Это произошло так быстро, всего за две недели. Его волосы из лета перешли прямо в зиму, не задержавшись в осени. Они не поредели, не выпали, а как-то вдруг приобрели тускло-серый оттенок. И Боб сразу же стал выглядеть древним стариком — по крайней мере, ему так казалось.

Причиной этого было воспоминание. Недавно ему пришлось сразиться на мечах, в настоящем поединке не на жизнь, а на смерть — и это в двадцать первом веке, в одном из самых современных городов на земле! — с одним японским господином, обладавшим высочайшим мастерством и талантом. Однако он одержал победу. Убил своего противника, бросил его изрубленный труп на белоснежном поле свежевыпавшего мокрого снега, окрасившегося в алый цвет от крови.

Боб часто задумывался: «Почему я одержал победу? Я не имел права победить. Просто мне… повезло. Чертовски повезло. — Эти мысли, подобно червю, глодали его сердце. — Чертов везунчик. Почему мне повезло, а тот парень умер с вываленными на снег внутренностями?»

Впрочем, нельзя сказать, что Свэггер вышел из схватки без единой царапины. Японец вспорол ему бедро вплоть до стальной кости, и прошло слишком много времени до того, как были наложены швы, которые спасли Бобу жизнь. Рана так до конца и не зажила, и он напрасно упрямо утверждал, что все в порядке. Нога затвердела, как будто поток крови, перекрытый швами, наливался, разбухал, готовый разлиться алым океаном. Кроме того, своим последним ударом убийца сделал Боба смешным, и в этом также заключалась его посмертная месть. Походка Боба стала комически подпрыгивающей. Он по-прежнему мог ездить верхом, мог ходить, но вот бегать стало трудновато. И никакого лазанья по горам. Жизнь ему спас мотоцикл, создав иллюзию свободы, которая когда-то была главной его ценностью.

— Я выгляжу на все сто пятьдесят, — сказал Боб, поглядев на себя в зеркало в то утро.

— Что ты, тебе не дашь ни дня больше ста сорока пяти, — ответила его жена. — Солнышко, посмотри на папу, он стал совсем белым.

— Папа снеговик! — воскликнула маленькая Мико (ей недавно исполнилось семь), радуясь, что сумела найти хоть какой-то изъян в том внушающем благоговейный ужас герое, каким был ее странный белый отец. — Снеговик, снеговик, снеговик!

— Да они седые, седые, — возразил Боб и добавил: — Кому-то сегодня точно придется остаться без верховой прогулки, если этот кто-то не перестанет обзывать своего папу снеговиком.

Однако тон его выдавал неискренность угрозы, ибо Боб охотно баловал своих дочерей и гордился тем, какими они выросли, несмотря ни на что.

Он был богат. Богат землей — в настоящий момент он владел шестью коневодческими фермами в трех западных штатах (две в Аризоне, две здесь, в Айдахо, и по одной в Колорадо и Монтане, и еще он присматривал себе собственность в Канзасе и Орегоне), и богат материально — он получал приличную пенсию от морской пехоты Соединенных Штатов. Боб был богат домами, поскольку ему принадлежал этот красивый, недавно законченный дом в шестидесяти милях от Бойсе, на расчищенном его собственными руками участке, который выходил на бескрайние зеленые прерии, простирающиеся до самых темно-синих зубцов гор, придавленных кипами белого хлопка и устремленных в хрустально-прозрачное голубое небо. Он был богат женой, ибо Джули была красива, словно героиня фильма Говарда Хоукса, — одна из тех смуглых, обладающих кошачьей грацией женщин, которые всегда остаются спокойными, никогда не повышают голос и при этом чертовски сексуальны. Но главным его богатством были дочери.

Их у него было две. Ники окончила факультет журналистики Колумбийского университета и работала в своей первой газете в городе Бристоле, штат Виргиния, который ее отцу нравился гораздо больше Нью-Йорка, где она провела предыдущий год. Боб считал, что ей будет намного безопаснее в маленьком городке, расположенном на самой границе между Виргинией и Теннесси. Тем временем его приемная дочь Мико без каких либо задоринок привыкала к жизни в Америке, быстро осваивалась с лошадьми, с ежедневным уходом за ними, с запахом навоза. Она полюбила их, привязалась к ним совершенно естественным образом, и отец с восторгом наблюдал за тем, как такое крошечное создание абсолютно свободно держится на спине огромного животного, уверенно управляет им, завоевывает его любовь и добивается повиновения. Малышка уже была награждена голубыми лентами в конном троеборье. Возможно, в будущем она даже превзойдет свою старшую сестру, которая два года подряд была чемпионом национального первенства по конному троеборью среди юниоров.

