Назаров

Промаялся, промучился несколько невыносимо долгих, нескончаемых, словно резиновых, часов, да так и не сомкнул глаз. А потом плюнул на это безнадежное дело: «Раз уж попало что худое на ум — ни за что не отцепится. Так и будет долбить и долбить без конца и края. Никакого сна все равно не будет». Вылез из спальника, плотно скатал его, запихнул в рюкзак. Раздул почти потухший костер, подложил в него толстый обрубок сухостоины и, устроившись рядом на бревнышке, погрузился взглядом в ярко запылавший огонь. Сидел, подправляя обломанной веткой к кострищу отлетающие в стороны малиновые угольки, и терпеливо дожидался самим собой назначенного часа.

А Боря храпака давил отчаянно. Как отвалился на спину с вечера, так и не ворохнулся ни разу, не сменил положения: «Ну натуральный нанаец. И холод ему не помеха, и проблем у него, как видно, никаких. Да и вообще, похоже, ничего его за живое не берет, до кишок не пронимает. — Подумал и все же поправился, устыдившись: — Да нет. Неправда. Проблем и у него в семье — выше крыши. И с женой — грызня бесконечная, и дочка — язвочка еще та, давно уже от рук отбилась… Не в этом, конечно, дело. Просто у мужика, видать, такая редкая нервная организация. Принял горизонтальное положение и обо всем забыл мигом, все из головы выбросил. Война войной, обед — по расписанью. Повезло ему просто. Тут уж можно только позавидовать. По-белому, конечно. Не из злобы».

Отвернулся от продолжающего сладко, безмятежно почивать Кудряшова, вздохнул и снова погрузился в тяжелые размышления. А поводов для них у него было предостаточно, ведь не только Темкина беда в мозгах засела накрепко, тревожило, конечно, еще и другое: «Как же там завтра у нас все сложится? Да нет, уже не завтра, а сегодня? Неужели этот лихач отчаянный все-таки осмелится на курок надавить? А может, и нажать? За ним не заржавеет. Уж больно злобно он на нас зыркал исподлобья. Как какой-то загнанный подраненный веприна… И чего ему так сильно приспичило нас с Борисом связи лишать? Похоже, здесь дело не только в охоте? Может он действительно от ментов скрывается? Натворил каких-то темных делишек, а теперь в глухой тайге хоронится вместе со своими подельниками?.. Но на уголовника он вроде бы совсем не похож? Или похож? Да кто ж их разберет теперь? Иной раз с виду — такой милашка, что впору крылышки приделать да целовать его взасос от умиления, а на самом деле — урод уродом, у которого руки по локоть в кровище. Народ-то ото всей этой перестроечной свистопляски озверел вконец, слетел с катушек. Чуть что — сразу за оружие хватается, как будто другого аргумента в споре уже вообще не существует… Так, может, бросить все это к лешему, пока не поздно? Не стоит овчинка выделки? Зачем из-за каких-то там копеечных батареек под пули лезть?.. Ну вот. Опять душой кривишь? При чем тут эти батарейки? Все дело в принципе. Вот именно в нем-то все и дело. Один раз спустишь такое на тормозах — потом сам себя уважать перестанешь. Да и Борю сейчас уже ни за что не отзовешь. Вошел уже в раж, как псина вязкая. Раз уж ему шлея под хвост попала — все равно один на амбразуру попрется. И плевать он теперь хотел на какую-то там субординацию. Не первый раз уже такое случается. Проходили. Все равно же попрется. И один, в одиночку. Попрется и обязательно дров наломает… Эх блин, ситуация! Будь она неладна».

Растолкал Кудряшова в шестом часу. Позавтракали. Проверили оружие. Присыпали снегом кострище. Собрались в путь.

— Боря, — крепко придержал подчиненного за плечо, развернул к себе лицом и, пытливо глядя в его поблескивающие в темноте глаза, покачал головой, — только я тебя очень прошу — не пори горячку. Прежде чем сделать что-то, подумай хорошенько. Понял?

