Глава 20

“Ну вот я и в Арканзасе!” – подумал Ник.

Он сидел во временно образованном участке в Мене, штат Арканзас, который размещался в отеле “Холидэй”, и разгребал целое море бумаг, связанных с перемещением из Нового Орлеана в графство Полк оперативной группы. При этом он не слишком расстраивался по поводу недавней смерти Леона Тиммонса, убитого грабителем в Новом Орлеане в темном переулке два дня назад. Ему было стыдно, что смерть Тиммонса была ему в какой-то степени даже приятна, и он хотел, чтобы броские заголовки типа “ГЕРОЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ СРАЖЕН ПУЛЕЙ НЕИЗВЕСТНОГО БАНДИТА” побыстрее закончились, потому что его собственная некомпетентность была составной частью всех этих историй.

– Слушай, Ник, может, это ты укокошил бедолагу Тиммонса в Новом Орлеане? – как всегда, с иронией спросил Хэп Фенкл. – Знаешь, накрасил лицо черной ваксой, взял маленький, незаметный пистолетик и – пиф-паф?

Все рассмеялись, потому что никто не сожалел о смерти Тиммонса, причинившего Бюро столько неприятностей.

Ник грустно улыбнулся и ничего не ответил; он чувствовал, что необратимо уже превратился в общего козла отпущения и стал постоянным объектом для шуточек. Вдалеке за окном в мягких лучах послеполуденного солнца убегали к границам Оклахомы нахмурившиеся зеленые горы Уошито. Он вернулся к своему документу, который был свидетельским показанием, доставленным из полицейского управления штата Нью-Мексико. Какой-то мототехник сообщал, что видел Боба Снайпера за рулем “мерседеса” 86-го года выпуска. Сам Боб, по словам техника, был громадных размеров и со страшным лицом. Это был общий для всех докладов элемент: все почему-то считали, что Боб был настолько наглым и самоуверенным, что мог позволить себе спокойно разъезжать по дорогам при дневном свете. Эти люди смешивали в одну кучу свое собственное представление о Бобе и те факты, которые они черпали из прессы. В результате же получались иногда совершенно нелепые вещи.

На всю комнату зазвонил телефон, и кто-то поднял трубку.

– Эй, Ник, это тебя.

Ник подошел к телефону:

– Ник Мемфис слушает.

– Ник, это Уолли Дивер.

Ник почувствовал, что сердце в груди забилось чуть быстрее:

– Привет, Уолли, как твои дела? Ты получил фотографии?

– Да-а… – протянул Уолли, и Нику не понравилась какая-то новая интонация, появившаяся в его голосе.

– Это что, не он? – быстро спросил Ник. – Я имею в виду… не тот человек, с которым ты разговаривал в Картахене? Разве это не Эдуарде Ланцман из Национальной полиции Сальвадора?

– Черт, Ник. Тут такая дьявольски неприятная вещь. Мне жаль, что я не могу это хоть как-то объяснить… Я не могу рассказать тебе… но… я не знаю… Я виделся с Эдуарде только один раз на этой встрече, которая длилась всего день или два. Многие знакомились на обеде, уже достаточно выпив… поэтому я не могу сказать, что знаю его хорошо. Мы просто обменялись визитками, ну, ты знаешь, полицейские всегда так делают. Ну, а эти фотографии…

– Что?

– Ник, смерть… она никого не щадит. Может быть, это и он, а может, и нет. Все может быть. Вероятность всегда сохраняется… Может быть, да… Но… может, нет. А фото на паспорте?

– Там он не совсем похож на себя.

– А что с побочными уликами?

– Ничего. Он нигде не числится, нигде не проходит, по крайней мере в тех источниках, до которых мы можем добраться. Ты же знаешь, что у меня нет денег, чтобы съездить туда разобраться. Сальвадорцы сообщают, что вообще его не знают. Плюс еще все запросы делаются через наши официальные каналы, то есть через госдепартамент, в котором слишком много лентяев и лжецов.

– Да, именно поэтому я оттуда и свалил, Ник. Слишком много лжецов. Послушай, Ник, честно говоря, эта старая дохлятина не проходит ни по каким каналам. По совести… я, видимо… не смогу встать перед большим жюри и…

– Хорошо, я понял.

