11
Игенко
Из окна Левицкий внимательно следил за приближением Игенко.
Это был низенький, довольно толстый мужчина с мелкими суетливыми движениями и небритым лицом. На его белом костюме под мышками темнели огромные полукружия пота. Было очевидно, что он отчаянно трусил.
«Поди, поди сюда, миленький», – мысленно подгонял его Левицкий.
С немалой тревогой человечек вступил в продуваемые морскими ветрами, зловонные узкие улицы Баррьо Чино, которые сейчас, с приближением ночи, стали заполняться людьми. Даже революция не прекратила деятельности жриц древнейшей профессии. В Баррьо Чино – муравейнике зданий с нависающими балкончиками – сотня тесных ночных заведений держит двери открытыми, предлагая свои нехитрые удовольствия. Обычную клиентуру местных проституток составляют матросы, солдаты, политики и революционеры, которые проводят ночи напролет в бесчисленных маленьких забегаловках среди вони отбросов и мочи.
Левицкий видел, что коренастый застенчивый Игенко пытается быть незаметным в этой разноязыкой толпе. Во-первых, он боялся слежки НКВД, а во-вторых, что его остановят патрульные анархистов. Анархисты действительно держали в кулаке Баррьо Чино, иначе он бы так не процветал, но, как известно, им не по душе были русские.
Человечка, к счастью, никто не остановил. Он мельком бросил взгляд на часы, набрал в грудь побольше воздуха, словно набираясь храбрости, и, бросив последний взгляд на окружающий мир, пропал из поля зрения.
Левицкий ждал. Воображение рисовало ему мучения бедного Игенко, подвергнутого неизбежным расспросам при входе в бордель. Через некоторое время он догадался, что человечек приближается – послышались оклики женщин.
– Эй, сахарная задница, пойдем со мной, может, я и сделаю из тебя мужчину.
– А может, засунем твоего малыша куда надо, красавчик?
– Полижи меня, детка, а я покажу тебе парочку таких сисек, каких ты в жизни не видал.
Очевидно, бедный Игенко корчил из себя стоика. Вечно его дразнили на улицах подростки, и эти шлюхи тоже все, конечно, поняли. Левицкий удивлялся – откуда им было знать? И вправду, откуда? Почему все сразу догадываются?
Возле двери шаги затихли.
– Тебе сюда, – услышал он женский голос. – Деньги давай.
Еще одна пауза, очевидно, тот рылся в бумажнике.
– Ох, эти русские, – пробормотала она. – Хоть на глаз, хоть на нюх, все вы одинаковые. Толстые ли, тонкие – без разницы.
Она удалилась.
Игенко распахнул дверь и застыл, вглядываясь в темноту.
– Иваныч? Иваныч, ты где? – позвал он, обращаясь к Левицкому, как всегда, только по отчеству.
– За тобой следили?
– Иваныч, слава богу, ты здесь.
– Закрывай дверь, – прошипел тот.
Игенко быстро захлопнул за собой дверь. Прошло еще несколько секунд в молчании, и наконец зажегся свет.
– Боже! Какой ужас, Иваныч. Что с тобой сделали!
– Никакой бог тут ни при чем, уверяю тебя.
Левицкий старался говорить, не разжимая губ, потому что боль все еще была непереносимой. Разбитое лицо саднило и жгло.
Но не он, а Игенко, казалось, был близок к обмороку.
Он рухнул на кровать, словно его не держали ноги, задыхаясь и с трудом ловя губами воздух. Его нездоровой бледности кожа приобрела меловой оттенок.
– Как это ужасно. Тебя били?
– Да. Они добросовестно относятся к своим обязанностям.
Игенко разрыдался. Из-под тонкого носового платочка, которым он поспешил прикрыть глаза, доносились хлюпающие звуки.
– Что, и вправду так страшно? – осведомился Левицкий.
– Ты был таким красивым. И теперь видеть тебя в таком состоянии – это просто выше моих сил.
– Брось, не расстраивайся. Нет таких передряг, из которых мне не выбраться.
– До нас дошли сведения, что тебя схватили. Был слух. Говорили, НКВД получил приказ.
– А о том, что я бежал?
– Об этом нет. Ровным счетом ничего. Потому-то я так удивился, когда получил твою записку.
Левицкий хрипло рассмеялся, превозмогая боль.
– Этот Глазанов сам себя усадил в такую кучу дерьма! Если узнают, что я сбежал, только его здесь и видели. Тут же отправится в Москву за пулей в затылок. Поэтому ему необходимо разыскать меня без всякой огласки. С удовольствием посмотрю, как он из этого выберется.
Он получал немалое удовольствие от создавшейся ситуации.
