3

Письмо Томилы, отправленное из архангельского лагеря, обескуражило и разгневало одновременно. Вместо того, чтобы заниматься начатым делом или на худой случай возжечь горн и открыть зимний сезон, Мавр сделал генеральную уборку в доме, прибрался в саду, запер на два замка кузню, после чего нарядился в генеральскую форму, собрал кое-какие вещички и на пороге огляделся так, будто прощался с прежней жизнью.

Все эти сорок два пенсионных года он жил почти безвыездно и, отправляясь в дальнее путешествие, вместе с глубоким чувством несправедливости ощущал некоторый душевный подъем. У него давно сложилось мнение жителя курортной зоны: казалось, люди только и делают, что отдыхают, пьют и веселятся.

И пока он ехал на север, это впечатление только усиливалось. За три дня пути он не встретил ни одного трезвого человека ни на вокзалах, ни в вагонах. По всей стране шагал неведомый праздник, грандиозный загул не прекращался ни днем, ни ночью. Поезда были забиты челноками, которые, едва распихав товар, садились пить, и уже через полчаса стоял дым коромыслом. С генералами и героями тут особенно не церемонились, и Мавр вспоминал свою юность и первую поездку на поезде по России двадцатых годов. Все повторялось с удивительной схожестью, вплоть до слов, манеры поведения и образа мышления. Разве что челноков тогда называли мешочниками, «новых русских» из мягких вагонов – нэпманами, беспризорников – бомжами, а царских беспогонных офицеров – не коммуняками, как сейчас, а недобитыми беляками.

Всю дорогу Мавр покупал газеты и потом досконально изучал их, особенно экономические статьи и обзоры.

В Архангельске он разыскал женскую колонию и почти беспрепятственно явился к начальнику – бледнолицей, заморенной женщине с подполковничьими погонами. Форма и звание никак не соответствовали ее внутреннему состоянию: усталая, остервенелая и глубоко несчастная «хозяйка» была на грани не только своего служебного положения, но и жизни вообще. Ее подопечные чувствовали себя намного лучше, поскольку впереди у них маячила надежда – хоть и не близкий, но конец срока и некая иллюзорная, свободная, новая жизнь. У этой не было на горизонте никакого просвета, а до пенсии добрый десяток лет: она слишком рано и успешно начала делать карьеру, а для женщин в погонах быстрый рост штука заманчивая и опасная…

Когда-то она была властная, жесткая и так много и долго эксплуатировала эти защитные качества, что выдохлась, вылиняла до голой, обнаженной и ранимой кожи.

Здесь еще уважали форму, награды и документов не спрашивали.

– В вашей колонии отбывает срок моя внучка, – сказал Мавр и положил перед ней заявление. – Я приехал из Крыма, прошу вас разрешить суточное свидание.

Она разглядывала генерала, будто картину; в ее комсомольском сознании никак не умещались Герой Советского Союза и какая-то мошенница. В подобную связь было трудно поверить, ибо она давно и прочно усвоила аксиому – дети и тем более внуки генералов не сидят. Правда, через мгновение она вспомнила, в какое время живет, смирилась, пожалела.

– У нас в комнате свиданий… не очень, – говорила окая и смущалась ко всему прочему. – Нет чистого белья…

Хотелось ответить ей, мол, не барин, бывало, месяцами шинель не снимал, вшей об снег выбивал, так что тот становился серый, но «хозяйка» бы не поняла, ибо все, что выше полковника, ей представлялось недостижимой вершиной, особой формой жизни, не подвластной земному и бренному существованию.

– Я приехал наставить внучку на путь истинный, – скупо и понятно произнес Мавр. – Спать не придется.

И со знанием дела предъявил к осмотру все, что привез для Томилы.

Его проводили в приземистую бревенчатую избушку возле штрафного изолятора; краснощекий маленький прапорщик, неуклюже извиняясь, подчеркнуто формально охлопал генеральский мундир, ниже опустить руки постеснялся и впустил в комнату свиданий.

Через семь минут привели Томилу…

Он поразился ее виду и не смог скрыть чувств: она превратилась в серую, истрепанную куклу, и по торжественному случаю накрашенные глаза и губы лишь подчеркивали это. Она хотела, жаждала нравиться из последних сил, однако место, где очутилась, совершенно не подходило для женского обольщения. И все-таки в ней еще теплилась жизнь или робкая надежда на нее; прежде кокетливая, Томила никогда не могла долго смотреть в одну точку. Взгляд ее бегал вслед легким, стремительным мыслям и быстро меняющимся настроениям. Было время, когда она вдруг начала стремительно матереть – в период всеобщего упадка жизни, но длилось это недолго, три-четыре года и, едва выкарабкалась из унижающей нищеты, как сразу же оперилась, расцвела, и если не помолодела, то вернула утраченный шарм и, как раньше, застреляла глазками.

Мавр впервые разглядел ее остановившиеся глаза, темные от увеличенных зрачков и колюче-блестящие, как у волчицы.

– Что?.. Не видел меня такой?.. Посмотри.

А сама одергивала коротковатое серое платье с биркой на левой груди и нервно переступала скрипучими резиновыми сапогами, словно готовилась в любой момент отпрыгнуть и скрыться за дверью. Мавр молча обнял ее, слегка прижал, чтобы преодолеть тихое сопротивление и, когда сломал его, подвел к стулу и усадил.

– Давай сначала проясним ситуацию. За что тебя определили на нары?

– Теперь не имеет значения… Говорила же, повторю судьбу отца. Так бывает, если очень любишь. Вот и все. А что приехал, спасибо.

– Ты брала деньги в долг на всю компанию?

– На закупку партии товара.

– И девочки тебя предали?

– Кинули… Это в порядке вещей.

– Имущество конфисковали?

– Основное продала сама… Все ушло на погашение кредитов… И не хватило.

– Где сын?

