26
Аспирин действовал до тех пор, пока Эрл не доехал до Де-Куина, а потом в раненых местах начало дергать. Он проглотил еще несколько таблеток, но от них не было никакого толку. Особенно раздражала дробинка, застрявшая в мускулах с внутренней стороны левого бицепса; когда он сделал неловкое движение, боль с такой силой пронзила всю левую сторону его тела, что он был вынужден съехать на обочину 71-го шоссе и переждать. От боли ему чертовски захотелось сделать несколько хороших глотков бурбона.
Он не мог остановиться в Блу-Ай, потому что знал там слишком много народу и слишком много народу знало его.
В нескольких следующих городках было не на что рассчитывать: маленькие умирающие поселения, такие как Боулс и Уай-Сити, представляли собой всего лишь кучки домов вдоль дороги, и там вряд ли мог оказаться свой врач.
В конце концов Эрл доехал до Уолдрона в округе Скотт. Уолдрон, лежащий в долине между горами, являлся, по существу, фермерским поселением и разбогател на плодородных суглинках Скотта. Город был достаточно велик для того, чтобы иметь не только собственного врача, но и негритянский район, где жила в основном прислуга, обеспечивающая комфорт богатым белым семействам. Эрл некоторое время колесил по улицам, пока не увидел то, что искал: табличку с надписью «Д-р Джулиус Джеймс Петерсон, акушерство и гинекология». Он поставил машину подальше от фонаря и поднялся по черной лестнице, словно преступник, находящийся в бегах. Было около девяти, но в окне горел яркий свет.
Он постучал, и вскоре дверь приоткрылась — насколько позволяла цепочка.
— Да? — произнес стоявший за дверью мужчина, и в этом коротком слове отчетливо слышался страх, какой должен был испытывать любой чернокожий, открывший дверь на ночной стук и обнаруживший на лестнице крупного белого мужчину.
— Сэр, мне требуется небольшая медицинская помощь.
— Я акушер. Я принимаю роды. Ничем не могу вам помочь. Вы можете доехать до Кемп-Шаффе. Там есть амбулатория, в неотложных случаях они оказывают помощь в любое время. Они не откажутся помочь вам. Есть маленькая больница для белых людей в Пивервилле, если это вам по дороге. Я не могу впустить вас в дом.
— Я не собираюсь ехать в те места. Я один. Это не облава и не ночная проверка. Я офицер полиции.
Эрл вынул из кармана бумажник и показал свой значок и удостоверение личности, украшенное отчетливым оттиском печати штата Арканзас.
— Я не могу помочь вам, сэр. Вы белый человек, а я негр. Это пропасть, через которую не переступить. Здесь живут люди, которые могут причинить моей семье большой вред, если узнают, что я оказывал медицинскую помощь белому человеку. Такие здесь обычаи.
— Я думаю, что я не совсем такой, как большинство остальных. Док, мне нужна помощь. У меня под кожей сидят несколько дробинок, от которых мне чертовски больно и ужасно хочется выпить, а если я снова начну пить, то потеряю все. У меня есть наличные деньги, так что не придется делать никаких записей. Никто меня не видел. Когда вы закончите, я потихоньку уйду. Я прошу вас о большом одолжении. Если бы я мог обойтись без помощи, то не стал бы уговаривать вас.
— Вы говорите, что вы не преступник?
— Нет, сэр, не преступник.
— Вы вооружены?
— Да. Я запру оружие в багажнике автомобиля.
— Тогда идите и заприте. Но вы не сможете остаться здесь после того, как я удалю дробь.
— Об этом и речи не идет.
— В таком случае убирайте оружие и входите.
Эрл положил кобуру с пистолетом в багажник и быстро проскользнул в дверь. Врач провел его в бедно обставленный, но очень чистый смотровой кабинет. Эрл снял рубашку и сел в гинекологическое кресло, снабженное какими-то стременами. Он бросил на них лишь один взгляд и поспешно отвел глаза.
— По-моему, их должно быть всего шесть, — сказал он. — Та, что в руке, почему-то беспокоит просто нестерпимо.
