Глава 12

Да, Резун звонил в четыре часа по местному времени в офис Жорникова. Да, он разговаривал с ним. Сыщик Дергачев первое задание выполнил. В камере сидели двое – директор компании по лову и переработке рыбных ресурсов «Северный промысел» Жорников и представитель одного из преступных сообществ Москвы – Куджо, более известный на Петровке, 38 как Дергачев Игорь.

– Не слишком – Куджо? – засомневался Антон.

– Всегда было впору, – гарантировал капитан, из чего становилось ясно, что неуловимого Куджо знает если не вся Москва, то ее часть – точно.

Куджо в течение первой четверти часа объяснял Жорникову, кто он такой и по какому случаю оказался в одной с ним камере, вторую четверть разъяснял тяжкие последствия в результате отказа сотрудничать и давать информацию и последующие полчаса, уложившись, таким образом, в шестьдесят две минуты, слушал.

Пикантность ситуации заключалась в том, что в камере было темно, а Дергачев, выпросив под честное слово ящик пива у специалиста из отдела «К», привез из Москвы микрофон со звукопередающим устройством под стать тем, коими пользуются дикторы центрального телевидения для организации программы. Маленький микрофон, вставляемый в ухо, соединяется с передающим устройством посредством провода телесного цвета. Разговаривая в камере с Жорниковым, Дергачев организовывал для следователя и майора целый спектакль по радио. Для подобных бесед такое устройство удобно, и есть возможность записывать каждый звук в разговоре. Для выполнения же второй задачи устройство было бесполезно. Прийти к кавказцам с микрофоном в ухе и передаточной коробкой под курткой – беспросветная глупость, на которую не решился бы ни один человек старше десяти лет. К Бараеву нужно идти с пустыми карманами.

Оружие тоже исключалось. По давно заведенным правилам правильные пацаны с железом на «тёрки» не прибывают. С железом прибывают отморозки и «пиковые», и вот именно это и вселяло в Тоцкого недюжинное опасение. В десять часов утра следователю Следственного комитета России МУРа придется идти на заброшенный завод, запруженный чеченскими уголовниками, имея в резерве лишь интеллект.

Но другого пути встретиться с главой чеченского сообщества, возможно, причастным к убийству Резуна, не было.

Риск заключался еще и в том, что вместо авторитетного головореза, перекроившего всю организационно-штатную структуру областной администрации, на завод мог приехать другой.

До встречи оставалось совсем мало времени. Отдавая последние распоряжения, Копаев заодно слушал и доклад Дергачева о проведенной беседе с Жорниковым в камере.

– Мне, право, неудобно, что все так случилось… – сказал Жорников.

– Неудобно прикуривать от горящего офиса. А от слова «право» меня прямо-таки выворачивает, – говорил опер, и говорил так, что у Антона ни тени сомнения не оставалось в том, что его сейчас действительно вывернет. – Но больший дискомфорт мне доставляет не это. Двадцать третьего числа покойный Константин Игоревич приезжает в Москву и говорит мне: «Здравствуй, Виталька, рад тебя видеть. Когда твои люди приедут ко мне, чтобы отогнать черных помойных мух? Они засидели мне все крыльцо областной администрации, весь кабинет и даже стол. Они прессуют моего компаньона Жорникова и уже контролируют все побережье. Даже крабы, которых отродясь не бывало в Карском море, таскают им в клешнях монеты». Я отвечаю ему: «Нормально, Константин. Все под контролем. Уже завтра к тебе приедут мои люди и наведут порядок»…

– Можно называть вас Виталием? – робко перебивает директор.

– Можно, – разрешает Дергачев. – Но завтра, если мы поймем друг друга. А сейчас зови меня Куджо…

– …И я приехал! И что я вижу? Резун помер. И губернатора не успели даже отпеть, как его «компаньон» Жорников уже пригрел у себя в конторе «пиковых» и носит им ясак. Что за дела, директор? Тебе звонил Резун? Он должен был позвонить тебе ночью, двадцать четвертого, а? Звонил?

В стане «Северного промысла» слышится замешательство, выражающееся в сиплом дыхании через нос.

– Что ты смотришь на меня, как корова на сосну?

Сип не прекращается, но и новых звуков не следует.