– Иваныч, как ты исхитрился сбежать?
Левицкий снова искренне рассмеялся.
– Хватит об этом. Делаешь, что должен делать, и все.
Это и вправду было довольно просто. Даже вспомнить приятно. До чего они тупые, эти новички. Наследнички хреновы!
В горький час рассвета, ожидая прихода Глазанова, он заметил на стене след от висевшего там когда-то распятия. Прямо над соломенной подстилкой. Разумеется, он тут же смекнул, что такая штука должна была чем-то крепиться к каменной кладке. Не потребовалось очень много сообразительности, чтобы разыскать в стене гвоздь, оставленный в растрескавшемся камне. Старинная вещь, вбитая туда столетия назад. Один сильный рывок – и он становится обладателем прекрасной отмычки, без труда открывшей замок в двери. Поразмыслив, Левицкий понял, что при свете дня у него нет шансов на бегство, и потому просто нырнул в соседнюю камеру. А там самым трудным было удержаться и не выдать себя смехом, слушая, как в приступе гнева надрывается великий комиссар Глазанов. Когда тот со своим американским подмастерьем наконец ушел, Левицкий вернулся обратно в свою камеру, рассчитав, что более безопасного места ему сейчас не найти. Дождавшись же наступления ночи, бежал.
Он нащупал в кармане свой трофей – опасного вида маленькое копьецо дюйма четыре длиной.
– Я догадался, что анархисты, расположившиеся по соседству с НКВД, не станут следить за их казематом, и вот я здесь. В безопасности, как я думаю, хоть и не в полном здравии, – закончил он свой рассказ.
– Ты умница, Эммануэль. Каким всегда и был. – Маленькие глазки Игенко горели восхищением и почтением.
Он вытянул руку и коснулся колена собеседника, лицо его осветила слабая, но оптимистичная улыбка.
– Я ведь всегда был твоим самым горячим приверженцем. Верным поклонником. Ты знаешь это.
– Да, Иван Алексеич. Но сейчас мне нужна твоя помощь. Нужна как никогда.
– Понимаю. Ты можешь доверять мне. Я ведь тебе так многим обязан.
– Знаю.
– Всеми силами буду способствовать твоему плану.
– Рад. Я рад, Алексеич.
Игенко опять разрыдался. Опустив голову, он почти упал на кровать, обливаясь слезами. Левицкий гладил его жирный затылок и, тихо увещевая, успокаивал.
– Нашим отношениям уже столько лет, – проговорил тот сквозь слезы.
– Что и говорить. С девятнадцатого года. Полно, вытри глаза, старик. Перестань хныкать, Иван Алексеич.
– Сейчас, сейчас. Это я от радости, что ты сбежал от них.
– Знаю.
– Я смогу помочь тебе. Я же служу в Морском комитете. Знаком с людьми в порту. Многие мне кое-чем обязаны. То одному, то другому нет-нет да окажу услугу. Я вытащу тебя отсюда. Устрою на какой-нибудь корабль. Идущий в Африку, например. Или даже в Америку.
– Не сейчас.
– Эммануэль, они же убьют тебя. Глазанов со своим чудовищем Володиным. Их вся Барселона боится. Люди из Коминтерна тоже. Даже радикалы и анархисты и те боятся.
Его голос поднялся до визга, он явно был на грани истерики.
– Выслушай меня, Иван Алексеич. Успокойся и выслушай. Мне нужны деньги. И место, где я мог бы переждать какое-то время. Тут я могу пробыть всего лишь несколько дней, не больше, пока они не начнут обыскивать бордели. Даже в логове анархистов.
– Глазанов держит СВР в кулаке. А СВР здесь – это всё.
– Знаю. Потому мне и нужно время. Но главное для меня – раздобыть документы. Прежде всего мне нужны документы. Я должен быть хоть кем-нибудь.
– Денег я тебе достану. У меня есть два десятка золотых монет. Берегу их уже несколько лет. Завтра продам. И найду тебе надежное укрытие. Что касается документов – ну, это не по моей части, но все-таки попытаюсь.
– Еще одно. Эти часы. Для меня важно иметь часы.
– Конечно же. Забери. Ты когда-то подарил их мне. Я тебе их возвращаю.
– Спасибо.
Левицкий взял часы из рук Игенко и надел на запястье.
– Теперь смотри. Возьми деньги, что у меня сейчас с собой. – Игенко протянул другу пачку песет. – А золотом я займусь завтра.
– За тобой ведется слежка?
– За всеми ведется. НКВД шныряет всюду, как и СВР.
– А-а, это одно и то же.
– За мной не ведут постоянной слежки. Я относительно свободен.