– Ну и прекрасно.

– Но скажи мне только одну вещь: могло случиться так, что это был именно он? Ну хоть как-то это мог быть он? Без всяких, только для меня.

– Да, Ник, да. Мог быть.

– Спасибо, Уолли.

– Но только знаешь. Ник, я не советую тебе раздувать это дело.

– Конечно, – ответил Ник, – не буду.

Но он понял, что уже не сможет отказаться от своей затеи.

Она сидела рядом и накладывала ему новые бинты.

– Вы, наверное, незаурядный человек, сержант Суэггер. Мне иногда кажется, что на земле нет такого оружия, которое бы не испробовали на вашей шкуре. Вряд ли кто еще смог бы пережить все это.

– Да, меня немножко пощекотали, мэм.

– Я насчитала… э-э, четыре пулевых ранения. Это, наверное, старые раны. А вот эти две раны – новые. Сколько же на вас всего таких отметок? Пять? Шесть? Семь? Вы напоминаете мне кусок швейцарского сыра, сержант.

– Я был ранен всего три раза. Дважды – в первый свой приезд во Вьетнам, ни разу – во второй, и третье ранение я получил во время своего третьего, последнего, пребывания во Вьетнаме. Оно было самым тяжелым. Пуля попала в бедро и превратила его в щепки. Мне склеили его каким-то чудом. Даже не знаю, как им это удалось. Я уже думал, что всю оставшуюся жизнь буду прикован к инвалидной коляске. А вот эта старая дырка – это не от пули.

– А от чего?

– Вы даже не поверите: это от карниза для занавесок.

– О, это уже новое оружие. Его применила, мне кажется, ваша жена. Клянусь, вы дали ей для этого достаточно поводов.

Он рассмеялся:

– Моя тетя. Сестра моей матери. Добрая женщина. Я помогал ей как-то по хозяйству на ферме. Это было в 1954 году. Мне было тогда восемь лет. Тетя вешала занавески в комнате. Внезапно она потеряла равновесие и, падая, воткнула карниз прямо мне в бок. Больно почти не было. Крови было много, а вот боли совсем не чувствовалось.

– Да, я это уже поняла.

– Это произошло как раз перед смертью моего отца. Где-то за год. Помню, это был для нас очень счастливый год… Позвольте мне вас спросить, как вы думаете, сколько еще времени я проваляюсь, прежде чем смогу встать на ноги? Чем дольше я здесь нахожусь, тем больше навлекаю на вас неприятностей.

– Думаю, недели две-три. Не беспокойтесь. Соседи уже не раз видели живущих здесь мужчин. Я многим нравлюсь в этом квартале, но живу как-то все равно сама по себе.

Он грустно кивнул головой. Эта фраза ему явно не понравилась, но он изо всех сил старался показать, что все это его совсем не касается.

– Ну и как долго вы вот так были?..

– В смысле? – поинтересовался Боб.

– Вы что, не понимаете, о чем я говорю? Не прикидывайтесь! Я имею в виду женщин. Когда вы последний раз были с женщиной? Женским полом!

– А-а, это! Не помню.

– Месяц? Год? Десять лет?

– Ну, не десять лет. Может быть, чуть больше года. Правда, я не уверен.

– И вы так легко могли без этого обходиться?

– У меня были другие дела, которым я уделял больше внимания, чем этому.

– Я вам не верю.

Он на минуту задумался, оценивая ее слова.

– Я не нарываюсь на комплименты, но говорят же: “Будь проще, проще…”

– Энн Ландерс?

– Нет, – ответил он, – это сказал старик Тороу из Вальдена. Он тоже, как и я, жил и бродил по этому свету в одиночестве. Вот так. Я тоже хотел жить проще. Никаких желаний, никаких беспокойств, никакого сексуального голодания. Только винтовки. Теперь я понимаю, что это было полным сумасшествием с моей стороны.

– Итак, вы уединились и стали Генри Тороу, но уже не из Вальдена, а из Арканзаса? – спросила Джули.