– Отправила к отцу… Но остался дедушка – мой папа. – Слез у нее не было, вместо них глаза становились еще чернее. – Выписался и сам ушел в барак на лесозаводе. Говорит, так мне привычней. Теперь бомж… Чтоб меня спасти, чтоб квартиру продать…

– Все, больше ни слова, – оборвал ее Мавр. – Обстановка понятна. Сколько будет, когда выйдешь?

– Сорок пять…

– Баба ягодка опять… Мне девяносто. Нормальный ход. По новой моде сейчас и в зоне браки свершаются, не только на небесах. Предлагаю тебе руку и сердце.

– Что?.. – Волчица оскалилась, пригибаясь, попятилась к двери. – Приехал издеваться надо мной?.. Свидание окончено, убирайся.

Он властно взял ее за руку, силой вернул на место.

– Ты же хотела, чтобы я перевернул мир хотя бы для одного человека? Это правда, я никому не дарил цветов. Ни живых, ни железных.

– А как же могила твоей жены?!

– Сейчас она поймет меня и простит.

– Пожалел? Смилостивился? Что же ты раньше…

– Раньше это был бы неравный брак! Нечестный.

– А теперь будет честный?!

– Старость и неволя – всегда сверстники. Мы оба за решеткой.

Томила спрятала клыки, вроде бы даже хвостом вильнула.

– Зачем тебе это, Мавр?.. Сумасшедший дом. Ты что, альтруист? Филантроп?

– Эгоист. И думаю только о себе. Но пять лет подожду…

– Ты правда генерал? – Волчий блеск вроде бы сморг–нулся. – В форме… А я думала – театр.

– Правда… Ну так что? Жду ответа, как соловей лета.

– Нет! – отрезала она. – Теперь меня не поймут…

– Кто? Марина с Леной? Начальник колонии? Сокамерницы?

– Мне на них!.. – Томила внезапно выругалась матом и замерла от испуга.

– И мне тоже! – подтвердил он, повторив ругательство. – Все! Сейчас иду к начальству договариваться о регистрации. И больше не противься!

– Все равно – нет, – глухо и неуверенно произнесла Томила.

– Так… Значит, ты хочешь, чтобы твой отец бомжевал по баракам?

Она вскинулась, округлила глаза.

– А ты?.. Ты хочешь взять папу?..

– Не бросать же тестя на произвол судьбы.

– Мавр… Виктор Сергеевич… Вы… Если вы не сума–сшедший, то добрый, как папа…

– Короче, не слышу ответа!

– Ты хочешь жениться по расчету?

– Разумеется! Какая любовь в наши годы? Мне нужен твой отец – художник.

Она приняла это за здоровый цинизм и сама будто бы отшутилась так же.

– Тогда и я по расчету. Генеральша и на зоне генеральша.

– Другое дело! – Он поцеловал Томилу в лоб.

– Но он же инвалид! – вдруг спохватилась она. – На протезе ходит, с ним столько хлопот, а я…

– А ты пока посиди, мы разберемся. – Мавр подошел к двери и постучал. – Охрана! Отворяй!

В советские времена на весь Архангельск был один генерал, и то милицейский, начальник УВД, а к девяносто пятому их насчитывалось уже с десяток всяких – прокурорских, налоговых, военкоматовских, управления исправительных учреждений, природоохранных и даже начальник охотуправления надел плетеные погоны и штаны с лампасами! (Это все ему рассказала начальница колонии.) Затеряться среди них простому военному генералу в полевой шинели было довольно легко, а он уже чувствовал потребность меньше светиться на глазах у добропорядочных граждан. Загар к концу октября смылся больше чем наполовину, и Мавр выглядел смуглым, восточного типа шестидесятилетним человеком. Проще всего незаметно передвигаться по городу и одновременно держать генераль–скую марку было в такси, но в связи с тем, что на его руках теперь оказывался еще и новоиспеченный тесть, Василий Егорович Притыкин, Мавр вынужден был экономить. И все-таки на следующий день, можно сказать, после первой брачной ночи, счастливый молодожен поехал искать брошенный лесозавод, подрядив частника. По дороге тот рассказал, что место это считается чуть ли не проклятым пристанищем бродяг, бомжей и прочей швали, которые заселили жилую зону после того, как закончился на реках молевой сплав и предприятие вылетело в трубу.

Зрелище на самом деле выглядело печально, и даже первый снег не смог скрасить разора и мерзости запустения. Промзону лесозавода давно растащили и пожгли, но жилая зона еще стояла да еще и на красивом берегу реки, огороженная трехметровым поломанным забором: когда-то здесь работали «химики» и ссыльнопоселенцы. И бараки были еще ничего, на окнах кое-где даже занавески есть. Появление генерала вызвало тихое изумление у обитателей, привыкших только к милицейской форме и малым званиям. Молчаливые, серо-синие и бесполые люди таращились беззлобно и по-детски любопытно. Мавр спросил Василия Егоровича, однако ни по имени, ни по фамилии такого не знали. Привычные человеческие опознавательные знаки уже были ни к чему, существующий здесь мир человекоподобных давно обратился к приметам естественным, природным: одноногий дед оказался всем известен и вроде бы даже почитаем, ибо из собравшейся толпы теней выделился, как почудилось, худенький мальчик и тотчас вызвался проводить.

Они пошли вдоль бараков к головному, двухэтажному, и по пути, расспрашивая проводника, Мавр назвал его мальчиком, на что тот ответил с легким вызовом:

– Я не мальчик!

– Значит, молодой старичок! – безобидно пошутил Мавр.

– Я – женщина! – с достоинством заявило это существо и стащило с головы серо-синюю, когда-то вязаную шапочку.

Из-под нее высыпались длинные, не мытые серые волосы. На кончиках, как остатки былой роскоши, виднелась краска цвета спелой вишни…

Женщина привела Мавра на второй этаж, оставила у двери в темном, пахнущем тюрьмой коридоре и, постучавшись, вошла. Что говорила, было не слышно, однако минуты через три под яростный мат выскочила обратно и бросилась вниз по лестнице.

Кажется, тесть гостеприимством не отличался или находился в плохом настроении.