– Отлично. Сегодня ночью я съеду отсюда. Сможешь завтра навестить меня?
– Э-э… Смогу, да.
– Я буду стоять на Рамбле, рядом с пласа Реаль. За торговыми рядами, в самой середине. Там есть одна торговка, продает цыплят на вертеле. Знаешь, где это?
– Найду.
– Встретимся там в семь. Возьми с собой какой-нибудь портфель. У тебя найдется?
– Конечно.
– Если обнаружишь слежку, держи его в правой руке. Если считаешь, что все спокойно, – в левой. Запомнил?
– Да. Правая – опасность, левая – все в порядке.
– Точно. Как в политике.
– Иваныч, прошу, береги себя. – Игенко умоляюще коснулся руки Левицкого.
– Иван Алексеич, если ты мне поможешь, мы оба сбежим отсюда. Вместе. Удерем через пару дней. Отправимся в Америку.
– Хорошо.
– А сейчас ступай. Надо торопиться, чтоб тебя не хватились в отеле «Колумб».
Игенко поднялся, собираясь прощаться, но помедлил.
– Иваныч, я рад, что ты здесь. – Толстяк счастливо улыбался. – И хочу тебе сказать – поступай как знаешь. Делай, как велит тебе долг. Понимаешь меня?
Левицкий пристально посмотрел на него.
– Я так и поступаю, Иван Алексеич.
Игенко торопливо вышел.
Левицкий стал выпрямляться, стараясь двигаться как можно медленнее, чтобы не тревожить больные ребра.
«Ты уже старик. Тебе почти шестьдесят. Не слишком ли это много для таких дел?»
Он обернулся и бросил короткий взгляд в зеркало. Затем быстро потушил свет. Смотреть на собственное лицо было невозможно.
Весь вопрос в том, чтобы как можно тщательнее, вплоть до последней минуты, все рассчитать. Левицкий решил, что шесть часов – это самое идеальное время; часом раньше – и у них окажется слишком много времени на размышления, на разработку различных вариантов или встречной игры. Часом позже – и они не успеют прибыть вовремя, его план даст сбой, и жертва будет принесена напрасно.
Поэтому он оставил Баррьо Чино в пять часов пополудни и, свернув направо, направился вверх по Рамбле к пласа де Каталунья. Кафе постепенно заполнялись народом, люди собирались провести еще один веселый вечер. Все революции поначалу любят себя, таково правило. Идя вдоль центральной аллеи мимо деревьев и скамеек, мимо торговых лотков и уличных ламп, Левицкий чувствовал, как от суматошного потока людей у него начинает кружиться голова. Для преследуемого человека безопаснее всего находиться в толпе, а здесь вся улица словно бурлила. Яркие пятна флагов, полотнища героических призывов, огромные портреты виднелись всюду. Некоторые кафе приобрели репутацию политических, а не только распивочных заведений. УКТ сделало своей штаб-квартирой одно, ФАИ и ПОУМ располагались в других. Это был настоящий восточный базар политических идей.
Левицкий шел и шел дальше, пока не добрался до выставочного образца свободы – открытого островка площади, где в последней из июльских битв студенты, рабочие, беспризорники ценой огромных потерь овладели последним бастионом армии. Он миновал этот облитый кровью многих мучеников клочок земли, стараясь держаться подальше от отеля «Колумб» с его развернутыми знаменами и огромным портретом Кобы. За рядами колючей проволоки между мешками с песком виднелись пулеметы, расставленные отборными войсками НКВД.
Левицкий направился в другую сторону, к зданию телефонной станции, чей фасад был испещрен следами пуль. Это был главный телефонный узел в городе, и тот, кто владел им, владел всеми коммуникациями Барселоны. Не дойдя до него нескольких шагов, Левицкий взглянул на часы: без четверти шесть. Рано. Он устало опустился на скамью. Как раз тогда, когда он сидел, ожидая наступления назначенного часа, начался парад. Левицкий смотрел на него с презрением.
Парады!
По мостовой скакала жалкого вида кавалерия революционной Испании. Плохо обученные лошади не слушались, и всадники с трудом ровняли свои ряды. Он наблюдал за тем, как они то сбиваются в кучу, то, натягивая поводья, едва не наезжают на зрителей. Дрожь пробежала по его телу. Какие все-таки отвратительные существа эти кони.
Ровно в шесть он поднялся и перешел на другую сторону улицы. Миновав двери здания центральной телефонной станции, он сразу же оказался в просторном главном зале. К нему уже подходил испанец в форме одного из анархистских отрядов. Анархисты, управляющие телефонной связью? Чистейший абсурд.
– Имеете дело, комрад?