Врач, сухопарый негр средних лет с желтоватой кожей и отливавшими рыжиной волосами, задержал взгляд на многочисленных шрамах, покрывавших торс непрошеного пациента.
— Война?
— Да, сэр. Тихий океан.
— Как я понимаю, вы знаете, что такое боль, и можно не опасаться шока. Вам будет больно. У меня здесь нет анестезирующих средств.
— Хорошо. Не имеет значения. Я могу выдержать все, что угодно, если получу твердое обещание, что на той стороне будет лучше.
Доктор тщательно вымыл руки, извлек из стерилизатора длинный заостренный зонд и принялся за дело. Первые три дробинки вышли достаточно легко, хотя не без боли. Врач продезинфицировал каждую рану спиртом, что должно было вызвать у пациента еще более резкую боль, чем при зондировании. Затем ранки были прикрыты кусочками бинта и заклеены пластырем. Четвертая и пятая дробинки сидели глубже, и процедуры с ними оказались еще более болезненными. Но последняя, в руке, была прямо-таки пакостной. Она никак не желала выходить, и даже казалось, что чем усерднее врач пытался подцепить ее, тем глубже она зарывалась в мышцу. Но Эрл не шевелился и даже не стонал; он закрыл глаза, попытался отстраниться от испытываемой боли и думал о других местах и лучших временах; он так стиснул зубы, словно хотел раскрошить их в порошок. Но вот наконец-то он услышал негромкое звяканье, с которым последняя дробинка упала в эмалированный лоток.
— Вы не из здешних мест, — констатировал врач. — Ни один белый человек не позволил бы черному причинить ему такую боль, не обозвав его ниггером хотя бы десять раз.
— Забавно, мне это и в голову не приходило. Я вырос в округе Полк.
— Нет, я сказал бы, что вы выросли на островах Тихого океана и стали больше чем просто человеческим существом. Вы стали человеком.
— Ничего не могу сказать на этот счет, сэр.
— Я не стану спрашивать вас, как вы получили эти раны. Сомневаюсь, что это был несчастный случай на охоте. Сейчас не сезон стрелять птицу. К тому же я слышал разговоры о большом сражении в Хот-Спрингсе, но я уверен, что вы не из Грамли. Тем более у вас значок служителя закона, поэтому я предполагаю, что вы хороший человек. Должен заметить, что вам повезло: дробь номер семь может причинить куда более серьезные повреждения.
— Мне всю жизнь везло. Сколько я вам должен?
— Ничего. Это не проблема. Продолжайте принимать аспирин, а послезавтра посетите другого врача. Возможно, он пропишет пенициллин, чтобы не было опасности заражения. А сейчас вы должны идти.
— Сэр, вот сто долларов. Я думаю, что вы не так уж много получаете от тех бедных женщин, которые к вам приходят, если вообще что-нибудь получаете. Могу точно сказать, что вы не из богатых врачей. Так что берите эту сотню, и пусть она будет за них.
— Это большие деньги.
— И достались не так уж легко, поверьте, но я хочу, чтобы вы их взяли.
Он вложил деньги в левую ладонь доктора Петерсона, пожал ему правую руку, оделся и вышел в темноту через черный ход, как и попал сюда.
* * *
— Ну, чем мы не пара? — сказал он со смехом. — Ты раздутая, как бочка, а я весь в дырках.
— Эрл, — ответила Джун, — это совершенно не смешно.
— Да, мэм. Я вообще-то тоже так считаю.
Получив отповедь, он отхлебнул кока-колы и откусил большой кусок хот-дога. Раны, скрытые рубашкой, все еще побаливали, особенно рука, в которой доктор ковырялся с такой старательностью. Они сидели в парке Форт-Смита за столом для пикников, откуда открывался вид на реку Арканзас. Луговой берег полого уходил вниз, туда, где на берегу росли высокие сосны. Там, бешено крутясь в водоворотах, мчалась вздувшаяся черная вода; должно быть, выше, на севере, прошел сильный ливень.