Мавр шагнул через порог и сощурился от яркого света: чуть ли не во всю стену было сдвоенное окно на солнечную сторону. Василий Егорович полулежал на скрипучем, продавленном диване и смотрел немой телевизор. Это был старик лет под восемьдесят, с белой и густой, как у Карла Маркса, бородой и суровым, немилостливым взором глубоко посаженных глаз. Вместо правой ноги торчала культя, обернутая штаниной.

– Здорово, Василий Егорыч! – весело сказал Мавр. – Вот ты куда забрался!

Тот смотрел пытливо, строго и с заметной настороженностью. Изучал, исследовал, сканировал его с упрямством машины: это был сильный, умный и безбоязненный человек, но побитый жизнью, как сукно молью: полуобнаженные руки от пальцев до локтевых сгибов были увиты синими наколками, просвечивающими сквозь густой седой волос. И ни одной дешевенькой – все высокохудожественная работа, от банального северного солнца до сцены грехопадения Адама и Евы возле древа познания, которым служила сама рука.

Видно, у Томилы на роду было написано – посидеть в тюрьме: папаша оттянул не один срок…

– Не знаю. Кто такой? – выгреб из газет, лежащих на табурете, очки с мутными стеклами, надел. – Вроде бы не знакомы.

Мавр не спеша расстегнул и снял шинель: в комнате было тепло и довольно уютно – даже обои свежие. В переднем углу стоял школьный верстак с горой мелких стружек, а на стене десятка четыре всевозможных резцов по дереву и множество карандашных рисунков, непонятных набросков и несколько готовых работ с орнаментами – все выдавало увлечения хозяина.

Мавр медлил, искал, куда повесить фуражку, пристраивал шинель на спинке дивана. Освобожденные ордена и медали звенели от каждого движения.

– Давай знакомиться! – подал руку. – Виктор Сергеевич Коноплев, твой зять.

Или тестю не помогали очки, или он все-таки заволновался – снимал и надевал их несколько раз, пока не отшвырнул в сторону.

– Это как понимать?

– Вчера я вступил в законный брак с твоей дочерью Томилой, – с гордостью заявил Мавр. – Держи руку, папа.

– Что ты мелешь? – Василий Егорович проворно сел и свесил босую ногу. – Моя дочь… выйти замуж не в состоянии! Она находится…

– Отстал ты, дорогой тесть! – Мавр достал из нагрудного кармана свидетельство о браке. – Сейчас и на зонах венчают. И даже с удовольствием. Говорят, у за–ключенных повышается интерес к жизни и желание поскорее исправиться. Теперь это вместо идеологии.

Василий Егорович был сбит с толку окончательно. Бывалый и независимый, он несколько раз вслух принимался читать написанное в зеленых корочках, но едва доходил до имени своей дочери, как вскидывал жесткий взгляд и тупо глядел на Мавра. Наконец, дочитал, разглядел печать с гербом и все равно не успокоился.

– Дай паспорт!

После тщательного изучения документа – особенно свежего штампа о браке – все вернул назад, ловко проскакал на одной ноге к чайнику на плитке, напился из носика.

– Ты чего же, из Крыма сюда жениться приехал?

– Не только, дел у меня много задумано. Особенно в Москве.

– Где она тебя такого нашла? – растерянно спросил тесть.

– На юге, – с удовольствием признался Мавр и посмотрел в окно – хорошо было видно улицу и подъезд к жилой зоне. – Она не говорила, к кому ездила отдыхать в Соленую Бухту?

– Погоди-погоди. – Он на миг оживился. – Говорила… Забыл, как зовут. Негр?

– Мавр!

Василий Егорович снова впился в него взглядом и стиснул губы, едва видимые в щелке под усами.

– Сколько же тебе лет? – спросил сквозь зубы.

Из телевизора иногда вырывался хрипящий звук, но тогда экран начинал мигать.

– Много. Пожалуй, больше, чем тебе, папа. Но ты не суди по годам. Давай на руках потягаемся?

– А, это ты с Юркой тягался?

– Было дело…

– Хороший он парень был, Юрка, – на мгновение загоревал тесть. – Ей все чего-то надо было, стихи там, поэзия… Слушай, как тебя… А где мы встречались? Что-то мне лицо знакомо…

– Не знаю… Может, Томила фотографии показывала? Они много снимались…

– Верно, на карточках видел… Только ты там черный такой…

– Загораю с весны до осени. У нас тепло, солнце. – Он уже начал подготовительный разговор. – И нам надо спешить, можем на поезд опоздать…

Василий Егорович перебил резко, с внезапной злостью:

– Зачем ты женился? Я не понял! Какая тебе выгода? Она на зоне. Моя Томилка на зоне! Понимаешь?!

– А что, женятся только по выгоде? По расчету? – осадил его Мавр и добавил: – И еще, Василий Егорыч. Не кричи больше на меня, не привык. Я все-таки генерал…

Нервы у него были изношены, однако совладать со своими чувствами он сумел.

– Извини, – обронил тесть и, подскакав к телевизору, выдернул шнур из розетки. – Не могу понять… Ей-то зачем это надо?

– Генеральша, она и на зоне генеральша, – словами Томилы сказал Мавр. – Ей легче будет сидеть, а мне за нее похлопотать есть основания… А когда отсидит – куда? К тебе в эту нору?

– Верно… Когда на воле есть надежда – сидится дольше, но спокойно.

– Вот, ты же знаешь… К чему такие вопросы? – Кроме подъезда хорошо был различим небольшой мостик через речку: если там появятся машины, в запасе остается добрых пять – семь минут…

– Да, генеральша, – после паузы заговорил тесть. – И вот так, за красивые глаза женился?

– Не только за глаза…

– Надо понимать, брак фиктивный?

– С чего ты взял? Она давно мне нравилась…

– Значит, ты у Юрки Томилу отбил? Так получается!

Мавр подошел к верстаку: под стружками лежал недоделанный деревянный протез в форме человеческой ноги – даже пальцы и ногти на них вырезаны с любовью…

Этакая рукодельная зековская работа, но со вкусом и без пошлости.