– И самое срочное, – ответил Левицкий.
– Вы иностранец. Приехали помочь нашей революции или ее ограбить?
– Такой ответ вас устроит? – И Левицкий, закатав рукав рубашки, показал татуировку на предплечье. Это был сжатый кулак черного цвета.
– О, в таком случае вы из наших. Салют, брат. Похоже, что она у вас не со вчерашнего дня.
– Ей почти столько же лет, сколько мне самому. Это было тогда, когда не было ничего.
– Какое у вас дело, комрад?
– Нужно сделать вызов.
– Ладно. Пока это здесь. Когда мы наконец свергнем правительство, то мы свергнем и все эти телефонные штуки. Чтобы все люди были свободны.
– Так оно и будет, комрад.
Ох уж эти анархисты! Всё такие же неудержимые мечтатели!
Он направился к служебной стойке, и к нему тут же подошла девушка.
– Сколько? – спросил он и сразу поправился: – Комрад, я должен заплатить за вызов?
Она мило улыбнулась. Совсем молоденькая и такая хорошенькая.
– Да. Десять песет.
– Анархисты еще не успели отменить деньги?
– Возможно, завтра, комрад.
Он расплатился.
– Аппарат номер шесть.
Она указала на стену напротив, на которой было смонтировано штук двадцать пять или около того пронумерованных телефонных аппаратов. Почти все они были заняты. Он подошел к шестому, взял со столика наушник – он был еще теплый – и несколько раз стукнул телефонной трубкой о столик. Как и в Москве, связь была ужасной, но через несколько минут до него донесся голос коммутатора:
– ¿Número, por favor?
– Policía, – произнес он в микрофон.
– Gracias, – послышался ответ, затем несколько щелчков и жужжание, потом появился другой голос.
– ¡Policía! ¡Viva la Revolución!
Левицкий отчетливо произнес несколько бранных русских слов.
На другом конце провода произошло замешательство, говоривший требовал объяснить, в чем дело, потом подошел дежурный. Левицкий снова и снова повторял изобретенный им пароль, и спустя некоторое время до него донесся голос сотрудника русского отдела:
– Алло, кто говорит?
– Не важно. С кем я разговариваю?
– Здесь я задаю вопросы, комрад.
– Как ваше имя, дежурный? С кем я говорю?
– Моя фамилия Спешнев. – Голос был совсем молодой.
– Сотрудник Глазанова? НКВД?
– Назовите себя.
– Слушайте, что я говорю, Спешнев, и слушайте внимательно. Два раза повторять не стану. Я хочу выдать одного предателя. Тайный агент Троцкого и вредитель.
– Вас внимательно слушают.
– Третий секретарь Морского комитета. Зовут Игенко. Эта жирная двуличная свинья собирается продать нас жидам.
– У вас имеются доказательства предъявленных обвинений?
– Конечно. Этот подонок является сообщником другого предателя, Левицкого. Вам, Спешнев, эта фамилия о чем-нибудь говорит? Знаете такого? Должны знать. Второй человек после Троцкого.
– Продолжайте.
– Игенко должен обеспечить себя и Левицкого документами, чтобы эти любовнички-педерасты могли сбежать. Побег намечен на нынешний вечер. Встречаются на Рамбле у пласа Реаль. В центре торговых рядов, недалеко от торговки цыплятами. Не задавайте лишних вопросов. Встреча в семь. Вы должны быть там, чтобы захватить этих двуличных крыс тепленькими.
– Кто…
Левицкий бросил трубку. Он чувствовал себя так, будто только что вывалялся в дерьме.
– Сюда, – говорил второй помощник секретаря, отирая пот со лба.
В портновской мастерской, единственная дверь которой выходила на пласа Реаль, было нестерпимо душно, пар, поднимавшийся от утюгов, висел тяжелым, влажным туманом.
– Вон тот толстый мужчина в светлом костюме крапинками, который стоит с таким кислым видом, видите, комрад комиссар?
– Видим. – И Глазанов обратился к Ленни: – Болодин, вы его хорошо видите?
Ленни Минк, стоявший рядом, молча кивнул.
За окном на людной магистрали стоял толстяк, на роже которого были написаны и страх, и болезненное смущение. Само собой, педик, с этой-то семенящей походочкой и задницей, как у хорошей бабы. Даже не выбрил свою жирную рожу.
– Сегодня он был чрезвычайно рассеян, комрад комиссар, – лепетал второй помощник, – и если бы вы мне не позвонили, я бы сам вам обязательно доложил о нем. Настоящий коммунист должен видеть предателя, даже если он…
– Да, прекрасно, – сказал Глазанов, – я сделаю соответствующую отметку в вашем деле. Можете не сомневаться, ваше сотрудничество с органами безопасности будет отмечено. Сейчас наш водитель отвезет вас назад. Можете объявить своим сотрудникам, что с нынешнего дня их рабочая нагрузка возрастет.
