Три часа ночи. Дмитриев Посад. Хатенка о трех окнах. За мутными стеклами густая ночь колышется. Небогат интерьер домашний: кровать металлическая, комод допотопный, сервант с треснувшим стеклом, картина с голой тетенькой в простенке, стол да несколько стареньких табуреток.

За столом мужик сидит – плюгавый, в спортивных штанах и грязной майке. Многое его рожа физиономисту рассказать бы могла. Скошенный подбородок – о полном отсутствии воли. Маленькие глазки – о природной хитрости. Взгляд исподлобья – о лютой ненависти к окружающему миру. Оскал волчий – о коварстве. А вот нос плюгавого надо не физиономисту показывать, а наркологу. Красный-красный тот нос, будто кетчупом обмазанный. Даже кожа с носа островками слазит. Тут и первокурсник мединститута без сомнений диагноз поставит: алкоголизм. А то, что мужика плюгавого похмельный синдром мучит, так это и невооруженным глазом заметно.

Смотрит красноносый мужик на немолодую полную женщину с усталыми глазами, что в дверях кухни стоит, и бубнит ненавидяще:

– Слышь, Катька, коза драная, поллитру отдай!

– Да какую поллитру, Коля?

– А ту поллитру, что ты со своего дня рождения со стола заныкала! В моей-то хате от меня бухло ныкать, а?

По всему видно – не хочется Кате на скандал нарываться. Вид у нее очень утомленный. Паутинные морщинки в уголках глаз. Рот поджат. Руки красные, натруженные. Отдохнуть бы ей, отоспаться, а не вести с этим уродом ночые дискуссии о поллитре…

Стукнул красноносый Коля кулаком по столу, да так сильно, что дзинькнуло стекло сервантное.

– Куда-куда ты меня послала? Да я тебя, корова, на хер из своего дома выставлю! Щас же со своими манатками выметайся на хуль!

Схватил табуретку – и в Катю швырнул. Но, к счастью, дрогнула у него рука с похмелья: пролетела табуретка в нескольких сантиметрах от Катиной головы, в стенку гулко ударилась. И тут же из закрытых дверей спальни – плач детский.

– Да тише ты! – Катя, испуганно. – Сашку разбудишь!

– И выблядка своего с собой забирай! – вконец разъярился Коля и, вскочив, классическим жестом майку на себе обеими руками рванул.

Коля с ног до головы синий-синий. Аки амурские волны. На руках, животе, спине, ногах, затылке и шее – картинки да аббревиатуры вытатуированы. Решетки тюремные. Купола церковные. Свечи горящие. И прочие сюжеты, романтичные для детей и юношества.

Но Катю символами трудной жизни не запугать. Знать, не первый год с этим татуированным уродом живет. Выйдет из Коли дурная энергия, как воздух из проткнутого воздушного шарика, и завалится он спать. Если, конечно, перед сном за топор не схватится…

Подняла она табуретку, вздохнула, на место поставила. И – в спальню, где ребенок плачет. Покачала кроватку, пошушукала ласково, назад вернулась.

Наверное, не стоило ей в спальню ходить. Потому что за это время Коля татуированный уже успел в сени сбегать и топор принести.

Стоит у стола в разодранной майке, ухмыляется победно, древко татуированными руками сжимает.

– Ну так что, коза драная, – отдашь мне мою поллитру?

И угрожающе топором замахнулся.

Вздрогнула Катя и сделала шаг назад. Понимает: ой, худо ей сейчас придется! (Тем более что поллитры-то у нее действительно нету.) Зарубить-то, конечно, не зарубит – и так шесть судимостей, куда еще и седьмую! Но разгром в хате по полной программе устроит, ребенка разбудит да мебель попортит.

Ххха-а-ак!

Сверкнуло лезвие, просвистело у Катиного уха и со всего размаху в дверной косяк вонзилось.