– Когда у меня в руках была винтовка, я чувствовал себя прекрасно. Я всегда любил винтовки. Поэтому я решил жить таким образом, чтобы винтовки составляли основу моей жизни и были единственным, в чем бы я нуждался. И я должен сказать, что в общем жил неплохо.

– И вы были счастливы в своем трейлере там, в горах, без людей и общения?

– Тогда я этого не понимал. Теперь, видимо, я понимаю. Меня вырастили, воспитали, а потом приучили к тому, чтобы я не думал о том, как я себя чувствую.

Шел третий день с тех пор, как он пришел в себя. На землю опускались сумерки, и солнце заполняло комнату золотисто-оранжевыми переливами мягкого света. Он был настолько нежный и плавный, что все предметы, на которые он падал, приобретали какой-то необыкновенный, даже можно сказать волшебный, оттенок. В лучах этого ровного света ее серьезное лицо казалось еще более красивым. Ему нравилось то, что она своим поведением как бы невзначай, мягко и в то же время лукаво заставляла его почувствовать, каким беззащитным он сейчас выглядел. Казалось, ей нравилось выступать по отношению к нему ангелом-хранителем, и ее глаза настолько сильно излучали это чувство, что он не мог долго выдерживать ее пристального, настойчивого взгляда и, вместо того, чтобы смотреть ей в глаза, смотрел в раскрытое окно, туда, где на самом краю земли острые, как зубы старого злого медведя, горы упирались своими вершинами в голубое небо. Он вспомнил, как смотрел на ее фотографию там, в джунглях Вьетнама. Донни всегда носил ее с собой.

– Почему такие люди, как вы, всегда стремятся остаться в одиночестве? – спросила она. – Почему вы хотите быть такими независимыми и сами выдумываете ситуации, в которых могли бы один на один пойти против всех, чтобы еще раз доказать, какие вы умные, сильные и храбрые?

Боб ничего не ответил.

– Неужели вы не понимаете, что этим вы ужасно мучаете нас, – продолжала она, – нас, женщин? Потому что все остальные нормальные мужчины безумно хотят быть похожими на вас. Они узнают о вас из всевозможных кинофильмов и боевиков, а потом начинают вести себя так же, как и вы, проникаясь вашей манерой поведения и вашими привычками; все это напоминает хемингуэевский стоицизм. Они пытаются создать себя по вашему образу и подобию, но у них просто кишка тонка, им не хватает вашего упорства, вашей силы воли и вашего характера. Поэтому они просто ерепенятся, когда видят вас, и делают вид, что они такие же, как и вы, а мы, женщины, из-за этого постоянно их теряем. Знаете ли вы, что Донни всю свою жизнь был просто-напросто трусишкой? Он был очень пугливый. Он был совсем не герой, но он верил в вас.

– Не важно, что он был пугливый. Он делал свою работу. Вот и все. Это делало его настоящим мужчиной. И он всегда был настоящим мужчиной.

– Я бы предпочла иметь рядом более слабовольного мужчину, но который был бы жив и мог бы со мной спать в постели, который был бы отцом тех детей, которых у меня никогда не было и теперь уже, вероятно, никогда не будет. То, что он был настоящим мужчиной, ничего хорошего мне не принесло. Это точно такая же степень сумасшествия, как и та, которая заставляет бедных индейских юношей кастрировать друг друга в их национальный праздник. Ну и какую радость, спрашивается, они от этого получают в своей дальнейшей жизни?

– Это невозможно объяснить, – сказал Боб. – Да, мэм, это может быть просто глупостью и, возможно, не имеет никакого смысла. Но, во-первых, меня учили не причинять боль никому, кроме тех, кто причиняет боль мне и моим близким, – я так воспитан. И во-вторых, я просто выполняю свой долг так, как я его понимаю. Если я придерживаюсь этих двух принципов, то у меня, как правило, не бывает никаких проблем.

Наступило такое глубокое молчание, что можно было подумать, что это последняя секунда жизни перед взрывом атомной бомбы, которая окончательно уничтожит жизнь на всей планете. Но вместо взрыва атомной бомбы за железными стенами трейлера раздался крик ребенка.