– Обязательно объявлю, комрад комиссар. Мы только рады принести новые жертвы на благо…
– Болодин, только без стрельбы. Предупредите своих людей. Левицкий мне нужен живым. Если он погибнет, каждый получит взыскание. Понятно?
Все пятнадцать человек, собравшиеся в мастерской, разом кивнули.
– Как вы думаете, вы сможете пробраться в торговые ряды? Держитесь в стороне. Нам не нужно, чтобы Левицкий вас заметил. Но когда он подойдет, сразу сбивайте его с ног. Сбейте и прижмите к земле. Остальные через секунду будут рядом. Но, имейте в виду, это старый волк, он, конечно, уже обзавелся оружием, возможно, даже револьвером. И, не колеблясь, пустит его в ход.
Ленни снова кивнул. Интересно посмотреть, как старый дятел будет защищаться. Он стащил с плеч кожаную куртку, извлек из кармана черный берет и натянул его на голову. Комбинезон члена ПОУМ Ленни носил уже давно.
– Я, конечно, останусь тут. Буду вести наблюдение.
– А если он вздумает бежать? – Прозвучал голос Спешнева, молодого русского сотрудника НКВД. – Вся работа летит к чертям, если убегает зайчик мой. Вот у нас в Москве…
– Если он бросится бежать, я успею схватить его за ноги, – процедил Ленни Минк.
Все молча согласились.
– Тогда ладно. Отправляйтесь. И помните – нам представился лучший, возможно, единственный случай схватить Левицкого.
Они гуськом потянулись из мастерской на улицу, когда Ленни почувствовал руку Глазанова на плече. Он обернулся и встретился с горящими фанатичным огнем глазами комиссара.
– Комрад Володин, ради всего святого, не подведите, – быстро прошептал Глазанов в самое ухо.
Ленни ухмыльнулся и пошел к выходу.
Спустившись со ступенек подъезда, он оказался на тротуаре, переждал поток машин и метнулся на другую сторону широкой Рамблы. Стараясь не поднимать головы, он стремительно ввинчивался в толпу продавцов. Здесь торговали птичками, цветами, милицейскими головными уборами. Кругом толпились солдаты, крикливые женщины и молодые теоретики революции. Но Володин уже приближался к старой торговке жареной птицей, стараясь держаться наискосок от нее, так чтобы прилавок оставался между ним и Игенко.
Ленни нырнул в ее закуток.
– Eh? Señor? Что вы хоти…
– Погоня. Нужно спрятаться.
– Ах-х-х… Кто?
– Смотри сюда, старуха.
Рядом уже возник Угарте, лучший работник Володина, старавшийся не отставать от него.
Он протянул женщине купюру в сто песет и велел отправляться в забегаловку напротив и подольше там оставаться.
– Становись на ее место, – приказал Ленни, и тот, моментально скользнув за прилавок, напялил на себя фартук, оставленный на столе.
Минк отступил назад, в тень. Сейчас толстяк был ему виден как на ладони. Между ними не больше тридцати футов. В левой руке Игенко держал портфель.
«Давай же, давай, старый дятел, – бормотал про себя Ленни, оглядываясь. – Подходи».
В эти же минуты во дворе главного полицейского участка Левицкого остановили двое штурмовиков с немецкими автоматическими пистолетами в руках. Грубо и отрывисто они осведомились, кто он такой и куда направляется. Потребовали предъявить документы. Левицкий выждал несколько секунд, чтобы дать им поважничать и, раздуваясь от гордости, продемонстрировать силу, а затем резко прервал их громким русским выкриком:
– НКВД, комрад, – пролаял он, уставясь в глаза одному из них.
Тот мгновенно осел, как соломенный тюфяк.
– Комрад, вы русский?
– Да. Si, – бросил Левицкий, мешая русские и испанские слова. – De Madrid, no? Комрад Глазанов?
– Russki?
– Да. Si. Глазанов, НКВД?
– A, si, si. Primo Russki.
– Да, – обронил Левицкий безжизненным голосом.
Они указали на четвертый этаж здания. Он с вопросительным взглядом показал четыре пальца. Испуганные собеседники закивали.
– Gracias, комрад, – бросил Левицкий и вошел в здание.
За двойными дверьми, расположенными под портиком, он увидел лестницу и стал быстро подниматься. Ему пришлось миновать нескольких охранников, но его ни о чем не спрашивали.