А здесь не было никаких штормов. Стоял жаркий солнечный воскресный день августа, год спустя после того, как на японцев сбросили две большие новые штуки, и люди развлекались в тени старого здания суда, прославившегося в прошлом столетии многочисленными публичными казнями через повешение. Взрослые водили младенцев, неумело переставлявших ножки в хитроумных ходунках; молодые солдаты из Кемп-Шаффе прогуливались с местными красотками. Даже негры чувствовали себя почти непринужденно. Это был день Великой бомбежки, празднуемый в стиле Форт-Смита; в сияющем воздухе и в зелени сосен сверкали еще более яркие световые пятна, и вокруг если не резвились мартышки на цепочках, то не было недостатка в спаниелях на поводках. Все ели мороженое, в основном эскимо на палочке, или хот-доги и думали о будущем, и ничьи взоры не обращались надолго к юго-западу, поскольку в том секторе располагалось недавно расширенное кладбище ветеранов, бесконечные ряды холмиков и белых колонок, которые были установлены так недавно, что еще продолжали ярко сверкать на солнце. Помимо прочих здесь покоился один из признанных штатом героев, Уильям О. Дарби, молодой командир рейнджеров, прошедший через тяжелейшие бои с немцами в Италии и убитый в конце весны 1945 года крохотным кусочком металла — осколком артиллерийского снаряда, когда он стоял на холме и наблюдал за ходом одного из последних боев войны в Европе. Эрлу совершенно не хотелось посещать это место.
— Ты участвовал в тех делах, о которых шумели все газеты.
Это был не вопрос, а утверждение.
— Да, я был там.
— И именно поэтому у тебя все тело перевязано.
— Просто зацепило парой дробинок, только и всего. Это сущие пустяки. Я, когда бреюсь по утрам, почти каждый раз режусь сильнее.
— Эрл, пишут, что это была самая ожесточенная перестрелка в истории штата. Четырнадцать человек погибли.
— Одиннадцать из них были очень плохими парнями по фамилии Грамли, это такая низкая форма жизни, что ее исчезновение не наносит миру никакого ущерба. И им вовсе не обязательно было умирать. Они могли сдаться закону — проще вообще ничего не придумаешь.
— Это было не в их характере.
— Да, мэм, полагаю, именно так оно и было.
Он смотрел на жену. Черты ее лица заметно расплылись, плечи, ноги и руки пополнели. И все же, и все же... Чудесная женщина, ангел, золотоволосая, прекрасно воспитанная — самая лучшая во всей Америке. Она лизала свое эскимо с особым, присущим ей одной изяществом. Она была единственным человеком на планете, который мог есть мороженое в такой знойный день и не уронить ни капли.
Под ее грудями сидел ребенок, которому, похоже, не терпелось войти в этот мир, настолько сильно и часто он толкался в животе матери. Джун носила широкую красную блузу, чтобы спрятать живот, но эта хитрость совершенно не помогала: ее чрево, хранящее младенца, вызывающе выдавалось вперед.
— Я так боюсь, Эрл, что ты можешь погибнуть ни за что и я останусь одна с этим ребенком, — сказала она, доев последнюю крошку мороженого.
— Если это случится, ты получишь кругленькую сумму денег по страховке от штата. Это будет для вас обоих отличным началом новой жизни. Возможно, ты встретишься с человеком получше меня. А денег будет куда больше, чем то, что получила мать, когда моего старика завалили в кустах в сорок втором. Ей дали золотые часы и сто долларов на оплату похорон, она стала пить и за год вогнала себя в гроб. Я знаю, что ты поступишь куда разумнее.
Эрл сделал еще глоток кока-колы. Сквозь деревья, словно рана, чернела река; между тем местом, где они сидели, и рекой мальчики бросали мячи и пускали бумажные самолетики, девочки нянчили кукол, мамы и папы держались за руки.
— Мне очень жаль, — наконец сказал он. — Я понимаю, что тебе это не нравится. Но теперь я туда влез и не знаю, как выбраться обратно.
— Просто уходи оттуда и возвращайся на лесопилку.
— Ты же знаешь, что я не могу так поступить.