На ее лице застыло какое-то непонятное ему выражение, в глазах появилось совсем незнакомое, новое выражение, которого он никогда раньше не видел. Это была боль.

– И знаете, весь парадокс в том, что никого из нас не интересует такой тип мужчины, я имею в виду тот тип мужчин, которым хотите быть вы. Нам нужен тот, кто никогда не уйдет, не оставит нас в одиночестве и утром, когда мы проснемся и откроем глаза, будет рядом. Который будет стричь траву на газончике, приносить домой зарплату… Да, именно такой мужчина… Я понимаю, как смешно все это сейчас звучит… – призналась она, и вместе с этой фразой неожиданно прорвалась наружу вся ее боль. – Вы приходите… и я помогаю вам, выхаживаю вас, забочусь о вас, прячу вашу машину и собираю на свою голову массу неприятностей, из которых никогда уже, наверное, не выберусь, у меня теперь никогда не будет нормальной жизни… а вам все равно. Вам, видите ли, надо идти. И быть настоящим мужчиной.

Спустя некоторое время Боб сказал:

– Я бы ни за что не пришел сюда, если бы меня не вынудили обстоятельства. Но еще я пришел сюда потому, что хотел прийти. Давным-давно, во Вьетнаме, когда Донни показывал мне фотографию своей юной жены, случались моменты, когда я начинал ненавидеть его за то, что его ждала такая красивая женщина. Какая-то часть моей души страстно желала, чтобы вы принадлежали не ему, а мне. Но все это прошло, когда я увидел, какой он отличный парень, и понял, что он заслуживает в этом мире самого-самого лучшего. Теперь я вижу, что у него это было.

Она прикоснулась к нему. Уже долгие годы ни одна женщина не касалась его так, чтобы в этом прикосновении чувствовалось ее желание. Скорее всего, так, как она, его еще не касалась вообще ни одна женщина. О, сколько лет прошло!

– Чего вы от меня хотите, сержант? – спросила она.

– Не знаю, – ответил он. – Возвращаться в прошлое всегда так больно и трудно… Хотя, должен признаться, я все эти долгие годы думал о той прекрасной женщине, которая ждала Донни Фенна.

– Поэтому вы мне и писали все это время?

– Думаю, да. А вы просто брали и отсылали письма назад, даже не распечатав.

– Я знала, что если я их открою, то погибну.

– А сейчас вы не погибли?

– Нет, по крайней мере, я думаю, что нет. Я знаю, на что я иду. Остановиться я уже не в силах. Этот путь, скорее всего, приведет меня к катастрофе, но у меня нет никакого желания что-нибудь изменить.

Он прижал ее к себе. Поцелуй принес небывалое ощущение блаженства. Он почувствовал, что куда-то летит, все дальше и дальше, растворяясь в тепле, истоме и целительном счастье. Бобу казалось, что это волшебное состояние будет длиться всегда, до тех пор, пока он не умрет. Он был буквально сокрушен этим гигантским потоком наслаждения. В ней все доставляло наслаждение. Она сама была сплошным наслаждением. Он никогда не мог себе представить, что женщина может быть такой великолепной. В завершение всего, как гигантский взрыв, который невозможно скрыть и невозможно остановить, наступил оргазм.

Он вывернул Боба наизнанку и закончился серией опустошающих спазмов. Он летел по направлению к твердой земле, падая сквозь этажи, задерживаясь на каждом из них на долю секунды и падая на следующий, а потом еще на следующий, и так бесконечно. Он все летел и летел, удивляясь тому, как далеко он оторвался от самого себя.

– О Боже! – произнес он.

– О Боже мой! – сказала она.

Шли дни. Днем она дежурила в больнице, и в это время он оставался в трейлере один, читая то, что она приносила ему каждый раз после посещения семи книжных магазинов и газетных киосков в Тусоне. Он просил ее покупать все, и она так и делала. Он читал. Сначала события двухнедельной давности, потом – трех-, четырех-… Он прочитал о покушении на Кеннеди и обо всех других знаменитых покушениях на президентов. При этом он делал какие-то заметки и записи, стараясь проанализировать прочитанное и выделить из всей этой массы информации главное. Когда он узнал, что герой-полицейский из Нового Орлеана Леон Тиммонс был убит в одной из этих глупых, бессмысленных стычек в густонаселенных городах, причем, как сообщалось, был убит грабителем и насильником в тот момент, когда пытался предотвратить совершение преступления, это абсолютно его не удивило. Он просто глубоко вздохнул. Тиммонс был обречен и, естественно, должен был умереть. Эти люди постепенно заметали следы, не оставляя официальным представителям власти никакого шанса даже заподозрить их в чем-то, не говоря уже о том, чтобы узнать о существовании их организации.