На четвертом этаже он прошел по всему огромному сырому холлу, пока не оказался у стола, над которым висел портрет Сталина. В воздухе слоями стоял табачный дым, но за столом была лишь одна женщина, а рядом с ней неуклюжий молодой испанец, праздно баюкавший свой американский автоматический пистолет системы Томпсона.
Левицкий направился прямо к ней. Она удивленно вскинула глаза.
– Комрад, – обратился он к ней звонким командирским дискантом. – Моя фамилия Максимов. Прибыл из Мадрида. Вас предупреждали о моем приезде. Где находится комрад комиссар Глазанов? Не будем терять время. Я только что проделал долгое и утомительное путешествие. Прошу передать в мое распоряжение этого подлеца Левицкого.
Произнося эти слова, Левицкий с интересом наблюдал за широчайшим спектром чувств, пробежавших по лицу женщины за доли секунды. Обретя наконец дыхание и чуть оправившись от шока, она вскочила с места и праздничным голосом выкрикнула:
– Комрад Максимов, я испытываю подлинную радость…
– Я задал вам вопрос, комрад. Будьте любезны ответить. Я сюда прибыл не для того, чтобы выслушивать бессмысленную буржуазную болтовню. Где, к черту, находится ваш Глазанов? Он что, не получил моей телеграммы?
– Нет, комрад, – смущенно ответила она. – Мы не получали никакой телеграммы. А комрад комиссар Глазанов отбыл на проведение ареста…
И она в ужасе умолкла.
– Кого он должен арестовать?
Женщина не могла найти в себе смелости рассказать о побеге Левицкого. Самому Левицкому.
– Э-э, это не то чтобы арест, а…
– Ладно, не важно. Будьте любезны, обеспечьте мне возможность сразу забрать Левицкого. Я имею самый строгий приказ.
– Я-я-я…
– Что такое? Комрад, не сбежал ли ваш Левицкий? Комиссар Глазанов упустил его? Отвечайте мне, комрад.
Женщина побелела от страха.
– У меня имеются некоторого рода сведения, – продолжал нагнетать страх Левицкий, бешено сверля ее взглядом. – И могу сказать вам, что Мадрид – как и Москва, между прочим, – не одобрит такое упущение. Ваше поведение является подрывом революционных завоеваний, уклоном от линии партии и оппортунизмом.
– Даю вам честное слово, комрад Максимов…
– Как ваше имя, комрад?
– Комрад Левина, комрад.
– Итак, комрад Левина, мне требуется срочно обсудить с комиссаром Глазановым происшествие с Левицким. Это вам не шутки, комрад Левина. Я имею самые недвусмысленные указания. На меня самого оказывает давление Москва. И мне не хотелось бы посылать секретарю Центрального комитета сообщение о том, что наши представители в Барселоне впали на испанский манер в саботаж и разгильдяйство. Склонен считать ваше…
– Комрад, извините, конечно. Но поймите и нас, пожалуйста. Мы упорно трудимся на своих постах. Но здесь, куда послала нас партия, есть очень серьезные проблемы.
– Поймите и вы в таком случае, что в других областях Испании наш курс проводится с большей партийной дисциплиной и контролем. Везде создаются лагеря для интернированных. Там отсутствуют троцкистские элементы, там не проводят попыток акций открытого неповиновения Генеральному секретарю; там анархиствующие молодчики не патрулируют улицы, а оппозиция не издает свои газеты. Москва следит за тем, что вы устроили тут, в Барселоне. У нас имеются надежные источники. Мы не удивлены тем, что вы упустили Левицкого.
– Но, комрад, ведь есть же и местные трудности. Тут другая ситуация. Именно здесь, на пороге нового мира…
– Здесь не ситуация другая, а персонал другой.
– Комрад, уверяю вас, мы держим Барселону под контролем. Проводим аресты. Даже сейчас, комиссар Глазанов…
– Впервые отправился арестовывать кого-то.
– Нет, что вы. Извините, комрад, вы не правы. Мы упорно трудимся в этом направлении. Комиссар работает дни и ночи. Ночь за ночью. Вот посмотрите, комрад Максимов. Я докажу вам. Сюда, пожалуйста.
Она схватила со стола ключ и почти бегом направилась в личный кабинет Глазанова.
– Идемте, я покажу вам наши материалы.
Ленни Минк следил за тем, как жирный человечек, нервничая, то выставляет портфель перед собой, то заводит его за спину. Поминутно справляется о времени. Его явно снедала тревога. Ленни ощущал исходящий от него запах страха. Было пять минут восьмого.