— Да ладно тебе, Михалыч, — отбрыкался тот. — Что ты меня за мальчишку-то держишь? Не беспокойся. Соображайка у меня еще варит. Мозги на месте. Еще фурычат понемногу. Не без этого.

— Ну смотри, Боря, смотри! Я на тебя надеюсь. Стрелять только в самом крайнем случае. Если уж действительно подопрет, если без этого обойтись никак нельзя будет. И то — только по конечностям. Никакого убоя, ясно? За решетку попасть ты, я думаю, не горишь особым желанием?

— Да понял я тебя, Михалыч, по-о-нял. Не волнуйся ты ради бога. Все нормально будет.

— Подберемся. Издалека внимательно осмотримся. Спокойно, как положено, помозгуем и только потом начинаем действовать.

— Ну естественно, шеф. Да прописные истины…

— Разоружаем их. Ты разоружаешь — я страхую. Вяжешь по рукам. Хорошо, надежно. У тебя там шнур капроновый с собой?

— Да с собой, конечно. Он у меня всегда с собой. По рукам вяжу и на один кукан цепляю, я все понял.

— И вот еще что…

— Ну?

— Если их там больше трех нарисуется — разворачиваемся и тихарем, молчком назад сдаем.

— Это еще почему?

— Да потому, Боря, потому! Потому что нам их еще с тобой больше семидесяти километров вдвоем по тайге конвоировать, пока нас охрана из заповедника не подхватит. Ты уж об этом не забывай, пожалуйста. А это как минимум — двое суток. В лучшем случае. И постоянно — глаз да глаз — за каждым. И днем и ночью.

— Да ладно. Там посмотрим. По обстановке.

— Да вот уж хрена лысого, Борис! Да ничего подобного! Никаких там «поглядим, посмотрим»! Или ты мне сейчас же это клятвенно обещаешь, или мы с тобой и с места не сдвигаемся!

— Ну хорошо, Михалыч. Хорошо. Уговорил, — на этот раз легко и без заминки согласился Кудряшов. — Я тебе это обещаю. Клятвенно. Доволен?

— Добро, — резюмировал Назаров, а внутри на этот счет все равно серьезные сомнения остались: «Да ни черта тебя, дурня вязкого, в азарте не удержишь. Не раз такое было. Ты же, как тот барбос бесшабашный — вцепился, взял по «месту» мертвой хваткой — и тут уж тебя и за хвост не оттянешь, хоть ты его по самый корень оборви».

Не торопясь, побрели гуськом. Бориса, как ни артачился, поставил позади себя. Пускай дорогой хоть немного дурной кураж собьет. Но это, правда, мало помогало. Все равно буквально к спине прилип, пыхтел вплотную, все время норовил на пятки наступить. «Ну все! Разобрало его! Пошел гон! Теперь уже не успокоится. Хоть ты его стреножь, как жеребца гонористого. Хоть каждые пять минут привал устраивай, — косился недовольно на Кудряшова и все чаще озабоченно на небо посматривал: — А ведь совсем захмарилось. Затянуло накрепко. Ни одной звезды не видно. Определенно — опять снег повалит. И, должно быть, скоро… А, может, оно и к лучшему? Если бы еще к тому же и завьюжило порядком да замело бы все следы к едрене фене… Вот тогда бы точно веский повод появился, для того чтобы от этой глупой затеи с чистой совестью отказаться. Глядишь, и Боря бы тогда со мною согласился», — закралась в душу робкая, зыбкая надежда. Уж очень не хотелось почему-то в этот раз в опасную передрягу ввязываться. Интуиция настойчиво подсказывала, что ни в коем случае не следует этого делать. А ей он привык доверять. Ни разу еще сбою не давала.

Вот и теперь не подвела. Не обманула.

