Он ожидал трудностей на мосту через Рейн и спрятался в рощице в нескольких сотнях метров от дороги. Как оказалось, мост охраняли не люди из войск СС, а солдаты регулярной армии, которые бездельничали на солнышке. Репп некоторое время наблюдал за ними, в очередной раз пожалев, что у нею нет бинокля, чтобы разглядеть их поближе, изучить их действия, а заодно определить их настроение. Он старался сохранять спокойствие и ясность мысли. Между ним и безопасностью лежал только мост с караулом из трех ленивых солдат. Как только он переберется на другой берег, ему останется проскочить всего лишь несколько кварталов.

Репп боялся, что на мосту будет столпотворение: колонны беженцев, фермерские повозки, нагруженные мебелью и перепуганными детьми; гудящие машины офицерского состава; раненые, отчаянно цепляющиеся за танки; мрачные воины СС, патрулирующие в поисках дезертиров. А вместо этого такая приятная сцена и почти полное отсутствие движения — только несколько грузовиков и один седан, а так в основном фермерские повозки, нагруженные сеном (а вовсе не мебелью), и редкие пешеходы. Со своего наблюдательного поста Репп видел над перилами моста Боденское озеро, широко раскинувшееся, сверкающее в лучах майского солнца; его горизонт терялся в дымке — настоящее внутреннее море. Казалось, что здесь нет никакой войны. Неужели он опоздал? После Тутлингена он путешествовал в основном по ночам, держась подальше от крупных дорог, продвигаясь на юг, только на юг, пересекая поля и пробираясь через редкие леса; держась от всех подальше, рассчитывая только на себя, избегая теперь не только своих врагов, но и своих друзей.

Сержант в караульной будке следил за тем, как подходит Репп, но ничего не говорил. Репп сразу же узнал этот тип солдата: усталый ветеран, сдержанный в речах, экономный в жестах, лицо отмечено печатью мудрости. Ему не было нужды что-то кричать, когда Репп уже и сам подходил к нему.

— Эй, приятель, — наконец сказал сержант, тяжело поднимаясь со стула, на котором сидел. Он подхватил свой МР за ремень, подняв его легким, привычным движением. — И куда бы это ты мог направляться? Подозреваю, что в Швейцарию. Но разве ты не знаешь, что это для больших шишек, а не для такой мелкой рыбешки, как мы с тобой?

Репп слабо улыбнулся:

— Нет, господин сержант.

— Ну, и какая тогда у тебя печальная история? Бежишь к или бежишь от?

Репп протянул ему свои документы.

— Я отстал от своей части, — объяснил он, пока сержант просматривал бумаги. — Была большая американская атака. Хуже, чем в России.

— И как я предполагаю, ты решил, что твоя часть находится на той стороне моста? — поинтересовался сержант.

На это у Реппа ответа не было.

— Нет, господин сержант, — помолчав, сказал он. — Но там моя мать.

— Так ты, значит, решил отправиться домой, да?

— Я обязательно найду офицера и отмечусь у него, как только повидаюсь с матерью, — заверил Репп.

Сержант усмехнулся.

— Не думаю, что ты там найдешь хоть одного трезвого офицера. А если такой и отыщется, то я сомневаюсь, что ему будет до тебя дело. Иди, черт подери. Иди к матери. И скажи ей, что ты вернулся с войны.

Репп глубоко вдохнул холодный воздух и постарался сохранить спокойствие, пока проходил по великому Романскому мосту между двумя половинами Боденского озера: восточной, поражающей своим размахом, и западной, более живописной благодаря крутым лесистым берегам. В конце этого сооружения он прошел под средневековой башней и вступил в старый город Констанц. Это был курортный город, мощенный булыжником и дышащий стариной, город именно того типа, который меньше всего интересовал Реппа. У этого города с его казино, лодочными турами и зелеными парками на берегу озера не было никакого другого предназначения, как только доставлять удовольствие. Его никогда не бомбили, и в военной роли он чувствовал себя неловко, словно на него напялили чужеземный костюм. Солдаты, толпившиеся на узких улочках, были совершенно не к месту среди этих булыжных мостовых, арок, башенок, колоколен и шпилей. Репп шел среди них, никем не узнаваемый; они не обращали на него внимания, так как были заняты тем, что кричали что-то женщинам или задевали пьяных около базилики на Мюнстерплац. Даже офицеры находились далеко не в лучшей форме — мрачная, грубая компания пораженцев. «Кюбели» и грузовики были брошены вокруг площади, а на самой площади Репп заметил карабины, сваленные в кучу. Проталкиваясь сквозь толпу, он чувствовал, как в нем поднимается гнев, но подавлял его, ведь он был просто отставшим солдатом среди других отставших солдат.