– У тебя ребенок сейчас где? – неожиданно спрашивает Дергачев.

– Сабрина?.. – шепчет директор. – В школе, наверное…

– Неплохо, – улыбнулся Копаев. – Это самый верный способ сбить возрастного человека с продуктивного мышления.

– Ты посмотри! Слышит! А может, и не в школе, верно? Ты уже и сам сомневаешься. И правильно делаешь. Потому что сегодня до дома ее провожать будут москвичи. Так я о звонке.

– Он звонил, но я не думал, что речь ведется о смене крыши! Константин Игоревич сказал: «Я добьюсь для тебя новых квот, но ты должен отказаться от услуг чеченцев и сделать заявление копам».

– Что ты замолчал? Это не все, что он тебе сказал.

– Губернатор должен был с утра поехать в Генеральную прокуратуру. – Жорников чертыхнулся, и стало слышно, как он елозит по импровизированным райотделовским нарам. А потом вдруг осмелел, и Антон почувствовал в его голосе иронию. – «Когда твои люди приедут ко мне, чтобы разогнать черных мух?»! «Приедь, разберись»!.. Он заявление поехал в Генпрокуратуру делать! Приехал бы ты!.. Разобрался… Он по вашу душу в Москву полетел! Черные, белые!.. Мне, в конце концов, если уж в этой стране так заведено, все равно, кому платить! И чьи распоряжения свыше выполнять – тоже фиолетово! Мне главное – доход постоянный иметь и дочери воспитание дать за рубежом!

– Потише говори…

– Ты пойми, здесь рыбу добывать, все равно что уголь в Донбассе!.. – понизив голос на две октавы, послушно-беззвучно орал Жорников. – В любую минуту метан рванет и завалит к чертовой матери!.. Он знал, что я в офисе буду, и позвонил в четыре утра. Если, говорит, не пойдешь утром в ГУВД, то я утром пойду в Генпрокуратуру с дописанным к тексту абзацем. И прочитал: «Также прошу привлечь к уголовной ответственности следующих руководителей компаний, поощряющих организованную преступность, ввод денежных средств в теневой преступный бизнес и добровольное привлечение в штат предприятий должностных лиц по этническому признаку»…

– Что такое последнее? – уточняет Куджо. – Я об этническом признаке.

Жорников шуршит одеждой. Кажется, забыл, впечатленный собственными откровениями, что сигареты там же, где ремень со шнурками.

– Три последних года, пока я руковожу компанией, в области стали происходить удивительные вещи. Северный город, где раньше гвоздика 8 марта стоила, как хорошая рубашка, вдруг стали прибывать с юга люди. И могло сложиться впечатление, что там им вдруг стало жарко. Причем всем одновременно! Асфальт положить, цветы продать, персики предложить… А потом эти продавцы персиков вдруг переоделись в пиджаки больших размеров, пересели из киосков в «Мерседесы» и стали не предлагать, а настаивать. Где у кого покупать, какие сделки заключать, а от каких отказываться. Авторынок перешел к ним, расцвела проституция – дай бог ей здоровья! – а штаты государственных и коммерческих структур, особо продавленных бывшими «цветоводами», стали ими же и заполняться. Если руководитель русский, то зам обязательно не русский. Из «цветоводов». Ты, Виталий, Шахворостова видел? Это будущий губернатор, поверь мне на слово! В столицу уже проплачено! Реклама, телевидение, избирательная кампания – все это не даст сбоев ни при каких обстоятельствах. А Шахворостов меня к себе уже вызывал – да, да! – вызывал! И знакомил с будущим заместителем, который будет отвечать за рыбный промысел и перераспределение местных квот. Знаете, Виталий, как его имя?

– Куджо, – поправил Дергачев. – Меня зовут Куджо.

– И его почти так же! – взревел Жорников. – Магомед-Хаджи его имя!..

Паузы капитан директору не дал.

– Так, значит, человек, радеющий за образование своей дочери, ты Резуна и приговорил в «Потсдаме»?

– Я так и знал! – отчаянно взвыл Жорников, заставив Копаева и Тоцкого отшатнуться от устройства. – Я так и думал, что вы это скажете. Но если пошевелить мозгами – скажите, зачем мне это нужно?! Чтобы завтра ко мне в замы, как к Шахворостову, подали «чеха», а послезавтра тот пересел в мое кресло?