Это были профессионалы. Теперь Бобу уже незачем было ехать в Новый Орлеан – там ему нечего делать. Но куда?.. Этого он еще не знал.

Однажды вечером “Эн-би-си” показала специальный выпуск, посвященный событиям в Новом Орлеане. Он записал всю передачу на ее видеомагнитофон, делая при этом кое-какие пометки. Потом он просматривал кассету снова и снова: все эти диаграммы, интервью и предположения. Но особенное внимание он уделил тому ужасному моменту, когда пуля со страшным визгом вылетела неизвестно откуда и, казалось, сбила президента с ног, хотя в действительности его просто увлекла за собой сила падения другого человека, архиепископа Роберто Лопеза, который упал на президента, когда пуля разорвалась у него в голове, разбрызгав мозги и кровь в разные стороны.

Боб подумал, что это был превосходный выстрел. До этого проклятого купола собора более тысячи двухсот ярдов, каким бы хорошим ни был прицел, фигура все равно выглядит расплывчато, угол выстрела необычайно сложен. Учесть надо было слишком много обстоятельств, и тот, кто стрелял, учел их все.

“Вот это да, – подумал Боб, – классная работа!” Такой выстрел могли бы сделать всего пять или шесть человек в мире, причем любой из них рисковал бы достаточно сильно. Боб понял, что этот стрелок был одним из них. К тому же, он был именно тем ключиком, которым Боб смог бы открыть потайную дверцу.

Весь этот план, тщательно продуманное оболванивание и обольщение Боба, манипуляции, увертки, отговорки – все это имело смысл лишь при наличии абсолютной уверенности в том, что этот стрелок сможет сделать точный выстрел.

“Отличный выстрел”, – подумал Боб. Он думал о том человеке, который сидел тогда под куполом собора перед прикрытыми ставнями и спокойно ждал своей минуты. “Смог бы я сделать такой же выстрел?” – подумал он.

В этом он не был уверен, потому что такое мастерство было как раз на самой грани его собственных возможностей. Кто бы это ни был, он все равно был великим стрелком.

Бобу припомнились те отличные патроны 308-го калибра так называемой фирмы “Экьютек”, которые они показали ему в Мэриленде, когда так долго и упорно водили за нос. Это были очень дорогие патроны, выполненные с большой точностью и знанием дела. Все, что касается “Экьютека”, естественно, было ложью, но патроны были настоящие. Тот, кто их делал, знал, как надо собирать гильзу, порох, пулю и капсюль в целый патрон, чтобы он соответствовал мировому стандарту и обладал высокой точностью при стрельбе на большие расстояния. Это знали немногие: производство таких патронов требовало невероятно тонкой обработки и терпения; нужны были специальные станки для выполнения некоторых высокоточных операций; затворы должны были ходить внутри винтовок как часы, а стволы так отполированы и выверены, что скорей напоминали бы бриллианты, чем оружие. Тот, кто делал такие патроны, входил в элиту стрелков мирового класса. То есть не больше двадцати человек в мире знали, как это делать.

Теперь винтовка. Где можно взять такую винтовку, у которой бы при стрельбе на тысячу двести ярдов 200-грановой пулей 30-го калибра отклонение составило бы не более четырех дюймов? То есть можно говорить о вертикальном отклонении в 333 минуты на каждые полмили. Он знал только одного оружейного мастера, который мог бы сделать винтовку, способную на такие чудеса; но для кого? Потом он вспомнил ту 70-ю модель, из которой стрелял в последний день на стрельбище “Экьютека”, когда ему пришлось повторить приблизительно такой же выстрел, каким был убит Донни. Это была винтовка с таким жестким и твердым прикладом, что создавалось впечатление, будто тот сделан из пластика, а не из дерева; затвор ходил так гладко, а спуск курка был настолько плавным, что, казалось, достаточно было неосторожного выдоха, чтобы винтовка выстрелила сама.