– Сам подумай, Василий Егорыч. Ну как может старик отбить жену у молодого парня? А мне тогда под восемьдесят было!

Он молчал минуты две, возможно, ругал себя за ворч–ливость и недоверие и одновременно продолжал буравить его взглядом.

– Так ты с ней жить собираешься?

– Сначала дождусь из тюрьмы… Слушай, дорогой тесть, давай все детали обсудим по дороге. Сядем в автобус и попылим малой скоростью…

Тот не слушал.

– А если помрешь?

– Во-первых, мне намерено впереди еще сорок пять…

– Хорошо ты себе намерил…

– Это не я – судьба такая… И Томиле еще столько же выпадает. Проживем счастливо и умрем в один день.

– Генерал, в звездах и орденах, а как пацан…

– Вот, а ты говоришь – старик!.. Во-вторых, если умру, жене моей законной я отписал каменный дом на берегу моря, с садом и виноградником, винный погреб с семнадцатью бочками, и в пяти из них – коньяк на выдержке, еще не распечатывал. А еще созревшего разлито в триста сорок две бутылки, пьется лучше, чем Двин.

– Богатый жених…

– Муж! – Мавр постучал пальцем по карману, где лежало свидетельство.

– У тебя что, никого своих нет? Детей?

– Сын рано умер, в пятьдесят девять. Инфаркт…

– Понятно… А ты где служил-то, зятек? – вдруг спросил он. – В каких войсках?

– Во всяких, папа, – отмахнулся Мавр. – Мемуары потом, а сейчас есть к тебе разговор, Василий Егорыч. Скажем так, согласованный с Томилой.

– Ну и что говорит она?

– А чтоб ты сегодня же собрался и поехал домой, в Крым.

– Это как – домой?

– Не оставлю же я тестя в этом бараке?

– Нет, я никуда не поеду. – Он помотал головой и потупился. – На свидания буду ходить к Томилке… Черт те куда ехать – в Крым!

– Это же не в Нарым, Василий Егорыч!

– Я и не был там никогда!

– Вот и побудешь…

– Зачем я тебе сдался? Одноногий старик!.. Нет!

– Конечно, ты не подарок, но куда деваться? Не бойся, я тебе работу дам, не в нахлебники пойдешь.

– Какую работу? – спрятал глаза под бровями.

– По специальности!.. Кстати, ногу-то на фронте потерял?

– Тебе какое дело? Где бы ни потерял – новая не вырастет.

Мавр достал письмо, протянул тестю и стал глядеть в окно.

– Читай. И собирайся! Через три часа поезд, а у нас и билетов нема, и как автобус ходит – не знаю.

На мостике было пусто: к лесозаводу шла хозяйственная гравийка, и другим путем сюда не попасть…

Василий Егорович долго смотрел в письмо – то ли перечитывал, то ли думал; глаза его как бы вышли из-за прикрытия бровей и нависающих бровных дуг, чуть потеплели.

– У меня тоже вот… Одна-единственная дочка. Женился поздно, почти в сорок…

– Ладно, тесть! Это на потом. Сейчас собирайся!

– А ты на меня не покрикивай! – вдруг взъерепенился он. – Гляди-ка, генерал, командует тут!.. Мне еще протез обуть надо, культю подогнать, облегчить… Вещи собрать!

– Возьми самое дорогое и едем, – мягче сказал Мавр. – У меня плохие предчувствия, поезд без нас – ту-ту… Фотографии, документы… Даже белья не надо. Ну, конечно, инструменты…

– У меня вон два полушубка, валенки, штаны ватные – что, брошу?!

– Зачем тебе в Крыму полушубки?

Он неожиданно засмеялся:

– Томилка пишет, ты можешь похлопотать, чтоб срок скостили? Ты что, и правда можешь?

– Погоди, дед, доберемся до Москвы, похлопочем…

– Какой я тебе дед? – обиделся Василий Егорович. – Да я моложе тебя! Дед… Слушай, а пенсия? Я по старости получаю, все-таки сто десять тысяч…

Бутылка водки стоила уже тридцать. Мавр стал собирать инструменты со стены, а тесть вдруг подпрыгал к окну и, согнув шею, выглянул из-за косяка…

– Атас! Облава!

Ни на улице, ни за изгородью на проселке никого не было, да и мостик с изгибом дороги оказался пустым, но население жилой зоны, эти серые, одинаковые люди буквально летели в сторону промышленной, словно птичья стая, одновременно меняя направление и организованно покидая насиженное место. Бесшумная эта тревога в единый миг всколыхнула все бараки, и уже внизу слышался топот и стук дверей; откуда-то взялись дети – около десятка разного возраста, табун цыганок в пестрых одеждах и даже существо с грудным младенцем на руках. Прошло минуты полторы, и все кончилось, территория зоны была пуста, и лишь следы по свежему снегу, в том числе и босых ног, остались, как строчки письма на чистом листе.

И тот же час на улице показались две машины: милицейский «уазик» и белая «неотложка». Они вывернулись из-за крайнего барака и на полном ходу помчались к двухэтажке.

– Что-то не похоже на облаву, – сказал тесть, не сводя взгляда с Мавра. – Они сначала оцепление ставят, а эти…

– За мной приехали, – спокойно обронил тот, глядя, как из машины вылетают двое с автоматами и в масках, и двое – в гражданском. – Говорил, надо быстрее…

Глаза Василия Егоровича снова спрятались под брови – смерил генерала с головы до ног.

– Герой… Советского Союза!.. А я ведь тебя узнал. Увидел в профиль и узнал… На щеке у тебя не морщина и не складка – шрам. Ну-ка, покажи! Моя метка!

И полез щупать корявыми, изрезанными пальцами…

То, что его не оставят в покое, Мавр понял сразу же, как только заявил начальнице колонии о своем намерении жениться. Она не умела прятать чувств; на ее бледном, простоватом лице вначале вспыхнул целый букет – от изумления до глухой, тихой подозрительности. Он сразу же повинился, что солгал про внучку, что у них нет никакого родства, и ложь эта благородна, поскольку он подобных мыслей не держал, когда ехал сюда. Мол, когда увидел истерзанного и глубоко несчастного человека, решил если не спасти, то хоть как-нибудь помочь. А замужество для Томилы – спасение, ибо она давно страдает от одиночества и в таком состоянии может погибнуть в лагере.