— Да. Уйти ты ни за что не сможешь, это точно.
— Я думаю пойти к мистеру Паркеру и попробовать получить ссуду в счет тех денег, которые они будут мне платить, пока все это дело не закончится. Потом надо подумать, нет ли там кредитного союза или чего-то в этом роде. Еще есть какие-то особые ветеранские права, которые я вроде бы получил, но так ничего о них и не узнал. Таким образом можно было бы вытащить тебя из этой проклятой консервной банки в какое-нибудь миленькое место поближе. Скажем, в один из городков неподалеку от Литл-Рока. Там мы могли бы видеться гораздо чаще.
— Эрл, твои тайны с фермой кажутся мне просто смешными.
Он несколько секунд сидел, глядя на зеленый луг, полого уходящий вниз, и на чернеющую за ним воду, а потом сказал:
— Я вовсе не хотел скрывать от тебя это место. И нет тут никакой тайны. Я просто никак не мог собраться рассказать тебе.
— Я ничего не искала и не спрашивала. Пришло письмо из округа Полк, из налоговой инспекции — его переслали сюда из Корпуса морской пехоты. На нем стоял штамп: «Вскрыть немедленно». Я и вскрыла. Требовали, чтобы ты заплатил за двести пятьдесят акров земли в Полке, около шоссе номер восемь. У тебя был просрочен платеж: восемь тысяч сто двадцать семь долларов пятьдесят центов и еще три доллара штрафа. Я послала им чек. Потом я подумала об этом и на прошлой неделе, перед этой заварушкой со стрельбой, попросила Мэри Блантон отвезти меня туда. Мы провели на ферме весь день.
— Насколько я помню, это хорошее место, — сказал он. — Старик его изрядно обустроил и очень придирчиво заправлял там делами.
— Это замечательное место, Эрл. Дом, правда, требует ремонта, в основном покраски, но есть и большой сад. Я насчитала четыре спальни. В кухню никто не входил уже несколько лет. Ее тоже, наверно, потребуется отремонтировать. Но, Эрл, там есть земля. Есть фермерская земля, которую можно было бы сдать в аренду, есть ручей, есть даже лес, где ты мог бы охотиться и воспитывать своих детей. Там есть луга, и загон, и прекрасный сарай. Эрл, милый мой, мы могли бы так счастливо жить там. И ведь это принадлежит нам. Уже принадлежит. Мы могли бы переехать туда хоть завтра. Мне не пришлось бы жить в этой трубе и ездить на работу на автобусе. Я могла бы найти где-нибудь в Полке место учительницы. А когда родится ребенок, у него или у нее будет замечательное место, где расти.
— В первую неделю после того, как я вышел в отставку, — сказал он, — когда я ехал в Форт-Смит, к тебе, в минувшем декабре... Я остановился там и провел там некоторое время.
— Ты не хочешь ехать туда, верно, Эрл? Я слышу это по твоему голосу.
— Я с трудом удержался, так мне хотелось спалить все дотла. Это было бы прекрасно. Мне так хотелось и хочется увидеть, как этот дом пожирает пламя. Это...
Он умолк.
— Это — что, Эрл?
— В этом месте очень много зла. Там живут призраки. Ты видела миленькую маленькую ферму, а я вижу место, где умер Мой брат. Он повесился в сороковом году. Я почти не был с ним знаком. И уж наверняка не сделал ему ничего хорошего. Его большой сильный старший брат не сделал для него ровным счетом ничего, ни крошечки хорошего. Я лишь помог ему сломаться — как и все остальные. Никто не сделал ему ничего доброго. Никто не встал на его защиту. Мой старик имел привычку лупцевать меня в подвале этого самого дома, так что я предполагаю, что Бобби Ли он бил тоже.
— В доме не должно остаться никаких воспоминаний об этом. Мы покрасили бы его в белый цвет, я бы привела в порядок сад и следила бы за ним. Поля вокруг ты мог бы сдать в аренду, как это делал твой отец, и это мог бы быть хороший дом, счастливый дом. Дом, полный детей.
Эрл доел свой хот-дог.