Он вспомнил ее номер – 100 000. Это была именно такая винтовка. Из всех 70-х моделей винчестеров было всего лишь две или три… или, максимум, четыре винтовки на миллион, которые были бы сделаны на таком высоком уровне качества.

Кто мог владеть такой винтовкой? Потом он вдруг вспомнил, что кто-то там, на стрельбище, сказал ему, что хозяин этой винтовки выиграл с ней чемпионат страны по стрельбе на тысячу ярдов. Чем больше он думал над этой проблемой, тем больше его волновал один неразрешимый вопрос, который постоянно ускользал от него и никак не поддавался разгадке. Он единственный не вписывался в построенную схему. Это была пуля. Если они собирались убрать только архиепископа, то они должны были знать, что полиция найдет пулю. Пуля имеет отпечатки ствола, из которого она была выстрелена. И эти отпечатки являются такой же неотъемлемой частью характеристики пули и ствола, как отпечатки пальцев у человека. Предугадать то, что пуля попадет в гвоздь и расплющится до неузнаваемости, они не могли. Это был один шанс из тысячи. Почему их это не волновало? Ведь это могло свести на нет всю операцию и провалить их план. Если бы пуля оказалась несоответствующей стволу винтовки Боба, то все тщательно возведенное здание подделки рушилось. Как-то же они все-таки умудрились найти способ справиться с этой проблемой, и он с ней справился.

“Пуля”, – подумал Боб.

Тайна этой загадочной пули волновала его так же, как в свое время взволновало всех знаменитое покушение на Кеннеди, когда пуля размером 6,5 мм прошла через тело одного человека, потом через грудь другого, пробив ему при этом еще и кисть, и после всего этого на ней все равно нашли не подлежащие сомнению отпечатки ствола винтовки Ли Харви Освальда.

Что-то общее было в обоих этих случаях…

“У них были пули, – подумал он. – У них были пули от моей винтовки”.

Он сам отдал им шестьдесят четыре пули, которые выпустил из своей винтовки во время стрельбы по мишеням на стрельбище “Экьютека” в Мэриленде.

Он откинулся на спину.

– Боб…

– Тс-с-с…

– Боб, что э…

Он взял ее за руку, чтобы успокоиться.

Постепенно все прошло.

– Черт побери.

– Что?

– Я же сам…

И тут ему в голову пришла невероятная мысль. Да, это вполне могло быть. Он еще ни разу не слышал, чтобы кто-то прибегал к этому способу, потому что, наверное, ни у кого не было в этом надобности, но… это вполне могло быть. Уже выстреленную пулю 308-го калибра просто выкапывают из песка целой и невредимой, со следами отпечатков ствола и в то же время с теми же самыми баллистическими характеристиками, как и у новой пули. Пулю 308-го калибра можно заново вставить в гильзу магнума “Эйч энд Эйч” 300-го калибра, которая немного больше по размерам и имеет больший объем для пороха, а следовательно, и большую дальность полета пули. Но на этой чертовой пуле как-то надо было сохранить следы другого ствола. Это сбивало Боба с толку до тех пор, пока он не вспомнил один старый способ под названием “бумажный лоскуток”, благодаря которому можно сохранить отпечатки ствола. Пуля заворачивается во влажную бумагу перед тем, как ее вставить в гильзу, при этом бумага играет роль защитного покрытия. Проблема остается лишь в том, чтобы найти винтовку с чуть большим стволом, где-то 318-го калибра. Но и это было не сложно, на винтовке можно было просто заменить “родной” ствол на нужный и заново выстрелить пулей Боба. “Бумажный лоскуток” не меняет баллистических характеристик, а когда происходит выстрел, бумага просто сгорает в атмосфере. Таким образом пуля Боба, выстреленная из другой винтовки, сделала свое ужасное дело.