Он врал искусно, даже прощения попросил, однако уже чуял, напрасно. А когда «хозяйка» услышала весть, что этот ненормальный генерал в местной нотариальной конторе еще и дом в Крыму жене отписал, вообще замкнулась и выразительно замолчала. От немедленных разборок ее удерживала непростительная и глупая ошибка, допущенная еще утром, – не проверила документы, запустила в зону и разрешила свидание неизвестному человеку, скорее всего, душевнобольному, авантюристу или циничному преступнику, воспользовавшемуся генеральской формой и наградами. Если его сейчас же сдать своим операм или органам, на следствии обязательно выяснится, как он пил чаи с «хозяйкой», как она лично провела его через КПП и дала прапорщика в денщики – чтоб и в магазин за продуктами бегал, когда потребуется, кипяток приносил и еще охранял тишину и покой.

Кто его знает, а вдруг он на самом деле генерал, Герой да еще со связями? Со сдвигом, коль решил жениться на зэчке, но со связями?

Мавр чувствовал ее душевную борьбу и пытался не то чтобы рассеять подозрения, а хотя бы сгладить их, снизить накал страсти.

– Как только будет отпуск, приезжайте ко мне в Крым, – как бы предлагал он взятку. – Дом стоит в три–дцати метрах от моря! Великолепный сад, виноградник, винный погреб, прошу заметить! Спросите Томилу, она расскажет…

Она не покупалась, хотя вежливо кивала, приводила какие-то глупые аргументы, а сама лихорадочно соображала, как поступить. С той поры, как к зэкам каждую неделю стал приезжать священник, она начала проникаться христианскими заповедями, ибо никаких других уже не оставалось, а жизнь стремительно катила под гору. (Это Мавр узнал еще утром, за чаем.) И теперь «хозяйка» никак не могла решить, по-божески будет отказать в регистрации или нет? Самое главное, не нашла причин, чтоб отказать, даже после того, как под предлогом требований ЗАГСа взяла у него паспорт.

Потом уж и деваться некуда было…

Двадцатилетняя девчонка окрутила их за три минуты и еще десять выписывала документы.

Мавр знал: как только он достаточно удалится от колонии, так сразу же будет сигнал куда надо, с какой-нибудь несуразицей. Не зря же из «скорой» вылезли два могучих санитара, а орелики в гражданском бежали впри–прыжку по лестнице, помахивая пистолетиками…

А тут еще тесть пристал – исследовал складку на щеке, обнаружил шрам и кинулся на шею. Чувства его захлестывали, и было непонятно, обнимает он или душит; сказать ничего не мог, только низко и жалобно урчал, словно рассерженный бык.

– В рот тебя по нотам! Падла!.. Точно ты… Ах ты, сука! Не прощу!

Оперативники ворвались, когда Мавр с Василием Егоровичем возились на полу, разгребая стружки. Отцепиться от тестя оказалось невозможно: тренированный, цепкие руки драли мундир, отшелушивая награды. Их растаскивали сначала двое гражданских, затем прибежали санитары и эти двое, в масках – разодрали с треском, в руке тестя остался плетеный генеральский погон, и уже будучи в состоянии аффекта, он ничего не видел перед собой и драл бронежилет на автоматчике. На них попытались натянуть смирительные рубашки, но ничего не вышло, сами запутались в тряпье, и в результате оба оказались в наручниках. Эти шестеро здоровых малых запыхались, пока скручивали, и разозлились; у одного, в гражданском, так и вовсе было больное сердце, и по лицу разливалась нехорошая бледность. Он матерился и что-то искал на полу, разметая стружки.

– Притыкин! – обрадовался второй, более веселый и сильный, выворачивая карманы Мавра. – А я думаю, куда ты заплыл? Не видать, не слыхать… Это что за генерал к тебе пожаловал?

Василий Егорович пришел в себя и, увидев закованного зятя, которого шмонали грубо и бесцеремонно, немного оторопел. После схватки и сильного нервного возбуждения у него заплетался язык.

– Вы что, и его… в браслеты закоцали? – невнятно пробубнил он.

– Что? – опер вытащил документы у Мавра, а один из автоматчиков рывком поставил старика на единственную ногу.

– Он ваш, сука, – не совсем уверенно пролепетал тесть, качаясь.

– У нас таких нет, – засмеялся веселый. – Сейчас глянем, кого тут пригрел… Коноплев Виктор Сергеевич, год рождения двадцатого сентября одна тысяча… девятьсот девятого… Это ты с девятого?

Мавр ловко вскочил на ноги, и автоматчик в маске тут же очутился рядом.

– Стоять!

– Сколько же тебе лет, дедушка?

– А ты посчитай, – спокойно сказал он и сдвинулся чуть правее – к электрическому наждаку возле верстака, на котором тесть правил резцы.

Веселый приблизился к окну, посмотрел в косом свете, не переклеена ли фотография, полистал и глянул прописку.

– Поселок Соленая Бухта, Крымской области. Иностранец?.. Где ксиву купил?

– В советской милиции, – обронил Мавр. – Ксива натуральная.

– Хочешь сказать, тебе восемьдесят пять?

Тесть смотрел на него диковато и возбужденно, брови приподнялись и обнажили глаза. Мавр окончательно заслонил спиной наждак и нащупал кнопку под кругом.

– Хорошо сохранился, у моря живу.

– А генеральская форма откуда?

– В Ялте купил. Сейчас же все покупается и продается… Рынок!

Веселый опер глянул в свидетельство о браке, хмыкнул – о женитьбе ему было все известно – после чего стал снимать резинки с пачки удостоверений к наградам.

– А ты руки помыл? – с вызовом спросил Мавр.

Тот не ответил, развернул пленку и открыл первую книжечку.