— Я не знаю. Я совершенно не уверен, что смогу находиться в том месте. Позволь мне подумать.
— Эрл, я знаю, что ты не любишь вспоминать о своем детстве, знаю, что оно было плохим. Но ты должен думать и о детстве своего ребенка. Ты хочешь, чтобы он родился в сборном доме из гофрированного железа на военной базе? Или на большой, красивой ферме, расположенной в самом красивом месте штата?
— Это не простой вопрос, — сказал он.
— Да, понимаю.
— Я продал бы это проклятое место, если бы только мог. Но земля сейчас настолько дешева и место так далеко отовсюду, что черта с два на него нашелся бы покупатель. Интересно, когда этот хваленый послевоенный бум намерен доползти до округа Полк? Как бы там ни было, я об этом подумаю.
— Ты серьезно подумаешь?
— Да, мэм.
— Хорошо, Эрл. Я знаю, что ты найдешь выход. Знаю, что ты все сделаешь правильно. Ты всегда так поступаешь.
* * *
Следующие несколько дней у Эрла прошли прекрасно. Никогда еще свет не видывал такого трудолюбивого, такого веселого мужчины, такого хорошего мужа. Он перекрасил сборный дом изнутри в ярко-желтый цвет — на это потребовался целый день тяжелой работы, зато в квартирке стало гораздо веселее. Он погрузил старый диван на крышу своего казенного «доджа» и вывез его на свалку, а потом поехал в форт-смитский магазин «Сирс и Ребук» и купил для жены новый диван, очень симпатичный, в зеленую полоску, от которого в комнате сделалось еще светлее.
Он перекопал сад, прополол его, подстриг живую изгородь. Он дважды выводил Джун в ресторан на обед. Они ходили на прогулки. Эрл слушал, как шевелится ребенок, и они вместе пытались придумать для него имя. Джун писала длинные списки, и он смеялся над именами Адриан и Филипп, был не против Томаса и Эндрю, а Тимоти и Джеффри ему нравились. Проблема заключалась в том, что каждое из имен, за исключением Адриана, когда-то принадлежало какому-нибудь парню, морскому пехотинцу, сложившему голову где-то на островах или искалеченному там, парню, которого санитары вытащили из-под огня на носилках, а он стонал и звал маму.
Но Эрл пытался следить за тем, чтобы эти мысли не отражались у него на лице. Он изо всех сил старался держаться, как подобает мужчине, какого, по его мнению, заслуживала Джун и каким, как ему казалось, он не был. Он никогда не говорил ей о том, как его отец — призрак отца — неожиданно подкрадывался к нему и шептал в ухо что-то жестокое, оскорбительное и причиняющее боль, а потом снова ускользал, оставляя лишь солнечный свет и деревья, покачивавшиеся под легким ветерком.
В конце своего отпуска он привез Джун к доктору и сидел в приемной, пока тот осматривал ее, а потом доктор пригласил его в кабинет и разговаривал с ним, пока Джун одевалась. Эрл видел много докторов, и этот ничем не отличался от любого другого из тех, с которыми ему доводилось встречаться на перевязочном пункте, в полевом госпитале или на госпитальном судне: серьезный мужчина с официальным выражением лица, с полоской усов над губой и с глазами, которые почему-то казались бесцветными.
— Мистер Суэггер, прежде всего должен сообщить, что и у младенца, и у вашей жены все обстоит прекрасно. Здоровье обоих кажется мне хорошим, в пределах тех параметров, которые мы квалифицировали бы как нормальное, здоровое состояние, соответствующее сроку беременности. Ребенок должен родиться вовремя. Я предположил бы, что это случится в первую неделю октября.
— Да, сэр, спасибо. Это прекрасные новости.
— А теперь я хочу сказать вам кое-что еще. Нет никакой причины для беспокойства, но все же я должен отметить, что ребенок занимает в матке вашей жены немного необычное положение. Нет, не неправильное, ни в коем случае, но не совсем то, которое мы считаем наиболее предпочтительным.
— Да, сэр, — серьезно отозвался Эрл. — А Джуни знает об этом?