Репп свернул с Мюнстерплац и направился вдоль Вессенбергерштрассе. Здесь, в этом жилом районе, солдат не было, только изредка попадались старухи и старики, кидавшие в его сторону вопросительные взгляды, с которыми он старался не встречаться. Он свернул на Нойгассе, где дома были более обшарпанными, и стал искать дом № 14. Вскоре он нашел его. Это оказалось двухэтажное строение с грязной облупившейся штукатуркой, очень похожее на своих соседей по улице. Не глядя по сторонам и не раздумывая, Репп сразу постучал в дверь.

Через некоторое время закрытая на цепочку дверь приоткрылась.

— Кто там?

Он не мог разглядеть ее в тени прихожей. Но голос был ему очень хорошо знаком. Голос звучал устало. Не то что в другие времена.

— Это я.

Дверь закрылась, звякнула цепочка, и дверь открылась снова.

Репп вошел в сумрачную прихожую, но ее там не было. Он прошел в гостиную. Женщина стояла около стены в темноте.

— Ну вот, наконец-то я здесь, — сказал он.

— Вижу. Они сказали, что придет человек. Я должна была догадаться, что это будешь ты.

— А, — протянул он.

По правде говоря, он чувствовал себя неуверенно.

— Садись, садись, — подбодрила она его.

— Я грязный. Я спал в сараях, переплывал реки. Мне нужна ванна.

— Все тот же Репп, такой же привередливый.

— Пожалуйста, покажи, где ванна.

— Да, конечно. Она провела его через обшарпанную гостиную с вытертыми цветами на обоях, изолированную от уличного шума шторами и ставнями, и затем вверх по какой-то ветхой лестнице. В доме слабо пахло плесенью и дезинфекцией.

— Извини, что здесь так ужасно. Но мне сказали, что это должен быть дом, именно дом, а это все, что можно было найти. Он чудовищно дорогой. Я арендовала его у вдовы, которая считается самой богатой женщиной в Констанце. Говорят еще, что она еврейка. Но как такое может быть? Я думала, что всех евреев давно уже забрали.

— Забрали, — подтвердил Репп. — Ты получила документы?

— Конечно. Все, что требуется. Можешь не волноваться. Билеты до Швейцарии.

Они прошли по короткому коридору в ванную комнату. Ванна стояла на ножках, изображавших звериные лапы. Штукатурка на серых стенах облупилась, а от унитаза пахло. К тому же зеркало покрылось пятнами, а на потолке виднелись сырые разводы.

— Не Гранд-отель, верно? — сказал Репп. Но она, кажется, этого не помнила.

— Верно.

Все это время она шла впереди него и только сейчас, в этой серой ванной комнате, повернулась к нему всем лицом. Она искала в его глазах признаки шока. Но он не дал ей увидеть этого.

— Ну и что? — наконец спросил он. — Ты ждешь, чтобы я что-то сказал?

— Теперь мое лицо не то, что раньше, правда? — спросила она.

— Не то, но это не важно.

Шрам красной линией пробороздил ее плоть от внутреннего угла глаза к подбородку, огибая рот.

— На Востоке я видел и похуже, — заметил Репп. — После войны тебе это исправят. Снова сделают тебя красавицей. То есть я хочу сказать, сделают тебя еще красивее. Ты по-прежнему очень привлекательна.

— Стараешься быть добреньким, да?

Но для Реппа она оставалась великой красавицей. Она была самой прекрасной женщиной, которую он когда-либо встречал. Ее светлые волосы были теперь коротко острижены, но тело сохраняло прежнюю гибкость и грацию. Для истинной арийской женщины она была, пожалуй, худощава, ее бедра были слишком узки для легких родов; впрочем, Репп никогда не интересовался детьми. На ней была серая юбка в мелкую полоску, блузка из цветастой материи, темные чулки, по-видимому очень старые, и туфли на высоком каблуке. Шея у нее была длинной, и под светлой кожей было видно, как пульсируют синие вены. Лицо казалось сделанным из фарфора или какого-то другого столь же изысканного, но хрупкого материала, хотя взгляд был твердым и сильным.