«Давай же, Teuful, приходи. Ты же сдохнешь тут в Испании без документов. Без них тебя расстреляет первый же встречный отряд штурмовиков. Ну иди же, старый дятел, иди ко мне. Здесь твоя единственная надежда. Именно сейчас, когда площадь запружена народом, а солдаты маршируют по улицам, когда ты надеешься, что будешь в безопасности».
И вдруг высоко в воздухе раздался громкий хлопок.
Ленни, вздрогнув от неожиданности, оглянулся. И снова – хлоп, хлоп, хлоп. Он стрельнул взглядом в Игенко: толстяк, на грани паники среди застывшей в непонимании толпы, был уже таким красным, будто…
Фейерверк. В вечернем небе вспыхивали, повисали на мгновение в воздухе, а потом плыли вниз и гасли десятки маленьких красных солнц, заливая окружающее розовым светом. Торжественные звуки музыки гремели и гремели в этом странном спектакле – играли «Интернационал».
– Начальник, – послышался голос Угарте.
– Заткнись, – рявкнул Ленни и снова поспешил глянуть на Игенко, боясь, что тот успел удрать.
Нет, он стоял на прежнем месте.
Солдаты. Какой-то отряд милиции, должно быть, отправлялся на фронт. Игенко застыл на окрасившейся розовым цветом улице, а два людских потока обтекали его с обеих сторон и лились вниз по Рамбле. Но вот толпа хлынула к нему, захватила и против его воли понесла с собой в этом человеческом прибое.
– С-сукин сын, – выругался Ленни, видя, как объект исчезает из поля зрения. Можно подумать, что этот черт Левицкий подстроил такую штуку.
Он перепрыгнул через прилавок и длинными торопливыми шагами, почти бегом, бросился сквозь толпу. Кто-то изумленно уступил ему дорогу, кого-то он отшвырнул в сторону, сбил с ног какую-то женщину.
Его схватили за руку.
– Эй, комрад!
– СВР! – гаркнул он, и спрашивавший мгновенно испарился.
Ленни выхватил из кармана комбинезона пистолет и стал им прокладывать себе дорогу. Он не допускал даже мысли о неудаче. Гнев переполнял его.
Куда мог деться толстяк?
Да вот же он.
Ленни глянул поверх толпы, устремившейся за строем солдат, и успел заметить Игенко. Тот как раз нырнул в проезд театральной арки, а там, в лабиринте узких старых переулков Баррьо Чино, он легко мог потеряться.
Ленни бросился через дорогу, расталкивая солдат.
До него доносились их сердитые окрики.
– Может, лучше отправишься воевать, комрад, раз такой неугомонный?
– Тебе бы с нами фашистов бить, браток.
– Не терпится? Давай с нами, наш ПОУМ нуждается в таких быстрых.
Но Ленни торопился и торопился вперед. Вот он уже на противоположной стороне, тоже ныряет в театральную арку и мчится по кривым улочкам. Дома будто смыкались над его головой, улица разветвлялась снова и снова и петляла, образуя паутину темных, замусоренных проходов. Он остановился, едва переводя дух. Иллюминации здесь не было и в помине, но все пространство щедро освещалось красными фонарями, горевшими у дверей.
Тут-то он и нашел Игенко. На мгновение увидел впереди себя контуры тяжелого тела, семенящую походку человека, спешащего вперед, не помня себя от страха. Ленни даже не остановился, чтобы приглядеться получше, он знал, что оказался в нужном месте в нужную минуту.
Схватил он его прямо посреди красного пятна света.
– Иваныч? – Толстяк обернулся, надежда на миг осветила его лицо.
Но когда он увидел Ленни, ужас исказил его черты.
– Свинья, – прошипел Ленни и двинул рукояткой пистолета в жирный подбородок.
Игенко бесформенной кучей рухнул к его ногам.
– Эй! Ты что это тут делаешь, комрад?
Ленни оглянулся: к нему подходил патруль анархистов. Снятые с плеча и нацеленные на него винтовки.
– СВР, – привычно брякнул он.
– К чертям твой СВР, – заревел первый. – Ты, русская свинья, держись лучше подальше от…
Ленни выхватил свой «ТТ», передернул затвор и произнес на английском:
– Сделаешь еще шаг, грязное отродье, и ты – труп.
Игенко рыдал.
Угарте уже стоял рядом, тоже с пистолетом в руке. Подбежал еще один, потом Спешнев, потом еще кто-то. Наконец появился Глазанов. Патруль счел за лучшее отступить.
– Что вы мне ерунду всякую показываете, – презрительно говорил Левицкий. – Список каких-то имен. Это ни о чем не говорит.
Лицо женщины омрачились.
