Глава 9

– Тобой? – справился Крот, единственный из троих, кто вырос в семье.

Рома не ответил. Странно, но ему было почему-то тревожно.

За руль он садиться не стал. Фома вез его. Он вынужден был надолго остановиться около супермаркета. Рома вышел из его дверей с двумя огромными пакетами. Один, самый большой, бросил в руки Кроту и процедил:

– Отвезешь на больничку, в палату этому лоху. Если не очнулся до сих пор, отдай тем, кто окажется соседями по палате. Скажешь, что это от Родищева, чтобы все, кто там лежит, знали, от кого. И теперь каждый день будешь возить туда по такому пакету. Я понятно изъясняюсь?

– Нет, – сознался Крот.

– Тогда я объясню. Ты помнишь, как в Горном на «пятерик» зачалился? А помнишь, как братва тебе пакеты с икрой, «Мальборо» и бужениной перебрасывала? А для чего? Нет, не для того, чтобы ты с голоду не помер. Ты и без этого там не похудел. Чтобы вся колония знала, что Вове хамить нельзя, он «подогрет», и не чушок брошенный он, а под крылом «пасется». Общаться с ним нужно по-человечьи и по пустякам не сердить, иначе в зону перебросят не икру, а посыльного с заданием облегчить Вове жизнь, – вынув из второго пакета бутылку «Белого аиста», Рома сорвал фольгу и расковырял найденной в «бардачке» отверткой пробку. – Фома молчит, потому как сам детдомовский. Он знает, что такое вареное яйцо в праздник… – Перевернув бутылку, он слил в себя четверть содержимого. – Черт… подумать сейчас – на хера я его бил?..

Крот скользнул взглядом по лидеру. Получалось наоборот, не так, как обычно бывает с обычными людьми, но никогда не случалось с Гулько. Тот сначала расчувствовался, а потом выпил.

– И не косись на меня, – посоветовал Рома, сидящий к Кроту спиной. – Ты понятия не имеешь, что значит голодать…

Во дворе Гулько ждал сюрприз.

У его подъезда стоял, опершись на собственную изумрудную «девятку», «деловой» из ресторана. Он отвалился на капот, подставлял под солнечные лучи лицо и сжимал в зубах фильтр сигареты.

– Это простая случайность, верно? – буркнул Рома, стоя на таком расстоянии от Андрея Петровича, что тот ощущал тонкий аромат молдавского коньяка.

– Нет, конечно, – признался бывший зэк. – Бабы у меня в этом доме нет, корешков лагерных тоже, так что, получается, я жду кого-то.

Гулько вздохнул и осмотрелся.

– Я так и знал, что в последний раз увижу тебя не в ресторане. Слушай, бывалый, ты, часом, не казачок засланный? Не успели тебя под конвоем в кабак привести, как туда через минуту мусора стали двери выламывать… У Ромы холостой выстрел образовался, может, он на второй круг пошел?

– Будь я казачком засланным, на столе у Метлицкого уже давно лежали бы свидетельские показания, как ты с кавказцами в камере в «секу» играл. Нет?

Выигрывая время на раздумье, Гулько склонился над зажигалкой.

– Что ты вьешься тогда вокруг меня, как уж?

– А вот это уже разговор, – согласился Мартынов. – Может, тет-а-тет сойдемся? В машине, например? Можно – в моей, можно – в твоей, но только без этих фраеров и без карт.

Не говоря не слова, Гулько наклонился и распахнул дверцу «Жигулей».

Уже в машине, оказавшись за спиной Мартынова, Рома свинтил тонированное стекло до отказа.

– Да нас и так видно, – успокоил его Андрей Петрович, оборачиваясь. – Вон, солнце стекло насквозь прошибает… Где ты, Рома, безбашенный, а где – чересчур мнительный…

– Давай покороче, – отрезал Гулько.

– Так не получится, – усевшись поудобнее, Мартынов решил смотреть на своего собеседника через зеркало. – Меня вот что интересует, Рома… Ты хорошо помнишь свое детство?

– Чего?..

– Детство, детство, – настоял Мартынов. – Ты воспитался в детском доме. В том же самом, откуда Метлицкий. Вас обоих зовут Ромой. Метлицкий детство помнит плохо, можно даже сказать, вообще его не помнит. Гонит что-то за собаку у гаражей да дом рыжий. Ни деревни, ни села, ни родителей, ни приятных воспоминаний в памяти человека не осталось. Потому и спрашиваю – ты помнишь?