Попал на ухо какой-то короткий неясный, непонятно откуда изошедший звук. Как будто где-то недалеко в пустой котелок легонько дюбнули. Замедлил шаг, прислушиваясь. Уже решил остановиться, когда Кудряшов неожиданно охнул и всей тяжестью навалился на спину. Сграбастал за одежду и потащил за собой на снег. Грохнулись и замерли в обнимку, но через несколько секунд выпустили друг дружку из объятий, отпрянули и зажали в руках оружие.

— Ты чего, Борь? — шепнул, сглотнув застрявший в горле комок.

— Тут это, шеф… Кажется, меня… немного зацепило? — с ноткой удивления в голосе хрипловато откликнулся Кудряшов.

— Куда?!

– Да в левое плечо. Но, похоже, не сильно. Просто мышцы сбоку продырявил. Кости точно не з-задело. Рукою двигаю. Ссвободно.

– Ну ё-моё! Вот говорил же я тебе! Ну вот, как чувствовал… Так. Давай-ка быстро вон за ту куртинку переползаем. Откуда он стрелял? Сзади?

— Да вроде как сзади ударило?

— Уходим в перекат, не поднимаясь. Сможешь?

— Смогу, конечно. Ерунда. Царапина.

— Тогда давай по команде. Раз, два… Двинули!

В несколько приемов перекатились, перекинулись за узкую гривку тонкоствольных молодых осинок, которые с большой натяжкой можно было назвать деревьями, но поблизости все равно никакого другого подходящего укрытия не наблюдалось. Как назло. Одни низкорослые жидкие кустики.

— Дай-ка посмотрю! — расстегнул на Боре куртку, запустил под нее руку, и сразу пересохло во рту — она тут же стала по локоть мокрой от горячей, обильно вытекающей из раны крови. — Надо тебя немедленно перевязывать! И руку жгутом перетянуть.

— Подожди, Михалыч, — хрипнул в ответ Кудряшов, — не сейчас…

— Чего ждать-то, Боря?! Нечего тут ждать. Ты же кровью истечешь…

— Подожди, говорю. Подождем еще немного. Хоть пару минут. Может, он опять палить начнет. Тогда мы его запросто по вспышке снимем.

Подхватив оружие, осторожно выглянув из-за гривки, застыли наизготовку. Но минуты тянулись, проползали одна за другой, а в лесу по-прежнему стояла полная, до звона в ушах, ни единым звуком не нарушаемая тишина.

— Нет, — сам же первым и потерял терпение Кудряшов. Видимо, боль уже грызанула его нешуточно — дыхание его стало сиплым и прерывистым. Но он все еще продолжал через силу бодрячка из себя корчить: — Не будет он, паскудник… больше стрелять. Точно не будет. Попугал, и харэ. В этом, я уверен, и вся з-задумка. Хотел бы убить — так сразу б и влепил в з-затылок. Или в спину — посередке. У него же ствол — толковый. Только идиот с такой машинки промахнется. И без ночника даже… А ведь он, Михалыч, мог его уже и прицепить, если до своих… с-с-смотался?

— Все, Борис. Заканчивай языком молоть. Сейчас вон туда, поглубже в лощинку, переберемся. Перевяжу тебя и промедол уколю, — сказал Назаров и в пот его бросило: «А есть ли он в аптечке, промедол-то этот? Не выкинул ли я его часом? Ведь там же срок хранения вроде давным-давно истек? — И тут же следом еще одной хлесткой и очень своевременной мыслишкой ожгло, как раскаленным угольком: — А почему же сзади-то стрелял? Он что, всю ночь нас на засидке караулил? По ходу где-то скинулся на сторону и вкругаля к следам своим вернулся? Да ну. Не может быть такого. Да мы бы с Борей его соступ моментально срисовали. А ведь не было никакого соступа? Да точно ж не было! Да ни единого! Одна прямая и ровнехонькая стежка!»