“О, ты действительно гений, – подумал о нем Боб, – но… если ты такой умный, то почему именно я должен был рыскать как пес и вынюхивать все это для тебя? Меня привезли туда не просто как подставку; я действительно все это продумал, осмотрел все города и спланировал операцию. Но почему? Почему ты не мог этого сделать? Почему ты не мог объехать все эти города сам и увидеть то же самое, что увидел я?”

В один из дней, приведя в порядок отросшую за время болезни бороду и надев солнцезащитные очки, Боб поехал в Тусон, чтобы зайти в старый оружейный магазинчик в мексиканском районе города. Даже не посмотрев на висевшие на стене винтовки, он сразу же прошел в глубь магазина, к полке, на которой, как обычно во всех оружейных магазинах, лежала большая стопка старых журналов, посвященных оружию: “Ганс энд аммо”, “Шутинг таймc” и “Америкэн райфлмен”. Все эти журналы были ему практически не нужны, потому что в них были в основном картинки и фотографии новых винтовок. Но здесь был еще один журнал, который мог быть ему действительно полезен, – “Экьюрэси шутинг”, в котором были данные о соревнованиях, об особенностях стендовой стрельбы и о скучных и занудливых оружейных мастерах, умеющих собирать такие винтовки, из которых можно было хоть целый день посылать пулю за пулей в одну и ту же точку. Он сам выписывал этот журнал с конца семидесятых, но эти были еще более раннего выпуска, где-то середины шестидесятых. Стендовая стрельба была своего рода лабораторией НИОКР для всех стрелков. Если вы действительно серьезно относились к этому делу, то никак не могли обойтись без стрельбы по мишеням. Потому что все в конце концов упиралось именно в это – точность стрельбы. И если он и опробовал свои патроны в каких-либо соревнованиях, то, скорее всего, это были соревнования по стендовой стрельбе. Из журнала он узнал, что свое существование “Экьюрзси шутинг” начал в качестве информационного бюллетеня всеамериканского клуба стендовой стрельбы, который был образован в начале пятидесятых на севере штата Нью-Йорк, являясь как бы продолжением дела Уоррена Пэйджа, Харвея Доналдсона и П.О. Аклея, начатого ими в двадцатых-тридцатых годах. Эти люди занимались тем, что создавали единые таблицы стрельбы, потратив ради этого долгие месяцы на изнурительные подсчеты и анализы стрелковых соревнований прошлых лет, извлекая на свет давно забытые имена великих стрелков и такие вышедшие из употребления калибры, как 222,5 и 7Х61 “Шарп энд харт”.

Он скупил все журналы и в тот же вечер засел за чтение. Когда он наконец-то дочитал последний журнал, то уже знал об интересующей его проблеме чуть больше, чем раньше. После этого он решил перечитать их еще раз, но теперь уже более внимательно. Боб буквально охотился за старыми номерами этого журнала, выискивая их по всем магазинам, торгующим подержанными вещами. Если ему удавалось найти еще один такой журнал, то он сразу же прочитывал его, пытаясь найти в нем что-то, чего и сам еще пока точно не знал.

“Я все равно найду тебя, сволочь ты старая!” – думал он, теперь уже почти точно зная, что тот, кого он ищет, был человеком старым. Так стрелять может только старый человек, потому что для этого нужны опыт, практика и огромные навыки, которых нет у молодого стрелка. Только один еще не старый человек – Боб имел в виду себя – мог сделать такой выстрел, и то это скорее была иллюзия, чем реальность. Боб попытался отбросить ненужные мысли, мешающие ему сосредоточиться.

“Это не Соларатов, – сказал он сам себе. – Нет, это не он”.

По вечерам они занимались любовью. Они занимались ею часами, как бы наслаждаясь сейчас тем счастьем, которого у них не было раньше. Порой он чувствовал себя поршнем в вечном двигателе.

Сейчас, после нескольких оргазмов, после того как он пролетел все свои этажи и упал на землю, Боб чувствовал себя настолько уставшим, что не мог даже пошевелиться. Тело совершенно расслабилось и, казалось, растворилось в вечности.

– О Боже, – сказала она, – ты, наверное, все это время специально копил силы для меня?

Он хмыкнул.

– Кажется, я делаю все правильно.