– И кто же тогда, по-твоему, Костю порезал?

– А кому, по-вашему… после всего того, что я рассказал… это больше всех было нужно? – спросил Жорников.

И капитан сделал это:

– Тебе привет от Магомеда-Хаджи.

– Вы… от…

– Магомед-Хаджи был прав, – сказал Дергачев. – Оставлять тебя ментам никак нельзя. Ты так и не спросил у себя, как здесь московский браток вдруг оказался? Здесь Москва-то не котируется, а? Здесь-то другие в цене, барс!

– Поверьте… – залепетал Жорников. – В моем положении… Я никогда не был в камере… Я разговаривал с вами, боясь за жизнь. Но я никогда бы… Вы слышите – никогда! – не сказал бы никому на допросе!

– А я не прокурором тебе представился, кажется. Так как насчет Резуна?

– Что вы имеете в виду? Никому не говорить? Я клянусь, Виталий! Если вы Виталий, конечно…

– А что ты не должен говорить?

– Ну, – сказал Жорников. – Это… Ну.

– Ты бы так со мной полчаса назад разговаривал, – съерничал Куджо. – О чем ты теперь будешь молчать, даже если тебе заточенные спички под ногти вгонять будут? Поклянись, шакал, иначе я сделаю то, что должен сделать. Пока на крик менты сбегутся, удавлю, как жабу!..

– Я не помню, как меня просили перечислять деньги на счет предвыборной кампании Шахворостова, – заторопился директор. – Совершенно забыл, как передавал суммы «Северного промысла» Магомеду-Хаджи для решения каких-то вопросов в Москве. И абсолютно потерял из памяти тот день, когда выделил председателю Мирнского областного суда два миллиона долларов для снятия в будущей предвыборной кампании двоих кандидатов… Всё, кажется. Можете удавливать, Виталий, и просить при этом повторить. Не вспомню.

– Нет, не всё, – угрожающе просипел ненасытный Дергачев. У него память, по-видимому, была крепче директорской.

– Да! – вскинулся Жорников. – Чуть не забыл! В смысле – только что забыл. Я не помню, как Магомед-Хаджи звонил с моего офисного телефона какому-то Занкиеву – всё, что я понял из чеченской речи… Это ведь неважно? Но я все равно забыл.

– Это всё?

– Я даже не помню, как здесь оказался. Если это имеет значение, конечно.

«Готовый клиент для официального допроса под роспись», – понял Копаев.

Часы на стене над головой дежурного по райотделу показывали начало шестого утра.

Когда прозвенел звонок, Магомед-Хаджи находился в своей квартире на Цветном бульваре. Звонил Бараев. Руслан рассказал хозяину о происшествии в Мирнске, о приезде в город московских копов и поделился тревогой на этот счет. Вместе с этим неизвестный москвич назначает встречу, и, судя по всему, он не из тех, кто забывает о времени ее назначения. Москвич являет собой, со слов его братка, с которым тот сидел в камере, серьезного человека, решающего большие проблемы сразу и без раздумий. Вполне возможно, что за ним стоит какая-то часть деловой Москвы и совершенно точно – какая-то часть старого криминального мира.

Но Магомед-Хаджи сказал, что ничего удивительного в этом нет. Убийство в «Потсдаме» слишком сложно для понимания Следственного комитета. Понять, что стоит за перерезанным горлом, они не смогут, а спрос нынче с этих структур велик, как никогда. За смерть государственного деятеля обязательно должен кто-то ответить. И проще всего найти того, кто возьмет на себя эту ношу. По всей видимости, такого кандидата уже нашли.

Полиции нужно помочь. Они успокоятся, когда объявят о смерти человека, убившего губернатора.

– Убей его, этого москвича, – приказал Магомед-Хажди, не раздумывая ни секунды. – Наше дело – воля Аллаха, и мы не имеем права рисковать навязываемыми нам московитами разборками. Убей любого, в ком ты увидишь безопасность нашего дела. Осталось недолго, Руслан. За Мирнском будет Красноярск, Томск, Новосибирск. Мы возьмем эту страну неверных, когда они не будут даже догадываться об этом. Убей его, Руслан, и докажи, что Резуна прикончил именно он. Скоро мы сами будем диктовать условия. От Сахалина до Прибалтики, от Карского моря до границ с Таджикистаном. Это наша земля, Руслан. Убей его.

