал повыше. Тогда Зимогор взял с собой мастера и пошел в кернохранилище: это оставался последний способ проверить, что за черный песок выбурили из скважины и была ли действительно подмена керна. Если в ящике какое-то время находилось радиоактивное вещество с сильнейшим излучением, то дерево да и все кернохранилище будут звенеть. Начальник партии гарантировал, будто заменили только сам керн, а тара осталась настоящей, изготовленной на участке из специальных комплектов досок, которые ни с чем не спутать: из желания блеснуть перед заказчиком, Аквилонов достал из старых запасов и пустил на ящики пиломатериал, используемый теперь лишь для элитной мебели – мелкослойную карельскую сосну, которой разжился, когда несколько лет работал в Карелии.

Они принесли на буровую последний ящик, где, по уверениям Ячменного, лежала пластиковая бутыль с песком, а теперь – запаянные в черный полиэтилен столбики «чужого» керна, подставили его под шпиндель, к датчикам, и начали замеры. Прозванивали все в целом, затем отдельно керн и сам ящик. Радиационный фон столбиков монолитной лавовой породы был даже ниже общего, чуть выше он поднимался, когда проверяли древесину, но это за счет того, что все долгорастущие, мелкослойные породы деревьев способны накапливать радиацию. Зимогор ничего не объяснял Гнутому, однако тот сообразил сам, предлагал свои варианты исследований, и чем яснее становилось, что в этом ящике никогда не лежало ничего радиоактивного, тем улыбчивее делался мастер, с надеждой ощупывал подрастающие пилочки передних зубов и одновременно приходил в ужас.

– Не может быть! Электронику не обманешь, она бесчувственная! Она же записала рост радиации в скважине! До полутора тысяч рентген! – искал в памяти компьютера данные, тыкал пальцем в экран. – Вот же! Ну что? Каждый подъем трубы с керном зафиксирован! Полный радиационный контроль! И вот, зашкалило даже! Это на песке… Не я же все это придумал!..

Зимогор вернулся в избушку и с порога увидел, что впечатлительный поэт Ячменный лежит со сложенными на груди руками и открытыми неподвижными глазами – точно покойник.

– Рано умирать собрался, – пробурчал Олег. – Ты сначала в тюрьме насидишься, ущерб выплатишь за счет гонорара, если хватит, а я тебе лично язык отрежу, чтобы в следующий раз не врал и не вводил в заблуждение. А я ведь почти поверил, что керн подменили!..

– Вы спрашивали, что со мной происходит, – словно умирающий лебедь, приподнял он голову. – Там, в кедровнике… У меня страшнее, Олег Павлович.

– Что – страшнее?

– То, что со мной происходит! Если бы только стихи!.. Творится невероятное!

– Вставай, пошли на буровую! Тебе вообще пить нельзя!

– Да не в том дело! Не в том!.. Я же воспитывался сначала в Доме ребенка, потом в детский попал, на Украину, – продолжал Ячменный. – Я же подкидыш, Олег Павлович! Люди меня в поезде нашли, «Киев – Москва»… А что я вам про морошку рассказывал?! Про рыжики?! Откуда это?.. Блины с грибами помню, деревню свою помню – Мардасово, не так далеко от Вологды… И матушку помню… И фамилия моя не Ячменный. Это в Доме ребенка дали, по фамилии проводника, который сдавал… Рыжов фамилия настоящая! Олег Павлович, у меня что, крыша поехала? Я не мог этого знать! Не должен!

Зимогору стало не по себе: начальник партии не бредил, говорил осознанно и горько, делая небольшие паузы, словно собираясь с духом.

– Я все вспомнил, Олег Павлович! Матушку азербайджанцы подпоили! Она от своего мужа, то есть от моего отца сбежала, с бригадой шабашников… Она влюбилась в одного… А эти сволочи подпоили – матушка была простая и доверчивая… С собой взяли на какую-то стройку. Шабашить поехали на Украину. А я потерялся по дороге, выбрался из вагона на станции и остался… Матушка сейчас в Элисте живет.

– Ты успокойся, – посоветовал Зимогор, чувствуя неприятный озноб от слов начальника партии. – Можешь поспать, это пройдет. Переутомление, вот и разыгрались фантазии…

– Это не фантазии, Олег Палыч… Мне женщина сказала – у тебя пробудится память.

– Какая женщина?

– Ну та, цыганка, которая отстегнула меня от колеса и увела… Она спросила, какое у меня есть желание, самое сокровенное. И знаете, когда тебя так спрашивает полуобнаженная женщина, да еще и ласкает при этом, у мужика должно быть одно желание… А я сказал, что хочу узнать, где я родился, откуда я… Она говорит, хорошо, пройдет немного времени и ты все вспомнишь. И я вспомнил… А вы – ничего не происходит!

– Не знаю, как в отношении истории с матушкой, но историю, как подменили керн, ты придумал, – отвернувшись, сказал Зимогор, по-прежнему испытывая к нему зависть при одном упоминании о празднике Радения. – То есть собрался доказывать то, чего не было, да? Хороший прием, продуманный.

– Не верите?! Что керн подменили – не верите?!

– Я проверил: в керновых ящиках радиоактивного материала никогда не лежало. Так что передо мной не валяй дурака, не прикидывайся. Ты поэт! И научился сочинять.

– Это я прикидываюсь?! – завращал он глазами. – Если бы прикидывался!.. Лучше б зубы выросли. Или рога… И беда, что не фантазии! Реальность! Натуральная! Я же все очень четко осознаю, помню и понимаю!.. Ну-ка откройте вон тот ящик!

– Твои стихи я уже видел! И завещание получил!

– К черту стихи! Открывайте!

– Зачем? Лежи! Проспишься – откроем…

Ячменный вскочил, откинул крышку вьючника.

– Я должен признаться… Чтоб вы поверили. Я ничего не фантазирую! И с керном, и с женщиной, и с матушкой… Нате вот, смотрите! Я вру! Ввожу в заблуждение! Язык мне отрежете!.. Смотрите!

Он вытряхнул на колени коробку из-под чая, разворошил беспорядочный ком рыболовных снастей и достал туго набитый запаянный пластиковый мешочек, похожий на палец от медицинской перчатки, бросил на стол перед Зимогором.

Мешочек стукнул по столешнице, словно внутри лежал тяжелый молоток.

Зимогор взвесил его в руке, не спеша разрезал и высыпал на ладонь содержимое – тяжелый иссиня-черный крупнозернистый песок. Объем в половину спичечного коробка весил граммов триста…

Ничего более весомого держать в руках не приходилось…

– Смотрите! – не без удовольствия сказал Ячменный. – Опять скажете – придумал? Или, может, я сам сделал этот песок? Тогда скажите, из чего, если он раз в восемь тяжелее золота! В таблице Менделеева подобного сверхтяжелого металла нет! Если это не веский аргумент, тогда не знаю! Тогда вы просто не геолог и не честный человек!

Зимогор щупал, разгребал, ворошил пальцем крупицы неведомого металла, напоминавшего старинный дымный порох, и ощущал легкое жжение ладони. Он не страдал радиофобией, однако придвинул блюдце и ссыпал песок – на коже осталось золотистое, словно от солнечного загара, пятно.

И разглядывая его, он случайно зацепился взглядом за стрелки наручных часов…

В первое мгновение не понял, что с ними происходит, и тупо смотрел на циферблат, пока не обнаружил, что секундная стрелка движется в обратную сторону…