— Репп?

Он не слышал, как она вошла.

— Репп? Ты где?

— Здесь, — слабым голосом ответил он. — Какого черта ты так долго?

Маргарита поднялась по лестнице и вошла в комнату. Сегодня на ней был нарядный синий костюм и шляпка с вуалью.

— Господи, — воскликнула она, — у тебя совсем больной вид. С тобой все в порядке?

— Все прекрасно.

— У тебя такой вид, словно ты столкнулся с привидением.

— Ничего, все в порядке.

— Хочешь чего-нибудь выпить? Бренди? У меня есть немного бренди.

— Нет, не надо. Прекрати, пожалуйста. Расскажи мне, что ты выяснила из того, о чем я тебя просил.

— У меня для тебя сюрприз.

— Маргарита. У меня болит голова. У меня нет времени на…

Она вынула непочатую пачку «Сибири».

— Сюрприз, — повторила она.

— Бога ради, где ты это достала?

— У мальчишки. Я ему улыбнулась. Он был настолько очарован, что отдал ее мне. Думаю, он был на Востоке.

Репп с жадностью открыл пачку и вынул одну папиросу. Бумага от времени начала желтеть, а закурив, он понял, насколько затхлой была пачка. И все равно — восхитительно.

— Между прочим, это французы, — сказала Маргарита.

— А? Я не понял, что…

— Это французы. Нас оккупировали французы. В американской форме, с американским снаряжением. Но французы.

— Ну что ж, одно другого стоит. Может быть, даже и хуже. Мы никогда не занимали Америку. А Францию мы заняли еще в 1940 году.

— На вид они очень легкомысленны. Сидят на площади, свистят женщинам. Пьют. Все офицеры засели в кафе.

— А что наши?

— Наши ребята сдают им винтовки и отходят. Это словно какая-то церемония, как смена караула. Все очень весело. Нигде не стреляют. Винтовки даже не заряжены.

— Расскажи мне о том, за чем я тебя посылал. Сколько их? Какие меры безопасности? Как они следят за передвижением гражданских лиц? Установили ли пост на границе? Узнала ли ты что-нибудь про список?

— Список?

— Да. Список преступников. Есть ли в нем я?

— Я ничего не знаю ни про какой список. Не видела ничего похожего. Их не так уж и много. Они вывесили приказ. Правила. Все оставшиеся немецкие солдаты и военный персонал завтра к полудню должны явиться на Мюнстерплац. Всякая партийная форма, плакаты, флаги, штандарты, награды, ножи — все, где изображена свастика, — должны быть принесены туда и свалены в кучу. Они это называют денацификацией, но на самом деле просто хотят набрать сувениров.

— А граница? Граница?

— Все в порядке. Я туда тоже ходила. Ничего. Какой-то скучающий человек сидит в небольшом открытом автомобиле. Они даже не стали занимать караульное помещение, хотя я знаю, что они упразднили нашу пограничную охрану. Думаю, забор тоже патрулируют.

— Понятно. Но там не…

— Репп, граница на данный момент их меньше всего беспокоит. Они сидят на солнышке, глазеют на женщин и думают о том, что будут делать после войны, — вот что их сейчас больше всего заботит.

— Какие они установили правила передвижения?

— Пока никаких.

— А что насчет…

— Репп, ничего не изменилось. Какие-то французские солдаты сидят на Мюнстерплац, где вчера сидели наши ребята. Скоро вернутся и наши ребята. Вот увидишь. Все почти кончилось. Уже виден конец.

Репп откинулся на спинку стула.

— Очень хорошо, — сказал он. — Ты знаешь, они мне предлагали женщину из Амт шесть-А, профессионалку. Но я настоял на твоей кандидатуре. И очень рад. Уже поздно связываться с незнакомыми людьми. Это дело слишком важно, чтобы включать в него чужих. Я очень рад, что они убедили тебя помочь.

— Для немцев сказать «нет» СС очень трудно.

— Для немцев сказать «нет» долгу очень трудно.

— Репп, послушай, я хотела бы кое-что с тобой обсудить.

— И что же? — Это прекрасная идея Она пришла мне в голову, пока я ходила по городу.

Сегодня она выглядела более счастливой, чем вчера. Она была не такой уставшей и выглядела лучше, хотя, возможно, он просто начал привыкать к ее изуродованному лицу.