Бараев, выйдя из связи, задумался. Убить – дело нехитрое. Много ума и средств на это не нужно. Как сделать, чтобы это не потянуло за собой неприятностей из столицы, – вот это проблема.

Проще убить мента. В прошлом году один такой, с погонами, тоже решил, что бессмертен и всемогущ. Затеял глупое расследование с протоколами. Бараев, он никогда не был против протоколов. Главное, чтобы в них все было правильно написано. Поехали к начальнику этого пострела, объяснили, дали. Тот прислушался как обычно, как обычно взял, но никаких изменений в действиях его следователя не произошло. Напротив, появилась какая-то нечеловеческая озлобленность.

Пригласили следователя в кафе, поговорили. И, нарушая все законы арифметики, сказали:

– Э-э. Зачем людей хороших обижаешь? Люди всегда готовы добром платить. Вот тысяча добра. Вот еще одна тысяча. Вот еще пять. Если не хватает десять тысяч добра, ты так и скажи. Мы дадим еще столько же.

Не понял. Из кафе вышли, а на выходе СОБР в штатском стоит. И взяли человека под протокол. Это у них называется взяткой. Это не давление. Это была благодарность. А чтобы мент понял, что такое «давление на следствие», его положили под пресс на заводе металлических конструкций. Несчастный такой случай получился. Доследственная проверка потом подтвердила наверняка – несчастный. А прокурор, человек грамотный и по всем понятиям правильный, постановление об отказе в возбуждении уголовного дела своею подписью отменил и велел уголовное дело возбудить. «Все должно пристойно выглядеть, – объяснил он потом Руслану. – А то, что это такое – следователь в лепешку на нерабочем заводе? Какой же это несчастный случай? Это нераскрываемое убийство».

Начальник потом взял дело под личный контроль и до сих пор контролирует. А как не контролировать, если добра ему столько уже уплачено, что прямо-таки неудобно цифру вслух называть? Зато главную проблему решили: наконец-то появился отказной материал. И сразу, пока не утихли страсти, вопрос: а нельзя было сразу этот материал оформить, дабы под пресс не ложиться?

А жене следователя Бараев лично деньги возил. И на могилу мужа цветы возлагал. Светлую память о порядочных людях нужно чтить. Руслан – человек законопослушный, сам порядочный, внимательный к чужому горю. Сам кончил, за свои и закопал.

Но одно дело – мента, да с ведома его руководства, и совсем другое – авторитета столичного, на разборку прибывшего. Магомеду-Хаджи, конечно, виднее, его ум ослеплен святой борьбой, однако стрелять и резать за московского вора будут не его, а Бараева. Руслан сам за священную войну, но подумать о будущем не мешает. В этой стране чем выше положение человека, тем больше крови он может лить, не опасаясь ответственности – за что вора прощают, за то воришку бьют.

Так что подумать стоит.

Движения на заброшенном кораблестроительном заводе начались задолго до назначенного времени.

В одном Копаев оказался прав. Он выбрал именно то место, что уже давно использовалось для подобного рода разговоров. Здесь десятками умирали в неравных боях «правильные» пацаны, решались вопросы отчуждения чужой частной собственности и выяснялись причины наезда «залетных» на чужие владения. Антону об том, понятно, было неизвестно, и о заводе он вспомнил случайно, увидев его впервые, когда самолет заходил на вираж для посадки в Мирнске. А потому место, спонтанно избранное им, оказалось привычным для Бараева и его многочисленной банды.

Здесь уже давно были насижены места для снайперов и засад.

И ровно в шесть часов утра по местному времени люди Бараева стали проникать на территорию завода парами и тройками, заполняя привычные для будущей встречи исходные позиции.

Бараев не боялся чужака. Он боялся последствий, которые могут возникнуть в результате неверного с ним обхождения. Будь тот из Кемерово, Омска или Твери, разговор, если бы и состоялся, был бы непродолжителен. На заводе тысячи мест в заваленных подвалах, где стынут кости десятков объявленных ментами в розыск пропавших без вести. Одним меньше, одним больше – какая разница?