— Вот горячая вода, — сказала она. — А гражданская одежда в комоде в спальне.

— Знаешь, Маргарита, похоже, что все это тебе ужасно не по душе.

— Я пойду приготовлю ужин. Ты, должно быть, очень голоден.

Они ели в неловком молчании в маленькой темной кухне, хотя то, что она приготовила, — яйца, черный хлеб, сыр — было очень вкусно, а Репп после ванны чувствовал себя намного лучше.

— Мне очень давно не приходилось так хорошо есть.

— Они дали мне много денег, эти твои люди. Черный рынок здесь очень богатый.

— А разве может быть иначе? Ведь совсем рядом Швейцария.

— Иногда можно достать свинину, говядину и даже телятину. И конечно, сосиски. — Почти как до войны.

— Почти. Но ты все время знаешь, что идет война. И не потому, что везде солдаты, а потому, что нет музыки. Нет настоящей музыки. По радио иногда играют Вагнера и этого ужасного Корнгольда. Но ни Шопена, ни Хиндемита, ни Малера. Интересно, что они имеют против Малера. Из всех наших композиторов он единственный, чьи произведения действительно напоминают битвы. А ведь именно это они и любят, не правда ли? Так почему же они не разрешают Малера?

Репп ответил, что не знает. Хотя он ничего не понимал в музыке, ему было приятно видеть, что Маргарита так оживилась.

— Я очень люблю Шопена, — сказала она.

— Да, он хорош, — согласился Репп.

— Нужно было привезти сюда мой патефон. Или рояль. Но все происходило в такой спешке. Не было времени даже для патефона. О рояле, разумеется, не могло быть и речи. Это даже я понимала.

Он ничего не ответил. Затем она спросила:

— Кого ты видел за последнее время? Ты вообще-то видел генерала Баума? Он всегда меня так смешил.

— По-моему, он убит. В Венгрии.

— О. Мне жать. А полковник князь фон Кюль? Очаровательный мужчина.

— Пропал без вести. В России. Скорее всего убит, но, возможно, в плену.

— А… но нет, это бесполезно. Большинство из них убито, так ведь?

— Полагаю, что многие. Жертва была гигантской.

— Иногда я чувствую себя привидением. Единственной оставшейся. Ты никогда не думал обо всем этом с такой стороны?

— Нет.

— Это так печально. Все эти молодые люди… Ты помнишь Июльский праздник в 1938 году? Тогда я впервые увидела тебя. Уверена, что ты этого не помнишь. Я только что встала из-за рояля. Во всяком случае, в зале было множество прекрасных молодых людей. Мы пели и танцевали. Было такое счастливое время. Но большинство из этих людей сейчас уже мертвы, да?

— Видимо, да.

— Но ты об этом не задумывался?

— Я был довольно сильно занят.

— Да, конечно. Но в тот вечер знаешь, что я почувствовала в тебе? Одухотворенность. В тебе была духовная сила. Чтобы быть великим убийцей, надо обладать духовностью.

Слово «убийца» поразило его как физический удар.

— Ты знаешь, насколько это привлекательно? В тот вечер ты был словно священник, непорочный и прекрасный. Ты был очень привлекателен. В тебе было какое-то особое качество. Репп, Репп уже тогда был чем-то особенным. Я слышала, как другие тоже это говорили. Некоторые женщины сходили по тебе с ума. Ты знал об этом?

— Каждый чувствует подобные веши.

— Ох, Репп, мы с тобой две странные птички, правда? Я всегда знала, что ты будешь одним из тех, кто выживет. В тебе это было уже тогда.

— Я предпочитаю вспоминать наши более приятные времена.

— Берлин сорок второго? Когда ты был героем дня?

— Славное время.

— Думаю, тебе сейчас хочется переспать со мной.

— Да. Или ты превратилась в монашку? Насколько я помню, ты всегда была страстной. Порой даже до неприличия. Как в ресторане на Лютерштрассе.

— У Хорчера. Да. Я тогда была очень порочна.

Тогда она коснулась его под столом и прошептала ему на ухо свое предложение. Они вернулись в Гранд-отель и сделали именно то, что она предложила. Это была их первая встреча. И это было до того, как начались эти ужасные налеты и Берлин превратился в руины, а вместе с ним — и ее лицо.