Наждак включился с пронзительным, шипящим воем – обороты высокие, вся группа захвата вместе с санитарами от неожиданности качнулась, услышав непонятный звук и в первое мгновение не в силах объяснить его природу. Тонкий круг взвизгнул, и звено цепочки от наручников развалилось на две части. Мавр сделал шаг в сторону и показал руки с браслетами.

– Соберу награды – закуете! – и присев, поднял оторванный от колодки орден Ленина.

В следующий миг возник короткий и злой переполох: Мавра прижали стволом автомата к стене, стали искать другие наручники, но их не оказалось.

– А ну, сволочи, соберите награды! – крикнул Мавр. – Не позволю топтать! Если б за каждую столько погорбатились – не топтали бы!

Тесть стоял на одной ноге, как побитый петушок, и таращился на все происходящее с тихим изумлением. Молчаливый опер нагнулся и поднял юбилейную медаль, а веселый враз погрустнел, спрятал пачку удостоверений в карман и приказал выводить задержанных на улицу. Мавра схватили за руки автоматчики, санитары уцепились за тестя, но тут Василий Егорович вдруг обрел голос, заорал громко и решительно:

– Без протеза не пойду! Не имеете права брать инвалида без протеза! Есть закон!

Веселый распорядился надеть Притыкину деревянную ногу, и санитары принялись всовывать культю в ложе протеза. У них ничего не получалось, однако наручники со старика снять не решились, а он еще и мешал, капризничал – кое-как приделали деревяшку, затянули ремни поверх брюк и повели вперед.

– Ты меня прости, – вдруг повинился тесть перед Мавром, – я сдуру накинулся, вот нас и повязали под шумок. Перепутал я…

А спустя три минуты, когда ковылял по лестнице вниз, обвисая на руках санитаров, неожиданно похвастался:

– Эх, зятек, какую ногу я себе сделал! Мне один мужик с Украины болванку привез, старая акация. Кость, а не дерево! Не износить!.. Жалко, обуть не успел, замызгаю в грязи, размокнет…

Белая деревянная ступня ковыряла грязь, между аккуратно выточенными пальцами фонтанчиками выжималась снежная каша…

Их привезли в районный отдел милиции и посадили за решетку напротив дежурного. В клетке было еще человека четыре, сидящих по углам, будто рассорившаяся компания, но при появлении новичков все вытаращились, и кто откровенно, кто искоса, стали рассматривать увешанного орденами генерала. А они устроились на скамейке бок о бок с тестем, помолчали, осваиваясь в новом пространстве.

– Ты извини меня, – вдруг сказал Василий Егорович, глядя в сторону. – Обознался… С ментом одним спутал, энкавэдэшником. Здорово похож. Вот только забыл, на какой щеке у него шрам, – на левой или правой?

Клетка на него подействовала неожиданно: стал мягкий, рассудительный, враз исчезла нервность и скачки настроения. Он будто бы успокоился, угодив в привычное место.

– Сколько ты отбарабанил? – между прочим спросил Мавр. – Судя по наколкам, в авторитете был…

– В общей сложности тридцать один и пять ссылки, – с достоинством сказал и глаза больше не прятал под бровями. – И все в этих краях…

– Пятьдесят седьмая?

Тесть загадочно усмехнулся, взгляд потеплел – юность вспомнил…

– Ты-то, вроде, тоже… барабанил?

– Почти столько же. И до сих пор в ссылке.

– Ох, и не прост же ты, герой! Темнила… Извини, я тут камуфляж тебе немного попортил, – кивнул на оторванный погон. – И картавого оторвал…

– Пришьешь и приделаешь! Ты же у нас рукодельный.

– Выпустят – пришью, – пообещал он. – Как ты мыслишь, долго нам париться?

– Я ваших ментов не знаю. Скорее всего круглые дураки. Значит, ночь пропарят точно…

– Они тут не дураки! Далеко не дураки.

– Что же тогда хватают генерала, Героя Советского Союза, да еще в наручники?

– Я таких «героев» повидал. Мода вернулась, что ли?

– Какая мода?

– Под служивых косить.

– Да пошел ты… папочка!

Тесть отстегнул ремни протеза, размял культю руками.

– Ты вот что скажи мне, умник. До каких пор нас ломать будут через колено? Ведь уж никаких сил нет у людей! Ведь когда поднимемся – всем тошно будет.

– Это кто поднимется? Ты на деревянной ноге?

В это время к клетке подбежал опер с ключом, отомк–нул замок, сказал звенящим голосом:

– Коноплев, на выход!

Мавр взял шинель на руку, надел фуражку.

– Завтра поезд утром. Смотри, не проспи. Накажи дежурному, чтоб разбудил в семь.

– Думаешь, выпустят? – безнадежно спросил тесть.

– Билеты купят и к поезду принесут.

– Жалко, так и не побываю в Крыму, в море не покупаюсь…

– Томила проводить придет на вокзал. – Он притворил за собой дверь и тут же очутился под опекой конвоиров. – Не проспи, я рано заеду!

На улице перед ним распахнули дверцу «Волги», помогли сесть на заднее сиденье, и Мавр увидел на переднем лысоватого, с тонкими рыжими усиками, человека. Он покосился на арестованного, задержал взгляд на орденах, сказал добродушно:

– Ну что, генерал, поехали?

– А вот фамильярности не люблю, – сказал Мавр высокомерно. – И неплохо бы представиться. Как положено.

– Подполковник Рябов. Устраивает?

– Начальник управления на месте?

– К сожалению, в командировке. И будет через трое суток, не раньше, товарищ генерал-лейтенант, – выговаривал тщательно, издевался. – Если есть настроение подождать, отведу в камеру, ждите. Нет – придется беседовать со мной.

– Придется так придется…

– А погон мы тебе пришьем.

Мавр лишь усмехнулся и, склонившись к его уху, обронил низким урчащим басом:

– Шей. Да смотри, не уколись.

Спустя четверть часа, уже в своем кабинете местного ФСБ Рябов попросил снять китель, дескать, портному снесут, и вдруг стал жестким и категоричным.

– На каком основании вы носите генеральскую форму?