Но московский мужик – дело серьезное.

На часах – семь тридцать, а на завод не ступила нога ни одного из его людей. Это значит, что москвич не готовится заранее. Либо дурак, либо приготовился еще раньше.

Место предстоящей встречи было окружено двумя десятками вооруженных людей Бараева к половине девятого утра, за полтора часа до назначенного времени. Вполголоса переговариваясь, они посматривали друг на друга и лениво жевали привезенные с собой лепешки с зеленью. Их взгляды были прикованы к выездам с завода, ибо никто не обещал, что противная сторона не решится сделать точно такой же демарш.

Бараев знал, что поступает против правил. Он сидел в российской тюрьме с известными в криминальных кругах людьми, общался с братвой на воле, имел тесные контакты с авторитетными представителями Москвы и Питера, но всякий раз, когда обстоятельства требовали соблюсти неписаный закон взаимоотношений, он от них отступал.

Нельзя прибывать с оружием на встречу. Он делал это всякий раз, причем на пистолете был снят предохранитель, а патрон находился в стволе.

На встречи не для посторонних ушей, обозначаемые как приватные, нельзя привозить с собой шалман. Он привозил, причем старался привести столько, чтобы при аналогичной попытке визави людей у него было в два раза больше.

Не мстить старикам, женщинам, если они не участвуют в криминальных отношениях и не являются равноправной стороной, и ни при каких обстоятельствах не трогать детей. Бараев не раз убивал и тех и других, и не было для него лучшего предмета вымогательства, чем похищенное дитя.

Никогда не оскорбляй равного себе, дабы не разжечь войну, рождающую смерть. Бараев не знал этого правила.

Не убий вора в законе. Он уже сделал это, и о том не жалел.

Такие люди не живут долго даже в условиях скоротечности жизни каждого человека, ступившего на путь активного совершения преступлений. Но Бараев был молод, а потому не верил в смерть. Тем более ее не боялся. Смерти нет. Есть вечная жизнь, дарованная Аллахом, и Аллах тем милостивее, чем воинственнее его подданный. Благоверного ведет по суетливой жизни Шариат, и только он – закон для Бараева.

– Руслан, машина у центральных ворот! – передал по радиостанции Абдул-Керим. – В машине один, это человек из Москвы.

Бараев поджал уголки губ. Включив фары своего джипа «БМВ», он выехал из цеха навстречу приближающемуся «БМВ» незнакомца. Приземистый седан-«пятерочка». Скорее рабочая лошадка, чем авто для куража. Номеров Бараев на машине не заметил. Быть может, московская братва нынче решила вешать их на бортах – кто знает, а может случиться, что незнакомцу их не хочется светить. Руслану бояться нечего – его «001» знает весь Мирнск.

Вышли они одновременно, причем Бараев направился к собеседнику, а тот прижался задом к крылу своей «бомбы» и не спеша вынул из кармана пачку жвачек.

«Вот так раз», – подумал Бараев, начиная чувствовать чудовищную неприязнь к человеку, которого видел впервые в жизни. Он, вор, идет к нему, а тот ожидает его, словно дважды коронованный. На середине пути крепыш Бараев остановился, зевнул и сложил руки на груди. Очки снимать он не стал. Было неудобно – сентябрь нынче выдался несолнечный, но снимать очки было бы приглашением к разговору. А он никого не приглашал. Его пригласили. И он приехал.

Незнакомец откинул фантик, отвалился от машины и, сунув руки в карманы, направился к Бараеву. Как Руслан ни стремился, обнаружить в этих карманах посторонних предметов он не смог. Чуть удлиненная куртка на приехавшем была расстегнута, и будь в ней пистолет, как у него, она давно бы уже отвисла. Ростом москвич был почти на полголовы выше, в плечах также широк, шея – не карандаш в стакане, хорошая шея, хотя и не борцовская. И, главное, не было очков. Голубые озера глаз смотрели прямо в лицо Бараева, и не было в них ни волн тревоги, ни ряби волнения.