— Впрочем, так, как было тогда, уже не будет, — предупредила Маргарита. — Я просто знаю, что не будет. Не знаю почему, но могу сказать твердо, что так хорошо уже не будет. Но наверное, это мой долг.

— Вовсе не долг. Это не имеет никакого отношения к долгу.

Вопрос чести: она должна хотеть его.

— Но это будет не из жалости? Ты можешь мне поклясться, что не из жалости?

— Конечно, могу. Я не нуждаюсь в женщине. Я нуждаюсь в укрытии и отдыхе. Впереди меня ждет важное дело. Но я хочу тебя. Неужели ты не видишь?

— Наверное, вижу. Тогда пойдем.

Они поднялись в спальню. Репп занимался с ней любовью очень энергично, и через некоторое время она начала отвечать ему тем же. Какое-то время им было так же хорошо, как и раньше. Все, за что ни брался Репп, он делал очень хорошо, и это не было исключением. Он чувствовал, как Маргарита открылась для него и принимала его, но его удивила собственная боль, появившаяся откуда-то извне, откуда-то издалека.

Потом Репп надел брюки из шерстяной фланели, белую рубашку и коричневые тупоносые ботинки — интересно, чьи? — и вынес свою личную форму и снаряжение в сад за домом. Быстро работая лопатой, он все здесь и зарыл: куртку, ботинки, брюки, даже винтовку. Закончив, он постоял и посмотрел на прямоугольник растревоженной земли, под которым теперь лежала его военная личина. Он чувствовал себя очень странно. Он был без формы впервые с… как давно? Несколько лет, по крайней мере, с 1936 года, с того первого года в полевом лагере «Мертвой головы» в Дахау. — Тебе надо отрастить волосы. У тебя слишком открыты уши, — деловито сказала Маргарита из кухни. — Хотя если все документы в порядке, ты можешь выглядеть как фюрер и швейцарцам будет на это наплевать.

— В котором часу радиопередача?

— В шесть. Уже скоро. Здесь обычно все время звучала музыка. Теперь передают только новости.

— Не беспокойся, скоро снова будет музыка. Евреи снова запустят музыку.

— Знаешь, кто-то сказал, что на Востоке были лагеря, в которых мы их убивали. Мужчин, женщин и детей. Что мы убивали их миллионами чем-то вроде газа. Затем сжигали тела. Ты можешь себе такое представить?

Репп ответил, что нет.

— Хотя, — добавил он, — они заслужили все, что получили. С них все и началось.

— Надеюсь, мы делали это. Надеюсь, это правда. И тогда тут нам нечего стыдиться. В конце концов, мы делали добро для всего мира.

— Но всегда найдутся другие. Независимо от того, сколько их уезжало на Восток, всегда находились еще.

«Внимание. Говорит Берлин. Говорит Берлин», — раздался сквозь треск голос из динамика.

Репп повозился с ручкой настройки, чтобы улучшить сигнал, но голос так и не стал чистым.

"Героический народ Великого Германского рейха продолжает свою борьбу против чудовищных сил мирового еврейства, угрожающих нам со всех сторон. Красная Армия с боями была отброшена к Балтике группой армии Север. В Венгрии твердо стоят наши верные части СС. С момента смерти нашего вождя мы продол… "

Репп выключил радио.

— Он погиб?

— Да. Об этом объявили несколько дней назад. Где же ты был? Прятался в сарае. Стрелял в смелых ребят. Убивал их. Поднял на воздух Вилли Бухнера.

— У меня был слишком беспокойный путь сюда.

— Но похоже, все продолжается. Я имею в виду войну. Складывается впечатление, что она здесь навсегда. Даже сейчас я не верю, что она когда-нибудь кончится.

Он снова включил радио.

«…На юге Мюнхен вдохновляет всех нас, в то время как Вена продолжает…»

— Черт бы их побрал! — со злостью воскликнул Репп. — Американцы вошли в Мюнхен несколько дней назад. Почему они не говорят правду?

— Правда слишком ужасна, — ответила Маргарита.