— Нет, не знает. Я предпочел бы не ставить ее в известность. Это причинило бы ей беспокойство, возможно совершенно излишнее. Очень может быть, что тревожиться не о чем.
— Но это что-то означает. Что именно, сэр?
— Могут быть осложнения. Обычно обходится без всяких последствий. Но иногда случается, что ребенок во время родов идет в неправильном положении. То есть не головкой, а ягодицами вперед. В таком случае роды проходят непросто. Я хочу, чтобы вы были готовы.
Эрл кивнул.
— В документах сказано, что вы являетесь государственным служащим. Инженер или бригадир?
— Нет, сэр. Я работаю следователем в управлении окружного прокурора, в другом округе.
— Понятно. Служба охраны закона. Ответственная работа?
— Можно сказать и так.
— Вы были на войне, не так ли?
— Да, сэр. На Тихом океане.
— Что ж, тогда могу предположить, что вы имеете некоторое знакомство с ситуациями, в которых требуется неотложная медицинская помощь.
— Пожалуй, что да, сэр. Я был несколько раз ранен.
— Хорошо. В таком случае вы знаете, что может случиться.
— Вы хотите сказать, что моя жена может умереть?
— Есть и такая вероятность, хотя и очень маленькая.
— Господи... — протянул Эрл. — Из-за какого-то паршивого ребенка...
— Ребенок для нее очень важен, как и для любой женщины. Это часть смысла женского существования и главная часть того, что мы так ценим и любим в женщинах. И часть той причины, по которой я предпочел бы, чтобы она ни о чем не знала. Иногда нам, мужчинам, приходится принимать серьезные решения.
— Да, сэр.
— Так вот к чему я веду: если осложнения окажутся серьезными, мне, вероятно, придется сделать выбор. Не исключено, что мне удастся спасти лишь кого-то одного — или ребенка, или мать. Я полагаю, что вы выбрали бы мать.
— Тут не может быть никакого разговора. Мы не планировали этого ребенка, я пока еще не определился с работой, так что время не самое удачное. К тому же я не питаю к нему никаких чувств. Не знаю почему, но это так.
— Многие мужчины, вернувшиеся со страшной войны, испытывают то же самое. Я слышал эти слова, наверно, уже сто раз. Думаю, что все изменится, когда вы возьмете своего ребенка на руки, но действительно многим мужчинам, прошедшим через бои, идея о том, чтобы привести нового ребенка в этот жестокий мир, кажется бессмысленной.
Эрл подумал: «Вы попали в самую точку, док».
— Как бы там ни было, есть веши менее и более важные. Когда начнутся роды, вы должны быть рядом. Я не знаю, о чем вы договаривались с женой по поводу вашей работы вдали от нее, но вы обязательно должны быть здесь на тот случай, если потребуется решение. Вы меня понимаете?
— Сэр, я уже принял решение.
— Да, но если роды начнутся поздно вечером или когда я окажусь вне связи, я могу и не поспеть вовремя. Мало ли что может случиться. В этом случае роды будет принимать дежурный ординатор. Это может быть очень молодой доктор, и, скорее всего, он не решится именно на тот вариант, который вы выбрали. У него может не хватить смелости активно вмешаться, и тогда вы рискуете потерять обоих. Поэтому вы должны быть здесь. Вам, вероятно, придется бороться за жизнь вашей жены. И, возможно, придется даже бороться за это с вашей женой.
Эрл кивнул.
— Но я вижу на вашем лице сомнение, — сказал доктор.
— Да, сэр. Моя работа порой бывает очень сложной, и может случиться так, что у меня именно в это время не будет возможности вернуться. Я просто не хочу никого подводить.
— Что ж, мистер Суэггер, вам все же придется решить, что для вас важнее. Вы ведь не хотите, чтобы это решение принимал за вас кто-то другой, верно? Нет, мистер Суэггер, очень, очень прошу вас, приложите все силы, чтобы оказаться здесь.
— Да, сэр, — слабым голосом проронил Эрл, зная, что это может и не получиться. — Я постараюсь.