– Здравствуй, – сказал он, подходя к кавказцу на метр. – Есть разговор.

– Ты не тот, с кем я хотел бы его иметь.

– Много слов, кавказ, – просто бросил приезжий и в одно мгновение превратился для Бараева в перспективного покойника. Хоть вызывай Абдул-Керима для обмерки его тела для гроба. – А можно было просто сказать: здравствуй. И слушать дальше. Потому как не ты просил, а тебя просили. Говорят, ты вор. Но пока от вора у тебя только матросская походка.

В Бараеве забурлила злоба, которую он тут же подавил. Ему сказали в лицо правду, и сказали ее, не боясь. Первое обижало, второе бесило. Но осторожность побеждала. За несколько последних лет с ним так не разговаривали ни разу. Даже в Питере. Не о Мирнске речь.

– Я на положении, – согласился чеченец. Подумал, посмотрел на круг, в котором они стояли, и сплюнул в сторону, но градусов на десять все-таки ближе к северу. Сам Бараев стоял на юге. – А ты-то кто?

– Тебя на положение в «Крестах» два обкумаренных «апельсина» поставили, – растирая подошвой потрескавшийся асфальт, усугублял свое положение незнакомец. – И мне говорили, что они под «шмалью» сами не понимали, кого ставили и за что. Но мы-то это знаем, верно? За бабки. Ты не вор. Ты – «пиковый». Вору старых правил всерьез тёреть с «апельсином», это как для верующего поссать в купель.

– Ты!.. – побледнел Бараев.

– Но я не старых кровей. Времена меняются. Есть разговор, и говорить придется, хочешь ты этого или нет.

– Как тебя зовут?

– Меня зовут Копаев.

– Не слышал.

– И я о Бараеве не слышал, пока меня в эту помойку съездить не попросили, – молодой человек стрельнул взглядом по крыше одного из цехов, над которой мелькнула голова не удержавшегося от любопытства чеченца, и улыбнулся. – Но если спросить Гогу Центрового или Диму Цуркадзе, кто такой Копаев, они даже под овердозой шмали вспомнят московского парня при понятиях. Но они подтвердить не смогут. Гогу под Индигаркой братва прирезала за торговлю героином, пожалев и не надев на уши презервативы. А Цуркадзе умер в соседнем с моим бараком под Красноярском. А ведь я тогда говорил ему: «Дима, завязывай с отравой». А он сказал: «Ладно», ушел в барак и ударил по вене. В итоге: перебор с порошком – делирий – кома – смерть.

– Зачем ты искал со мной встречи?

– Ты хоть бы гранату из кармана вынул, – усмехнулся Антон. – Какой ты вор? Ты «баклан» по жизни.

Бараев потерял покой. Обернувшись туда, где темнела в ста метрах от машин разворованная металлоискателями трансформаторная будка, забормотал как оглушенный:

– Ты, шакал, много на себя берешь. Ты думаешь, я поверю в эту дрянь? – он обернулся и подставил свету мертвенно-бледное лицо. Едва заметная щетина на нем казалась пороховыми крупинками после выстрела в лицо в упор. – Понты колотишь, залетный. Зачем приехал?

И отошел на шаг вправо.

Копаев, беззаботно разминая правой рукой шею, последовал за ним, отойдя на шаг влево.

– Я так и знал, что ты начнешь беситься не потому, что я объявил миру, что ты самозванец. Тебе предъявляют за это, Бараев. Заодно и за беспредел, который ты устроил. За Резуна, с которым были связаны интересы многих в Москве. Ты убил его и лишил куска хлеба многих уважаемых людей в столице. В Одинцово был сходняк, и меня просили сказать тебе об этом.

Бараев сунул руку в карман, чуть помешкал и вынул пачку сигарет.

– Ты не можешь мне ничего предъявлять. Не той масти.

– Верно, – у Копаева дернулось веко. – Я не той масти. Я «мокрушником» никогда не был. И проституток не возил. И утюги на живот никому не ставил. Этим занимался ты, отморозок «пиковый»! Братва просила передать тебе следующее: ты будешь прощен и останешься жив, если ответишь за смерть Резуна пятью миллионами баксов. Но только после того, как ответишь на вопрос: смерть Резуна была нужна тебе или кому-то еще?