— Ну и что же?

— Все очень просто. Я вдруг все поняла. Я знаю: за всем этим что-то скрывается. Не ходи.

— Что?

— Не делай этого. Что бы вы там ни задумали, не делай этого. Это уже не играет никакой роли. Теперь уже слишком поздно. Оставайся здесь. — Она сделала небольшую паузу. — Со мной.

— Остаться?

Говорить об этом было глупо, но она изумила его.

— Да. Помнишь Берлин, сорок второй год, после Демянска, как тогда было хорошо? Все эти приемы, оперные спектакли. Помнишь, мы катались на лошадях по Тиргартену и была такая же, как сейчас, весна. Ты был таким героем, я была красива, а Берлин был чудесен. Что же, все это может повториться. Я тут подумала… Все может повториться здесь. Или недалеко отсюда, в Цюрихе. Тут есть деньги, ты даже не представляешь, как их много. У тебя есть паспорт. Я смогу перейти границу, я знаю, что как-нибудь смогу это сделать. Все возможно, если только ты…

— Прекрати, — остановил он ее. — Я не хочу даже слышать этого.

Ему бы очень хотелось, чтобы она не затевала этот разговор, но она это сделала. Теперь ему хотелось, чтобы она его прекратила, но она не прекратила.

— Ты там умрешь. Они убьют тебя. Ни за что, — сказала она.

— Не ни за что, а за все.

— Репп, бог свидетель, я не такой уж большой подарок. Но я выжила. И ты тоже выжил. Мы можем начать с этого. Я вовсе не ожидаю, что ты будешь любить меня, как любил ту прекрасную идиотку в Берлине. Но и я буду любить тебя не так, как любила симпатичного твердолобого молодого офицера. Все будет прекрасно. Все будет просто прекрасно.

— Маргарита…

— Никто больше ни о чем не думает. Я видела это по их лицам. По лицам наших ребят. Им на все наплевать. Они рады, что все позади. Они ходят счастливые, радостные. Умирать сейчас бессмысленно. У меня умерли отец и брат. Все люди, которых я любила, мертвы. Присоединяться к ним — безумие. А ты сделал больше, чем все они, вместе взятые. Ты заслужил отдых.

— Прекрати.

— Эти французы, похоже, вполне приличные ребята. Поверь мне, они вовсе не злые. Не евреи или те, кто работает на евреев, а просто люди, обычные солдаты. Они хорошо обращаются с нашими ребятами. Это была очень трогательная сцена.

— Ты мне все это описываешь, как какой-то средневековый карнавал.

— Нет никакого позора в том, что мы проиграли войну. Как ей все рассказать? Какими словами? Рассказать, что он был частью этого крестового похода, даже если об этом никто не помнит или не хочет этого признавать? Он сейчас все, что от этого осталось. Если он должен отдать свою жизнь, то он отдаст ее. Рассказать, что он был жестким человеком, совершенно безжалостным и высокомерным? Он убил тысячи людей в сотнях разрушенных городов, в заснеженных лесах и во рвах, полных гнили и дерьма.

— Мы проиграли больше чем просто войну, — сказал он. — Мы проиграли момент истории.

— Забудь о том, что было или могло бы быть, — продолжала гнуть свое Маргарита. — Да, все было замечательно, но забудь об этом, с этим покончено. Готовься к будущему, оно здесь, сейчас.

— Здесь нет никакого выбора. Выбора вообще нет.

— Репп, я могу пойти к французам. Я все объясню их офицеру. Скажу, что Репп, великий герой Демянска, находится у меня дома и хочет прийти к вам. Он придет, если вы гарантируете…

— Они могут гарантировать только веревку. Они повесят меня. Неужели ты все еще не поняла, почему я не могу свернуть с дороги? Я убивал евреев.

Он сел за стол и уставился в угол кухни.

— Ох, Репп, — после паузы произнесла Маргарита. — У меня и в мыслях не было. — Она на шаг отступила от него. — О господи, я и не знала. Боже мой, какая тяжелая работа. Ты, должно быть, так страдал. Тебе, наверное, было так трудно.

Она подошла и нежно прикоснулась к нему, провела кончиками пальцев по его губам, заглянула ему в глаза.

— Ох, Репп, — сказала она и заплакала у него на груди. — Это было так тяжело для тебя.