И тут Катя не выдержала. Понимает она: велика Россия, а отступать некуда. Оттолкнула она татуированного со всей силы – тот, не ожидая такой прыти, спиной на сервант и полетел. Жалобный звон стекол заглушил Колину матерщину. Сашка в очередной раз в спальне заплакал. А Катя, не довольствуясь падением изверга, накинулась на него с кулаками. Уселась тяжело на татуированную спину, завернула левую руку назад – и ну колотить по башке кулачищем.

А женщина, надо сказать, она неслабая. Килограммов под сто в Кате живого веса. Сидит на Колиной пояснице, одной рукой синюю кисть назад заворачивает, а другой по голове с остервенением лупит. А потом за волосы нечесаные схватила – и носом в осколки:

– Это тебе за пьянство твое!

Хрясь – и мордой об пол.

– Это за то, что Сашку разбудил!

Хлоп – кулаком по загривку.

– Это, чтоб за топор никогда не хватался!

И руку татуированную почти до затылка вывернула – взвыл Коля:

– Не буду больше! Пощади!

– Это, чтоб кровушки моей больше не пил своим алкоголизмом!

Тут она в самую точку попала. Если и пьет у нее кто-то кровушку – так это он, Коля…

Тридцать семь лет Коле Михееву, а на свободе от силы лет пятнадцать проходил. Горд синий Коля своим зоновским прошлым. Мол, только тюрьма по-настоящему жизни научить может. И как человек, настоящей жизни вкусивший, считает себя бродягой «правильным» и «с понятиями».

Но одно понятие у Коли совершенно отсутствует. Не хочет Коля работать. Мол, пила железная, пусть она и работает. Такая вот у него жизненная позиция. И потому, откинувшись три года тому, существует татуированный идеалист исключительно за счет сожительницы Кати Ефимовой, скромной воспитательницы детского садика.

Поднялась Катя на ноги – гневная, раскрасневшаяся. И напоследок ногой в промежность врага саданула:

– А это – просто так! На добрую память!

Только последнюю фразу вымолвила – стук в дверь.

– Кого там нечистая принесла, – прошептала Катя, поправила сбившиеся волосы и – в сени.

Пока до входной двери шла, соображала, кто это в три ночи пожаловать может.

Наверняка не соседи. Знают они про буйство Колино, даже днем боятся сюда заходить. И наверняка не участковый – тот больше по понедельникам с утра появляется, а сегодня ночь со среды на четверг. Наверное, собутыльник какой-нибудь Колин… Ничего, пусть видят Колин позор, пусть потом по всему Дмитриеву Посаду разнесут, как того баба побила!

– Чего надо? – нарочито грозно спросила Катя.

А из-за двери басом густым:

– Катюша? Ты?

Обомлела Катя. Слишком уж знакомым ей голос показался. Только у одного человека такой бас густой. Но не видела она этого человека целую вечность… Ждала она такого полжизни: и стука в дверь, и вопроса «Катюша? Ты?» Ждала, да не думала, что в такой неподходящий момент это произойдет. Да и не верила, если честно, что вообще произойдет когда-нибудь.

– И…ван?

– Иван.

Открывает Катя дверь. Стоит на крыльце немолодой мужчина: роста гренадерского, плечи чуть шире шкафа, кудри волнистые, чуть сединой тронутые. Резанул Катю пронзительным взглядом – чуть дурно ей не сделалось.

– Ваня… – только и могла прошептать.

Стоит Катя как громом пораженная в сенях и не видит, что в зале происходит. А происходит вот что. Поднялся Коля с пола, весь в кровавых слюнях да соплях, на секунду в сени выглянул – и топор, в дверном косяке торчащий, схватил. Отошел за дверь, занес оружие…

Ревнив Коля, как мавр венецианский. А ревность, помноженная на похмельный синдром и унизительное поражение в драке с женщиной, до добра не доведет. Заметил Коля: какой-то мужик в хату заходит, и Катя за ним семенит. Сжал он рукоять покрепче, примерился, как бить лучше: острием или обухом…