– Юношеская мечта! – засмеялся Мавр. – Очень уж хотелось стать генералом. Да… Теперь вот в детство впадаю, вернее, в юность. Женился вчера…

– Это известно, – перебил он. – Отвечайте на вопрос!

– Форму купил на рынке. Знаешь, приятно, все-таки еще уважают генералов в нашем отечестве.

Подполковник вызвал конвой и отправил Мавра в одиночку. Камера в подвале оказалась холодной, а он остался в одной рубашке с погонами, и через час южный житель начал мерзнуть.

Он постучал в дверь, попросил дать ему одеяло, однако дежурный заявил, что постель выдается только на ночь, а так не положено. И все-таки спустя еще час принес ему шинель с оторванными погонами и петлицами.

– Это что такое? – прорычал Мавр. – Кто посмел снять погоны?!

– Не знаю, – дежурный запер решетчатую дверь. – Обращайтесь к начальству.

Завернувшись в шинель, он просидел до ужина, а на ночь дежурный принес тюфяк и одеяло. Несмотря на холод, Мавр снял рубашку и брюки, чтоб не помять и завалился спать.

В половине девятого утра, сразу после завтрака, его вызвали на допрос. В кабинете сидел подполковник Рябов и еще один в гражданском – тучный, молчаливый человек средних лет.

– Как спалось, Виктор Сергеевич? – участливо поинтересовался Рябов. – Не замерзли?

– Кто снял погоны с шинели? – мрачно спросил Мавр, глядя на толстого – очень уж напоминал начальника.

– Я приказал! – признался подполковник. – Ношение военной формы одежды со знаками различия без соответствующих документов не разрешается.

– Это хорошо, – Мавр повеселел. – А я уж думал, все можно… Но пока не пришьешь, разговора не будет. Вызывай конвой.

– Если больше нравится в камере – пожалуйста!

Его снова отвели в подвал и забыли на три с половиной часа. Сидеть тут еще одну ночь Мавру не хотелось, да и некогда было, хоть бы сегодня на поезд не опоздать. Надо было слегка сломаться, пойти на уступки, чтоб эти молодые подполковники почувствовали себя профессионалами. Он постучал в дверь и сказал дежурному, что готов разговаривать.

Через семнадцать минут его снова привели к Рябову. Тот был один и выглядел намного смелее и разговаривал резче.

– Объясните, каким образом к вам попали чужие правительственные награды? – отчеканил он.

– С рынка! – заявил Мавр не моргнув глазом. – Все оттуда – форма, награды. Сейчас же у нас рыночные отношения.

– Купили вместе с документами?

– Разумеется…

– И паспорт там же приобрели?

– Нет, паспорт у меня настоящий.

– Почему же документы на награды и паспорт на одно и то же лицо?

– Да, вот тут вы меня поймали! – усмехнулся он. – Не выкрутиться!.. Ладно, так и быть, скажу. Форму купил, а награды мои.

– Все? Весь комплект, что был на кителе?

– До последней юбилейной!

– Но это ложь, Виктор Сергеевич.

– Вероятно, слышали такое понятие, как презумпция невиновности? Не верите – докажите обратное.

– Часть орденов и Звезда Героя принадлежат сотруднику НКВД, заслуженному человеку, только полковнику, – чеканил Рябов слова. – И пока я не услышу вразумительного ответа, который можно проверить, вас отсюда не выпустят. Так будет разговор?

– Я бы с тобой поговорил, да в следующий раз, сейчас некогда, – пробасил Мавр. – В милиции у меня тесть остался, за решеткой сидит. Человек всю жизнь по лагерям мытарился, и надо бы на старости лет его в Крым свозить, в море покупать. У нас поезд через полтора часа.

– Может, не будем дурака валять, Виктор Серге–евич? – Рябов пригасил напор. – Не семнадцать лет все-таки.

– Да уж… Но хочется иногда…

– Что вас связывает с Притыкиным?

– Как же! Со вчерашнего дня он мой тесть.

– Это известно… А вы имеете представление, кто он такой?

– В общих чертах. Вчера познакомились. Отойдет немного, поправится под южным солнцем, может, и расскажет.

– С его дочерью давно знакомы?

– Можно сказать, на руках выросла.

– Надеюсь, знаете, что она – мошенница?

Мавр глянул исподлобья.

– Не смейте так говорить о моей жене, подполковник! Иначе я не стану с вами разговаривать.

– Но вам известно, за что ее осудили на пять лет?

– Ее подставили подруги – это мне известно.

– Вы по-прежнему утверждаете, что приехали в Архангельск, чтобы заключить с ней брак?

– Да, и я это сделал!

– Человек в преклонном возрасте… судя по паспорту, и сорокалетняя женщина. – Он будто бы с сожалением вздохнул. – Как прикажете понимать? Брак по любви? По расчету?

– По любви и расчету.

– Я бы поверил вам, – подполковник встал, показывая тем самым, что приступает к новому этапу до–проса. – Но есть одно странное совпадение… товарищ генерал. Вашего тестя Притыкина Василия Егоровича впервые схватил за руку и усадил в тюрьму оперативный уполномоченный Пронский, еще в сороковом году. Тот самый заслуженный работник НКВД, часть наград которого оказалась у вас. Звезда Героя, два ордена Ленина, три Красного Знамени. Документы выписаны на Коноплева, однако номера на Звезде и орденах не сходятся. И полностью соответствуют наградам, врученным во время войны полковнику Пронскому… Каким образом они попали в вашу коллекцию, да еще с другими документами? Кстати, выписанными лишь в пятьдесят пятом году?

– Не может быть! – отрезал Мавр.

– Что не может быть?

– Скажи-ка мне, подполковник, за что этот Прон–ский усадил моего тестя?

– А у него статья как судьба, одна и на всю жизнь. Фальшивомонетчик!

– Да? Как интересно! – не сдержал восторга Мавр. – Хорошая у тестя профессия! То, что надо!

– Это как понимать? – прищурился Рябов.

– Неужели крестник?.. Погоди, а каким образом стало известно, что дело вел Пронский?