Прошел еще один день. Репп оставался дома, хотя около полудня и выходил в сад. На улице было прекрасно, но немного холодновато. Начали вылетать майские жуки, и солнце ярко светило. Но все это не радовало Реппа. Маргарита сказала ему, что соседи вполне безобидны: с одной стороны — пенсионер-бакалейщик, а с другой — вдова, однако он продолжал испытывать беспокойство. Кто-то из них мог видеть, как грязный солдат пробирался по Нойгассе к берлинской даме. Подобные вероятности беспокоили его больше всего, так как он не мог ими управлять. Было решено столько сложных проблем: сначала сам «Вампир», потом побег во время американской атаки, опасный стокилометровый переход от пункта № 11 до Констанца, выход на последнюю связь менее чем в полукилометре от швейцарской границы. И будет преступлением провалить все по глупой случайности, из-за болтливого языка любопытной соседки.

— Ты сегодня как тигр в клетке, — сказала Маргарита. — Ходишь из угла в угол. Ты не можешь расслабиться?

— Это очень трудно, — ответил он.

— Тогда давай прогуляемся. Можно сходить в городской парк. Там сейчас очень мило. Лодок напрокат больше не дают, но лебеди вернулись, и утки тоже. Ведь сейчас май, весна.

— Мои фотографии были в «Сигнале», и в "Черном корпусе, и в «Иллюстрированном обозревателе». Кто-нибудь может меня узнать.

— Это маловероятно.

— Мне плевать, что это маловероятно. Я не могу рисковать. Прекрати трепать мне нервы по этому поводу, понятно?

— Извини.

Он поднялся в спальню. В одном Маргарита была права: ожидание сведет его с ума. Он сидит взаперти в маленьком обшарпанном домике на окраине Констанца, и весь его мир — это часть улицы, видимая из окон второго этажа, прогулки по крошечному садику позади дома да еще радио, голос умирающего Берлина, раздающийся из-под пепла.

Репп не привык бояться, но тут ему в голову пришла внезапная мысль, что он боится. На войне, в сражении он всегда помнил об опасности, но никогда не испытывал самого страха. А сейчас, когда на его плечах лежало все наследство войск СС, он узнал, что такое страх. Он не подведет их, но сейчас это кажется таким далеким, таким бесконечно хрупким. «Клянусь, я вас не подведу», — подумал он. Вообще-то клятва начиналась словами: "Я клянусь тебе, Адольф Гитлер… ", но Адольф Гитлер был мертв. И что это значит? Что клятва превратилась в простые слова? Умерла вместе с человеком, которому была адресована?

Репп знал, что это не так. Знал, что размышления вредны для него. Сомнения, беспокойства и все прочие чувства, кроме стремления просто действовать, приводят к самооправдательным мыслям. Человек — это то, что он делает; человек — это то, чему он подчиняется.

Он подошел к шкафу, открыл выдвижной ящик и вытащил оттуда швейцарский паспорт, тщательно сработанный, изрядно потертый, дюжину раз отштампованный, в котором говорилось, что он — доктор Эрих Петерс, адвокат, из немецко-говорящего Берна. Все прекрасно. Самым трудным была легенда.

Он заучил ее, как актер, старался правильно имитировать выговор, произносить слова мягче, медленнее. «Да, у меня было юридическое дело в Тутлингене, клиент назвал своего сводного брата исполнителем завещания, и, чтобы завещание получило юридическую силу, нам нужна была подпись этого сводного брата. Он-то к нам не смог бы приехать!» Это надо было произнести легко, с шуткой, снять недоверие улыбкой. «Ужасно, бомбежки, разорение, просто ужасно!»

Это должно сработать.

Он посмотрел на себя в зеркало, стараясь найти там черты доктора Петерса. Темный двубортный костюм определенно поможет, так же как и галстук, шляпа с полями и портфель. И все же из зеркала на него смотрел усталый, измученный человек с впалыми щеками — не очень-то похоже на доктора, который жил сыто и гладко все эти шесть тяжелых лет. Глаза кажутся тусклыми, кожа — бледной. Может быть, когда он будет пытаться пересечь границу, ему стоит прибавить себе краски и здоровья с помощью косметики Маргариты.

Но когда это будет? Когда?

— Репп, — испуганно сказала Маргарита у него за спиной.

— Да? — оглянулся он.

— Они здесь.

Она указала в окно. Репп выглянул на улицу. По улице медленно ехал маленький открытый автомобиль с четырьмя настороженными пехотинцами.

— Черт! — сказал он. — Мы думали, они обойдут этот город.

Американцы в третий раз настигли его.