Было утро, а поскольку на дворе стоял август, Мико не нужно было идти в школу, поэтому они занимались своим самым любимым делом: девочка восседала верхом на жеребце Сэме, а отец наблюдал за тем, как она умело скачет по кругу. Он предоставлял ей полную свободу. Во время службы в морской пехоте сержант Свэггер требовал беспрекословного повиновения, но со своей дочерью он был совсем другим. Он стоял, прислонившись к изгороди, и незнакомый человек, случайно увидев его, подумал бы: «Вот настоящий ковбой». Голубые джинсы обтягивали его поджарые ноги, и он немного сутулился, как человек, который провел в седле всю свою жизнь. С ног до головы в нем все было ковбойское: высокие сапоги, покрытые грязью, но внушительные, голубая джинсовая рубашка, красный шейный платок, ибо в Айдахо в августе жарко, и бледно-желтая шляпа с широкими полями, закрывающими лицо от солнца.

Все было просто прекрасно — верный признак того, что беда маячит где-то неподалеку.

— Полегче, милая, — окликнул дочь Боб. — Не нужно принуждать коня. Ты должна его чувствовать, и когда он будет готов, то сам даст тебе знать.

— Я сама знаю, папа, — недовольно ответила Мико.

Она совершенно прямо сидела в крошечном «восточном» британском седле размером с почтовую марку, с хлыстом в руке, в высоких сапогах без каблука и, разумеется, в шлеме. Девочка чувствовала себя совершенно естественно и в большом «западном» седле, качающемся, словно лодка, на спине лошади, но Боб и Джули сошлись в том, что учиться ей предстоит на Восточном побережье, так что будет лучше овладеть навыками верховой езды, присущими именно этой части страны. Кроме того, родители хотели оградить ее от родео, куда в большом количестве сбегаются молодые девчата, привлеченные видом долговязых тощих парней, которые скачут верхом как боги и, свалившись на землю после головокружительного прыжка, тотчас же поднимаются с улыбкой на лице. Хотя, возможно, с Мико все будет по-другому. Вполне вероятно, что она действительно выкинет какую-нибудь сумасшедшую штучку, например, вместе со своей лошадкой прокатится на рогах у разъяренного быка.

— Быть может, все дело кончится тем, что Мико станет чемпионом Айдахо по конному спорту среди женщин, но все же попробовать стоит, — сказал как-то Боб своей жене.

— В таком случае ей придется каждый день выслушивать недовольные вопли одной пожилой леди, — ответила Джули.

Пока что все было хорошо: Мико обладала чувством ритма и терпением, и даже такое выносливое животное, как лошадь, ощущало это. Кроме того, девочка владела какими-то магическими приемами, по крайней мере по мнению Боба, и он с радостью отдал бы за нее свое второе бедро и вообще все, что угодно.

Мико изящно выполнила прыжок, не изменив посадки, не напрягая спину, не согнувшись в момент приземления.

— Получилось очень неплохо, милая, — одобрительно крикнул Боб.

— Я сама знаю, папа, — ответила Мико.

Боб улыбнулся, отирая пот со лба, но тотчас же встрепенулся, краем глаза увидев какое-то стремительное движение, слишком быстрое для хороших известий. Обернувшись, он увидел Джули, выбегающую из дома, и сразу же понял, что стряслась беда. Джули никогда не теряла самообладания; проработав десять лет в больнице в индейской резервации, она вдоволь насмотрелась на кровь, боль, страдания и даже смерть. И если сейчас она была так расстроена, это могло означать только одно: что-то стряслось с его второй дочерью, Ники.

— Малыш, — окликнул он Мико, не дожидаясь, когда Джули подойдет к нему. Ему хотелось позвать девочку к себе, пока он еще не услышал плохие новости и не потерял контакт с действительностью. — Слезь с коня и подойди сюда, на одну минутку.

— Но, папочка, я…

Боб повернулся к Джули.

— Только что позвонил Джим Густафсон, редактор газеты, в которой работает Ники…

Боб почувствовал, как у него сдавило сердце и легкие, словно в его дыхательной системе только что взорвался клапан и все его тело оказалось залито жидкостью. У него обмякли колени; он насмотрелся в обоих полушариях на насильственную смерть, в особенности скосившую молодых и невинных, и сейчас перед ним возник безжалостный и пугающий образ катастрофы: его дочери больше нет в живых и его самого ждет бесконечное, безутешное горе.

— Что с ней?

— Она попала в аварию. Сорвалась с горной дороги и врезалась в деревья.

— О господи! В каком она состоянии?

— Она жива.

— Слава богу!