Терпение Бараева перестало сопротивляться рефлекторным приступам. Но он понимал, что все должно быть красиво. Если уж собеседнику придется умереть, то пусть подчиненные видят, что хозяин великодушен.

– Я даю тебе ровно две минуты, чтобы выехать за территорию завода. И восемь часов, чтобы покинуть город. И остаток жизни, чтобы не появляться у меня на глазах.

Он развернулся и, пнув дорогой туфлей ржавую консервную банку, направился к джипу. Теперь Копаеву не имело смысла шагать вправо или влево. Он знал, что снайпер в будке держит его в объективе. У человека из «БМВ»-седана оставалось не более двух трех-пяти секунд.

– Меня просили передать тебе еще кое-что, – произнес Антон. – Если наш разговор не состоится, у Магомеда-Хаджи будут крупные неприятности.

Бараев резко остановился и поднял вверх руку. Не так трудно было понять этот жест, коль скоро не прозвучало выстрела.

– Это так ты даешь мне две минуты? – улыбнулся белесыми и непослушными губами опер.

Не пожалел Бараев, что не успел завершить историю. История стала приобретать иной цвет. При чем здесь Магомед-Хаджи? Откуда эта улыбающаяся свинья о нем знает?!

– Сколько в него вложено? Десять миллионов долларов? Двадцать? Кто за них отчитается перед вашими черными хозяевами? Ты? А спросят, конечно, тебя. За сегодняшний расстрел представителя из Москвы, который пытается урегулировать отношения. Так кому была нужна смерть Резуна?

Бараев дернул крепкой шеей и решился. Обернулся в сторону цеха и что-то гортанно прокричал. На его зов из полуразвалившегося строения вышли двое в коротких спортивных куртках и, не дрожа ни единым мускулом на лишенных интеллекта лицах, подошли к хозяину.

– Обыщите его, – приказал Бараев по-русски. – До трусов. Надеюсь, московская братва не выскажет мне за то, что я предпринял все меры предосторожности для защиты от хитрых ментов.

Копаев сплюнул на землю и лениво поднял в стороны согнутые в локтях руки. Его подвели к седану, и вскоре на его капоте образовалась кучка предметов, которые тут же принялся изучать Бараев.

Больше всего Бараева заинтересовала справка об освобождении. Из нее следовало, что Тимошенко Святослав Владимирович осужден Новосибирским областным судом за бандитизм и отбыл по приговору суда в колонии особого режима в Убинском двенадцать лет. Он уже полгода находится на свободе, и теперь получается, что московский криминал принял его с уважением, доверяя особо важные задания. Все правильно. В этой колонии сгинул Дима Цуркадзе.

Сначала на справке было фото Дергачева, его пришлось срочно заменить.

Абдул-Керим к обыску авто Копаева отнесся с известной долей старательности. Осталось лишь отодрать обшивку салона и разобрать колеса. Выбросил на землю запасное колесо, домкрат, знак аварийной остановки и туристический топорик, завернутый в пакет.

– Ты поосторожней с инвентарем, бродяга! – прикрикнул на него Антон, укладывая в карманы справку и телефон.

Чеченец зачастил что-то на родном языке. Солнце приподнялось над цехами и, совершенно не понимая, что радоваться над потенциальным полем битвы, то есть – трупами, грех, стало пригревать остывшие за ночь кирпичные стены и провалившийся асфальт площадки.

– С чего ты решил, что он мент? – встревожился Бараев.

– Я его видел где-то, хлебом клянусь! В Екатеринбурге, кажется!

Услышав слово «Екатеринбург», Антон напрягся. Если его сейчас узнают как опера из ГУВД, где до Управления собственной безопасности он работал в уголовном розыске, и смогут это обоснованно доказать, все пропало.

– Он мент, Руслан, хлебом клянусь!

Бараев поморщился и опять крутнул шеей.

– Послушай… Я не могу считать ментами всех, кто тебе не нравится как человек. Это уже в пятый раз, когда ты на стрелках признаешь мента из Екатеринбурга. Ты сидел там, поэтому для тебя кругом екатеринбургские менты.