Гулько размышлял над ответом, попутно жалея о том, что не прихватил с собой в машину какое-нибудь шило. В душу криминального авторитета начали закрадываться подозрения, что сидящий за рулем, побитый сединой мужик либо спятил, и вскоре возникнет необходимость защищаться, либо его, Рому, ведет Контора. Детство, родители… Сейчас выяснится, что был папа, который работал в институте ядерной физики, а потом, перед тем как сбежать куда-нибудь на Кубу, спрятал во дворе маленькую водородную бомбу.

– А кто же детство не помнит? – бросил он. – Все помнят.

– Что помнишь? – уперся взглядом в зеркало Мартынов.

– Сосок мамкин перед носом помню. Помню, выносят из роддома, а медсестра папке говорит: «Лучше его, конечно, в Новосибирский. В остальных детдомах отопления нет».

Мартынов посмотрел в окно и сощурился от яркого света.

– Понимаешь, Рома, в чем дело… Речь идет о некоем наследии, завещании, так сказать…

Гулько так и знал.

– Послушай! – резко оборвал он потуги Мартынова сказать о главном, сохранив интригу. – Я не знаю, кто ты такой, но точно знаю другое. Если бы моим маме с папой, которых я совершенно не помню, было что оставить своему сыну, то я не жрал бы сначала с бродягами, а потом с ворами. Мне вообще не нравится этот разговор, поэтому если портаки у тебя не рисованные, а колотые, давай разойдемся по-хорошему. Я уважаю масть, но, когда она начинает свербить у меня в горле, я начинаю ее путать.

Распахнув дверцу, он хотел было выйти, но вдруг почувствовал на своем плече железную хватку. Такая же сильная рука дотянулась до ручки и захлопнула дверцу. Рома на мгновение растерялся, потому что впервые за долгие годы почувствовал силу, превосходящую его.

– Не суетись, – пробормотал Мартынов, с трудом удерживая руку Гулько. – Я сам не люблю неопределенности. Я человек, выполняющий просьбу частного характера, не имеющую ничего общего с интересами власти. Я из Америки. Из страны, где больше чтят статую бабы не с веслом, а с факелом. Я ищу человека, на счету которого в одной из европейских стран лежит сумасшедшая сумма денег. Все бы ничего, да вот проблема. Двадцать пять лет назад этого человека звали совсем иначе, нежели сейчас. Волею судеб он оказался в детском доме, в котором пребывал и ты. И все, что мне теперь известно, это его имя. Зовут его Ромой. Теперь ты понимаешь, в чем моя проблема? Ты понимаешь, Рома, в чем моя проблема? Либо ты, либо твой ненавистный враг Метлицкий – тот самый Артур Мальков, которого много лет назад поместили в новосибирский детский дом. Маленькому человечку грозила смерть, и двое друзей, один из которых – ваш бывший директор, спасли ему жизнь, заменив имя.

– Коломиец?.. – выдавил Гулько, ошарашенный откровенностью американского русского зэка. – А почему этому… человечку грозила смерть?

– Сейчас не об этом речь…

Гулько наконец пришел в себя и отшатнулся.

– Слушай, командированный, я сейчас кликну двух босяков, что у машины вахту несут, и через полчаса дело не мое превратится в мое.

Мартынов поморщился.

– Рома… Меня в Хатанге конвой два дня топтал, после чего я два месяца в лазарете кашу из тарелки языком загребал. А нужно было просто сказать, кто суку завалил, которая Сему Холода администрации сдала. Сначала топтали, потом срок обещали скостить, потом очко мое по зоне пронести хотели. Да только братва не поверила, потому как при понятиях я. Восстание из-за меня на зоне поднялось, Рома, вот и оставили в покое. А ты хочешь, чтобы я при виде двоих фраеров с «железом» на землю присел? Ты желаешь, чтобы разговор у нас дальше своим ходом пошел? Тогда никогда не пугай меня, Рома, ладно? Мне пятый десяток идет, и ни за один год мне стыдно не было. Итак, брат Гул, один из вас, ты или Метлицкий – тот самый Артур Мальков. И я это узнаю, чего бы мне ни стоило. Буду очень признателен, если ты в этом поможешь. Да, кстати, отгони лукавого. Деньги может получить лишь тот, отпечатки пальцев которого совпадут с теми, которые хранятся в банке вот уже четверть века.

Рома уселся на сиденье поудобнее.