– Заверяю вас, товарищ Максимов, каждое имя в этом списке принадлежит врагу Испании и каждый из них был разоблачен товарищем Глазановым. Мы уже вплотную подходим к…
– Вы тычете мне этот список и заявляете, что совершили здесь революцию. А тем временем оппозиционные газетки поливают бранью нашего Генерального секретаря, клевещут на него. Вооруженные негодяи слоняются по улицам, распивают вино и потешаются над нами.
– Тогда взгляните сюда, – решительно сказала женщина, выдвигая ящик. – Смотрите! Видите? Это не просто список! Это жизни наших врагов!
И она вынула из ящика вализу дипкурьера.
– Все это паспорта, отобранные при аресте. С ближайшей же диппочтой мы вышлем их в Москву. Наши агенты смогут воспользоваться ими, чтобы проникнуть в страны Запада. Их хватит на годы вперед. Смотрите, и вы сами все поймете.
И она протянула холщовую сумку Левицкому, который быстро распахнул ее. Паспорта и множество самых разнообразных документов: официальные бумаги, справки с места работы, конфискованные удостоверения личности; все это были останки неких Томаса В., и Карлоса М., и Владимира Н. – немые свидетельства тайной неустанной борьбы Глазанова против оппозиции.
– Ну-у, тогда другое дело. Это производит впечатление. Однако нельзя с ходу делать выводы.
– Ознакомьтесь с ними, товарищ. Они говорят сами за себя. Мы без устали трудимся на своих постах. Среди нас нет изменников. Товарищ Глазанов – ценный, преданный делу специалист. Он старается выполнить задание партии, даже забывая, что такое усталость.
Левицкий внимательно изучал добычу.
В этот момент за окном раздался оглушительный треск, и весь кабинет озарился розовым сиянием. Затем еще один хлопок, за ним третий. Они выглянули в окно – ночное небо сияло звездами и лентами фейерверка, затмившего даже свет луны.
– Парад, – объяснила женщина. – Люди отправляются на фронт. Но мы тоже ведем сражения, товарищ. Мы тут не интересуемся парадами.
Левицкий подумал, что, наверное, эта глупая телка влюблена в Глазанова. Нашел себе подругу, нечего сказать. Спит с ней, наверное, каждую ночь.
– Скажу, что дело требует более серьезного рассмотрения. Сейчас я возвращаюсь к себе в отель «Колумб». Передайте Глазанову, пусть ждет меня завтра утром в девять. Ровно. Для него было бы лучше, если бы при нем находился Левицкий. А я тем временем изучу предоставленную вами документацию и разберусь в вашей ситуации и трудностях, стоящих перед товарищем Глазановым.
– Спасибо. Спасибо. Я обязательно передам ему. Послушайте! Вы слышите?
До их слуха донеслись звуки «Интернационала».
– Прекрасно. Настоящая революционная музыка. До свиданья, товарищ Левина. Вы кажетесь сотрудником, преданным своему руководству. Мы будем иметь вас в виду. Знаете, иногда нужно бывает словцо от верного человека.
– Спасибо, конечно, товарищ Максимов, но для меня нет большей радости, чем моя работа. Служить моему народу и Коммунистической партии для меня большое счастье.
Он быстро вышел.
На улице Левицкий постарался скорее раствориться в толпе и покинуть опасный район. Скорее в анархистские кварталы, унося под мышкой добычу в холщовой сумке. Улов имел ни с чем не сравнимую ценность. Он сам не ожидал такого триумфа, надеялся всего лишь раздобыть что-нибудь типа удостоверения личности. А теперь у него имеется целая энциклопедия различных документов. Половину легко загнать на черном рынке: там настоящие документы ходят по невообразимой цене, а остальное даст ему огромную свободу деятельности. Все же вместе придавало острый вкус его победе над Глазановым. Тот даже не в состоянии представить ценности утраченных документов.
В гуще революционной толпы он торопился вперед, музыка гремела в ушах, небо над головой полыхало огнями. Об Игенко он старался не думать.
Когда в четыре часа пять минут того же утра в одной из превращенных в камеры келий монастыря Св. Урсулы Игенко скончался от обширных телесных повреждений, полученных вследствие тяжелых побоев, его мучителями это событие не было воспринято как трагедия. Умирал он страшно.
Игенко, конечно, рассказал им все, что ему было известно. Но знал он не многое.
– Ничего не выдоили, – констатировал Глазанов. – Никчемная личность.
Но Ленни думал о том, что Игенко служил в Морском комитете, имевшем дело с погрузкой пароходов, и из головы его не выходил последний крик умирающего, оставшийся незамеченным Глазановым.
– Золото, – прорыдал тот. – Это из-за него Эммануэль здесь оказался. Из-за него он меня продал.