– Я и говорю.

Они лежали, обессиленные любовью.

Самым ужасным для нее было то, что она позволила в своей душе взойти зерну надежды. Она поняла, что есть совсем другая, более яркая и радостная жизнь. Боб же в этот момент думал о том, что жить в затворничестве, наверное, неправильно, нельзя ненавидеть весь мир, нельзя жить только винтовками, подобно какому-то сумасшедшему иезуиту, нельзя жить в маленьком трейлере высоко в мокрых, ненастных горах и встречать каждого посетителя и гостя недоверием и подозрением.

Мир полон вещей, которыми можно наслаждаться. Надо просто увидеть их, объединить в своем сознании и радоваться жизни. Разве это сложно? Для Боба понятие “удовольствие” почему-то всегда ассоциировалось с водой. Он видел себя и ее на пляже, где-нибудь в Митрл-Бич, на юге Южной Каролины, или в Билокси, или, может быть, в Гальвестоне… Короче: солнце, воздух и вода… и больше ничего не надо.

– О чем ты сейчас думаешь? – спросила она. – Ты даже улыбаешься. Ты что?

Он знал, что если расскажет ей об этом, то все пропало. Он уже никогда не выкарабкается из этой нежной томности и сладкой вялости. Он лежал и чувствовал, как страсть к ней нарастает вновь. Он хотел полностью раствориться в этой женщине. Боб смотрел на нее и ощущал, как огромное желание вновь накатывает на него горячей волной.

– Так, кое-что о морской пехоте, – ответил он.

– Это ложь, – возразила она.

– Естественно. Я думал о том, как все это мне ужасно нравится. Может быть, это обойдется мне слишком дорого, а может, наоборот, даже поможет выдержать все. Я должен уметь расставаться с самым приятным в моей жизни. Это похоже на заключение сделки: если я хочу выиграть в главном, я должен уметь при необходимости в любой момент отказаться от всех остальных, даже самых соблазнительных предложений. Я должен быть готовым умереть в любую секунду, иначе я проиграю. Любой, кто воевал, скажет тебе то же самое. Надо всегда быть готовым отдать свою жизнь. Если ты думаешь о том, как ее спасти, то считай, что ты уже потерял преимущество.

Она задумчиво посмотрела на него своими серыми спокойными глазами.

– Я была права. Я так и знала. Ты сначала дашь мне почувствовать, что такое счастье, а потом оттолкнешь прочь, чтобы уйти в свой проклятый крестовый поход. – Она усмехнулась. – Жаль, что я не смогу тебя ненавидеть, Боб. Ты самый настоящий сукин сын, но ненавидеть тебя – все равно что ненавидеть погоду. Это бессмысленно.

– Послушай… Это было самое лучшее время в моей жизни. Самое прекрасное. Это было что-то особенное. Еще немного – и я уже никуда не смогу от тебя уйти.

– Нет. Это ложь. Ты все равно уйдешь. Я знаю таких, как ты. Вы всегда уходите.

– Ты права, – сказал он. – Я уйду. Мне просто надо уйти.

Она горько усмехнулась:

– Ну и стервец же ты!

Боб кивнул головой. На его серьезном, мрачном лице почти ничего не отразилось.

– И когда?

– Думаю, завтра.

– Так скоро?

– Да. Уже пора. У меня возникли кое-какие идеи. Я бы сказал – даже план.

– Я не думала, что это случится так скоро.

– Чем скорее уйду, тем скорее вернусь.

– Ты снова лжешь, Боб. Назад ты уже не вернешься. Через неделю ты уже будешь мертвым.

– Ну, не так быстро, – ухмыльнулся он. – У меня есть хитрый план. И думаю, что благодаря ему мне кое-что удастся. Но прежде мне надо сделать одно дело.

– Что? – спросила она, пытаясь скрыть рвущуюся из глубины души боль.

– Я должен добраться до своего тайника в горах и вынуть оттуда спрятанные там тридцать тысяч долларов и несколько винтовок – тогда я буду в состоянии оплатить все свои расходы и в какой-то степени защитить себя. Ну а затем, – он вздохнул, – затем надо вернуться домой и похоронить своего пса.