Теперь Шмуль стал одним целым с лесом. Он превратился в часть леса, стал хитрым грязным ночным животным, легко впадающим в панику, подгоняемым вперед требовательным голодом; животным, которое каждое утро, чтобы поспать, с дрожью забирается в какую-нибудь пещеру или под прижавшийся к камням куст. Он питался корнями и ягодами и беспомощно брел сквозь безбрежную тишину, ведомый только примитивным чувством направления. Его путь был ограничен горами. Их голые склоны приводили его в ужас. Что ему делать на этих скругленных вершинах? Там ему останется только одно — умереть. Поэтому он обходил их, прокладывая свой путь по густо заросшим лесом склонам у основания гор. Вот уже прошло десять дней, а может быть, двенадцать, а может быть, уже и все две недели.

Это была порочная, губительная тактика, и Шмуль это знал. Он каждый день терял слишком много сил, а та гадость, которую ему приходилось есть, не восполняла этих потерь. Он погибал: те жир, жилы и мышцы, которые он накопил в лагере, таяли прямо на глазах. Лес должен был выиграть. Шмуль знал это с самого начала. Он погибнет от слабости, умрет среди влажных листьев, рядом с каким-нибудь затерянным немецким ручейком.

Его одежда превратилась в лохмотья, но лохмотья немецкие, а не еврейские. Сапоги основательно развалились. Брюки местами протерлись и блестели. Оставалась только шинель. Набитая упаковочным материалом, она еще в достаточной степени защищала от холода и влаги. Она не давала ему заболеть. Болезнь — это смерть. Если ты будешь слишком слаб, чтобы продвигаться вперед, ты умрешь. Движение — это жизнь, таков здесь закон. Ты должен продолжать идти. Бог не проявит к тебе никакой жалости.

Однажды ночью пошел дождь, разразилась настоящая буря. Шмуль съежился и не мог двинуться с места. Молнии пронзали горизонт за верхушками деревьев, гром был оглушительным, его раскаты усиливались и ослабевали, но ни на секунду не прекращались совсем.

На следующий день и на следующий за этим Шмуль чувствовал в воздухе резкий, почти серный запах. Однажды он вышел на поляну, окруженную деревьями. Открытое пространство было залито светом, но эта раскинувшаяся перед ним перспектива наполнила его ужасом, и он, шатаясь, побрел вперед, в гущу мокрых деревьев.

«Будем надеяться, что все это не замерзнет, — думал он. — Если все это замерзнет, я умру. Если я наткнусь на солдат, я умру. Если я усну слишком надолго, я умру».

Было много, очень много возможностей умереть, но вот как сделать так, чтобы выжить, в голову не приходило.

Несколько раз Шмуль пересекал дороги, а однажды оказался на территории какого-то отеля или гостиницы, но мысль о хозяине и солдатах привела его в ужас, и он снова убежал в глубину леса.

Однако теперь силы начали быстро покидать его. Он слишком долго держался на ягодах, кореньях и лишайнике и в последние день или два почувствовал, что слабеет с каждым часом.

В конце концов он очнулся от сна и понял, что обречен. Он был слишком слаб. Пищи, которая поддержала бы его силы, у него не было. Здешний лес являл собой просто за, росли старых деревьев, скрипящих на ветру. Миллионы без лиственных деревьев, белых и узловатых, как скрюченные руки.

«Я последний, — подумалось ему, — последний еврей».

Земля здесь была покрыта похожими на застывшую пену мертвыми листьями, она даже не казалась грязной.

Шмуль лежал на спине и смотрел на верхушки деревьев. Сквозь этот шатер можно было разглядеть голубые клочки неба. Он попробовал ползти, но не смог даже этого.

«Вот они меня и одолели. Сколько я протянул? Почти три недели. Могу поспорить, немцы и не подозревают, что я смог продержаться такой срок. Должно быть, прошел около ста километров». Шмуль подумал о том, что перед смертью надо бы прочитать какую-нибудь молитву, но он уже годами не молился и не смог припомнить ни одной молитвы. Он попытался вспомнить и прочитать какие-нибудь стихи. Самое подходящее для этого время, разве нет? Поэзия именно для этого и предназначена. Но у него в голове не осталось слов. Впрочем, от слов нет никакого толку, в этом вся их проблема. Он знал массу слов, знал, как соединять их, как заставить их проделывать удивительные трюки, но начиная с 1939 года и кончая данным моментом это не принесло ему никакой пользы, а теперь, когда слова стали ему действительно нужны, они просто покинули его.

Он был на краю гибели, в том состоянии, которое вызывает такое любопытство у всех писателей. Говорят, что если сумеешь ответить на определенные вопросы, поставленные этим последним моментом, то сможешь написать величайшую книгу. Однажды это попробовал сделать Конрад. Неудивительно, что в подобных вещах специализируются поляки. Однако Шмуль не обнаружил ничего интересного в своей собственной окончательной гибели. Этот феномен не нашел в его душе отклика. Его ощущения, хотя и были экстремальными, оказались вполне предсказуемыми; практически любой может представить их себе. Главным образом великая грусть. И боль, огромная боль, хотя и не такая нестерпимая, как прежняя, которая толкала его идти вперед, невзирая на голод и изнеможение. На самом деле эти последние моменты окончательного ритуала оказались довольно приятными. Он наконец-то почувствовал тепло, хотя оно очень напоминало онемение. Ему пришла в голову мысль, что тело умирает постепенно: сначала конечности, а последним мозг; и как ужасно будет лежать день за днем, когда твое тело умрет, а мозг все еще будет жить. Но мозг проявит милосердие, он будет рассеянным и туманным, утонет в некоем подобии дремоты. Шмуль уже видел это в лагерях.

У него начались галлюцинации.

Он увидел гигантского «человека с дубом», из его деревянного лица, старого и засохшего, произрастали сучья, побеги и зеленые ветки — нечто языческое, изначальное, наполненное сказочным смыслом. Все вокруг стало каким-то фантастическим. Повсюду сновали злые карлики и гоблины. И еще он увидел голову немца, великого стрелка, мастера-снайпера; однако это оказалось просто каким-то лицом, усталым и совершенно не интересным. Шмуль попробовал вспомнить свою жизнь, но на это у него не хватило энергии. Кого из людей он любил? Никого из них все равно уже нет в живых. Если он и испытывал огорчение от своей смерти, то только потому, что вместе с ним умрет и память об этих людях. Однако с этим ничего нельзя было поделать. Он подумал, что, может быть, Бог решил, что с него достаточно, и каким-то чудом перенес его обратно на то поле, где стреляли. Но это была еще одна насмешка.

Словно отгоняя эту мысль, у него перед глазами начала расплываться сцена последнего смертельного момента. Шмуль почти видел, как по направлению к нему из мрака движутся солдаты. Они приближались очень осторожно, без всякой спешки.

Некий образ заслонил собой все небо над ним.

Человек, стоящий с карабином в руках.

Шмуль лежал и ждал пули.

Но вместо этого он услышал речь на знакомом ему языке — на английском:

— Не двигайся, сволочь.

Еще одна тень нависла над ним.

— Господи милосердный, — сказал кто-то.

— Эй, лейтенант! Нельсон поймал самого жалкого фрица из всех, что я встречал.

А кто-то сказал:

— Еще одна вшивая глотка, которую надо кормить.