Чеченец помнил Копаева – он задерживал его в 2006 году за кражу женской сумочки в больнице Екатеринбурга, но убедить Бараева в своей правоте не мог. Вспомнил его и Антон, но лишь безучастно улыбался.

– Он ме-е-ент!.. – хрипел с пеной у рта чеченец.

– Тогда докажи! – вскричал Бараев.

– Не могу…

Бараев решительно махнул рукой, приказывая прекратить этот разговор.

И тогда чеченец решился на поступок, оправдать который потом можно будет своей горячностью.

Антон увидел его быстрее, чем тот начал к нему свой ход. Он услышал щелчок предохранителя и краем глаза увидел его, уже приблизившегося.

Копаев начал разжимать крепко стиснутые губы, когда у виска его замер ствол пистолета. Рука Антона скользнула ко рту, но в этот момент произошло невероятное.

Один из людей Бараева, что-то гаркнув по-своему, ударил по руке чеченца, и пистолет отшатнулся в сторону. Их разговор не занял более пяти секунд, после чего Абдул-Керим, поблескивая чернотой глаз в сторону непрошеного гостя, отошел в сторону. Он шел как побитая собака, которой не разрешили укусить за ногу случайного прохожего. Собака будет ждать. Теперь она не успокоится, пока не улучит момент, чтобы вцепиться тогда, когда этого никто не будет видеть.

Словно туземцы из джунглей, к месту стоянки машин стали подтягиваться невидимые ранее боевики. Они окружили плотным кольцом джип, в который уселись Копаев с Бараевым и лениво переговаривались друг с другом.

Антон украдкой посмотрел на часы и поправил на сиденье полы куртки.

– Куда-то спешишь?

– В железнодорожную кассу за льготным билетом.

Бараев осклабился.

– Смешно сказал. Где проблема у Магомеда-Хаджи?

– Кому была нужна смерть Резуна? – упрямо повторил Копаев.

Бараев потерся спиной о спинку и расстегнул пуговицу на рубашке.

– Резуна-Мазуна… Зачем это людям из Москвы?

Антон вынужден был опуститься до того, чтобы начать объяснять. Если бы перед ним сидел представитель уважаемого ОПС, он ни за что так не поступил бы. Ситуация требовала вопросов, а не отчета. Но Копаев знал: «пиковые» не признают понятий еще и потому, что не знают о них. Бараев сидел на строгом режиме за совершенно беспардонные преступления. За что и был отторгнут лагерными авторитетами на дальний отгон.

Но зоновское следствие – как зоновское «радио». Второе выключить невозможно, а от первого не скроешься, и заведомо ложных показаний на процессе не дашь. Свидетели от такого следствия, как правило, не скрываются и говорят правду.

А Бараев оказался что на воле бесом, что в зоне. Оттого и ненавидел все вокруг. Оттого и чтил шариат. Он единственный, кто отпускает грехи в прямой зависимости от количества литров пролитой чужой крови. В зоне такой человек – покойник. На воле – «пиковый вор».

Абдул-Керим отошел от джипа и подозвал к себе молодого боевика.

– Ты должен выйти за ворота, – сказал он, указывая на покосившиеся и изъеденные ржавчиной, совершенно непригодные для сдачи на пункт приема металла створки. – Ты выйдешь и обойдешь всю северную стену. Ты свяжешься со мной по радиостанции, если не найдешь ментов, и не свяжешься, если их увидишь. Я буду ждать ровно десять минут. Если тебя задержат, мы тебя не знаем, и ты нас не знаешь. Аллах сам разберется и окажет помощь. Он велик.

– Аллах акбар! – подтвердил юный сподвижник Бараева. Отдал автомат и посеменил к воротам.

Едва он оказался за ними, тут же почувствовал удар по голове. Перед его глазами вспыхнули два фиолетовых фонаря, и он, ведомый чужой силой, рухнул на землю, чтобы освободиться и подать сигнал. Он был уже на животе, когда раскрыл для крика рот, но кто-то – кажется, это был великан из сказок матери – вскочил ему на спину и придавил крик подошвой. Из горла бандита вырвался лишь протяжный сип, сдобренный липкой слюной, и в то же мгновение он ощутил чудовищную боль в руках. И потерял сознание сразу после того, как услышал хруст сустава собственного плеча.