– Запрос сделали, подняли старые дела.

– Это невозможно! Дела, которые вел Пронский, уничтожены.

– Откуда такая информация? – Он не мог скрыть удивления.

– От верблюда…

– Оказалось, сохранили! Но вытащили из какого-то спецархива.

– Все равно не может быть! Я их всех помню, как детей. Притыкина среди фальшивомонетчиков того времени не было!

– Откуда вам знать – было, не было?

– Я не слышал такой фамилии!

– Вот как! А Самохина помните? Слышали о таком?

– Фальшивомонетчик Самохин был студентом Строгановского училища, между прочим. – Мавр помедлил. – Резал деревянные клише на досках из выдержанной акации…

И замолк, вспомнив верстак и резцы в комнате у тестя.

– Он женился и взял фамилию жены, Притыкиной Варвары Михайловны, вашей покойной тещи.

– Не верится, – сам себе сказал Мавр потрясенно. – Такой круг пройти, чтоб снова пути пересеклись… Вот почему он накинулся!

– Все возвращается на круги своя, – блеснул ученостью Рябов. – Фатальная неизбежность…

– Ничего себе, встреча!.. Он ведь узнал меня! То-то шрам полез щупать…

– Узнал? Любопытно! – Подполковник встал сзади Мавра. – Хотите сказать, вы упекли тестя? И фамилия ваша Пронский? А Коноплевым стали, конечно же, после женитьбы?

– Уйди из-за спины, не люблю! – прорычал Мавр. – Сядь и не прыгай. Хотите сказать!.. Что я хочу сказать, ты еще слушать не дорос! Я действительно Александр Романович Пронский. Пригласи начальника управления!

Рябов не сел, однако и в затылок больше не дышал, зашел сбоку.

– Прикинуться душевнобольным не выйдет. Не советую вам кричать, буйствовать, все это бесполезно… В нашем регионе время от времени появляется фальшивая валюта. Очень высокого качества, в Москву на экспертизу отправляем – фальшивая. А в последнее время и российские дензнаки. Вам, Виктор Сергеевич, и в самом деле не семнадцать лет, тем более вашему подельнику Притыкину… Право же, смешно утверждать, что вы – Пронский. Несмотря на его награды, попавшие к вам…

– Я требую начальника управления!

– Может быть, настала пора снять грех с души?

– Ну, будь по-твоему. Настала так настала, – вдруг согласился он. – Дай ручку и бумагу. Сейчас напишу явку с повинной.

Подполковник пощупал его насмешливым взглядом, положил несколько листков и стержень от ручки. Мавр оторвал маленький клочок от уголка и написал восьмизначный литерный шифр.

– Шуруй к начальнику. И время на все про все – полчаса. Правительственная связь должна быть в этом же здании. Может, еще на поезд успеем… Да! И чтобы жену мою доставили на перрон, проводить. Это в качестве контрибуции, за оторванные погоны и оскорбленные чувства.

Рябов посмотрел на бумажку, потом на него: должно быть, что-то слышал о подобных шифрах, но никогда с ними не сталкивался.

– И куда мне с этим прикажете?

– К начальнику, олух царя небесного!

– А ему куда?

– В свою московскую контору, должно быть. Не знаю, какой теперь отдел занимается. Найдет, не маленький!

Рябов для порядка помедлил и все-таки позвал лейтенанта в форме, посадил в своем кабинете присматривать за генералом и удалился. Мавру надоело играть в переглядки со своим стражником, он осторожно стянул газету со стола и сделал вид, что читает.

В последний раз он пользовался шифром в восемьдесят первом, когда они ходили с Радобудом искать затонувшие древнегреческие суда. Легли спать в своих, а проснулись в нейтральных водах и были задержаны пограничниками, которых сильно смутило водолазное оборудование на борту катера. Тогда их мытарили четыре дня и, когда возбудили уголовное дело, пришлось раскрыться.

К назначенному времени подполковник не успел, и вернулся, когда до отправления поезда осталось семь минут, причем не один – с начальником управления, тем самым тучным, широким мужчиной в граждан–ском. Мавр встретил их сидя, как полагается старшему по званию, да еще ногу на ногу положил.

– Ну и что, господа чекисты? Есть еще государственность в нашем отечестве?

Начальник прямо не смотрел на Мавра, как девица, отводил глаза, однако вместе с провинциальной стыдливостью в его редких, коротких взглядах чувствовалась настороженность и любопытство. Он подал руку, после чего выпроводил из кабинета Рябова и лейтенанта.

– Прошу прощения, товарищ генерал, – сказал в сторону. – Вы же знаете, в нашей работе никто не гарантирован от недоразумений. Если бы вы сразу предъявили шифр…

– Спасибо, что не сгноили в подвале, а только приморозили. Я же человек теплолюбивый…

– Извините, товарищ генерал, отопление еще не включили…

– Ладно, – оборвал Мавр. – Какие ваши дальнейшие действия?

– На наш поезд вы уже не успеваете, – заторопился начальник. – Посадим на Мурманский, через четыре часа. До станции Мудьюга отправим на машине.

– Слава Богу, еще не все развалили, – пробурчал Мавр. – Оказывается, еще зачатки государственности наблюдаются. А так бы сгноили в подвале… Где мой тесть Притыкин?

– Его сейчас доставят сюда.

– А моя жена?

– Извините, товарищ генерал, – начальник замялся. – Придется проститься здесь… Проблемы с конвоированием, нужен автозак… – и вдруг добавил со скрытым недовольством: – После событий девяносто третьего МВД усилилось, наша служба на втором плане…

– Ну что же, простимся здесь…

– В Москве вас встретят! – оживился он. – Все будет в лучшем виде.

– Зачем это? – Мавр насторожился. – Это лишнее, отмените.

– Помогли бы перебраться с вокзала на вокзал: Притыкин – инвалид, на метро с вещами…

– Чья инициатива? Московская?

– Просили сообщить номер вагона, поставить в известность начальника поезда. И наказать проводникам, чтоб присматривали…