— Ники оставалась в сознании и успела позвонить по девять-один-один, указав, где находится. Помощь подоспела довольно быстро, и все жизненные функции организма работали.

— Она поправится?

— Мамочка, что случилось?

— Милая, Ники попала в аварию.

У Боба разорвалось сердце при виде лица младшей дочери, исказившегося от боли; казалось, девочка получила удар в грудь от профессионального боксера. Она буквально сжалась в комок.

— Она в коме, — продолжала Джули. — Не пришла в сознание. Ее нашли в таком состоянии, с незначительными ссадинами и синяками. Нет ни паралича, ни каких-либо указаний на серьезные травмы внутренних органов. Судя по всему, Ники сильно ударилась головой.

— О господи, — пробормотал Боб.

— Нам нужно немедленно ехать туда.

Однако не успела Джули произнести эти слова, как Боб почувствовал, что она не права. Из глубокой пещеры выполз его самый старый и мрачный страх и начал обнюхивать все своим холодным носом, внимательно рассматривать желтыми глазами, обдавая горячим дыханием, наполненным запахом крови.

— Поеду я один. Вылечу первым же рейсом. Вы закажете билет через Интернет и позвоните мне, а я немедленно выезжаю в Бойсе.

— Нет. Нет, я должна увидеть свою дочь. Я не останусь здесь. Поедем мы все. Мико тоже должна встретиться с сестрой.

— Подойди сюда, — сказал Боб и, когда они отошли от ребенка, объяснил: — Я опасаюсь, что это может быть связано с какими-то моими былыми делами. Отличный способ выманить меня на открытое место.

— Боб, далеко не все на свете…

— Да, далеко не все на свете имеет отношение ко мне, но ты даже не представляешь, в каких переделках мне пришлось побывать. Понятия не имеешь, кто может охотиться за мной. У тебя у самой есть шрам на груди и воспоминания о нескольких месяцах, проведенных в больнице, после того как тот снайпер всадил в тебя пулю.

— Он мстил мне, а не тебе.

Все это случилось очень давно, но Боб прекрасно помнил, как услышал выстрелы, как обнаружил истекающую кровью Джули и кричащую Ники, а неподалеку еще одного человека, мертвого.

— Я вовсе не утверждаю, что все это произошло из-за меня, — сказал Боб, — но в то же время не могу и поручиться, что я тут ни при чем. А мне трудно будет действовать, постоянно думая о вашей с Мико безопасности. Сначала я должен осмотреться, один. Если никакой опасности нет, я дам вам знать.

Боб понимал, что это мания преследования, свойственная профессиональному бойцу. Этой болезнью страдали все, кому приходилось убивать людей, — хорошие, плохие, безразличные. В определенном возрасте человеку начинают являться непрошеные лица, и он не может точно их определить, однако подсознание напоминает ему, что этого парня он убил там-то и там-то, и он начинает думать: а что, если у него были братья, родители, дети, друзья, товарищи? Что, если смерть этого незнакомца терзает их так же, как его самого терзает гибель тех, кого он знал близко? Например, первого мужа Джули, Донни Фенна, отличного молодого парня, лучшего из лучших. Ему пробил грудь тот самый снайпер, который всадил пулю в Джули. «Я убил снайпера», — напомнил себе Боб.

Но может быть, сейчас здесь брат этого снайпера, и он не сумел подступиться к Бобу в Айдахо, где у него друзья и семья, где Боб отлично знает местность, каждый овраг и ложбину, и тогда он решил выманить его в незнакомое место, и, может быть, он получает удовольствие при виде боли на лице Боба, убивая сначала его близких, одного за другим: первую — Ники, затем Джули, потом Ми…

Боб мысленно выругал себя. Каждый раз, возвращаясь домой живым и более или менее невредимым, он подумывал о том, чтобы уйти в подполье, начать свою личную программу защиты свидетелей. Новый человек, новая жизнь, новое место, все новое. Но другая его часть говорила: «Нет, нельзя допустить, чтобы эти мысли сводили тебя с ума, это все пустяки. Если ты им поддашься, они отнимут жизнь». Чтобы победить, мало просто остаться в живых, нужно жить полноценной жизнью, имея все то, что любишь и без чего не можешь существовать: семью, землю, дом.

— Прошу тебя, — сказал Боб.

— Боб, это не твое личное дело. Речь идет о нашей дочери. О моей дочери. Я не могу оставаться здесь; я должна быть рядом с Ники, чего бы это ни стоило, каким бы ни был риск. Это сильнее меня.

— Позволь мне отправиться туда одному, разобраться, что к чему, и, как только смогу, сразу же, без промедления я дам вам знать и вы приедете. Если там будет опасно, я перевезу Ники в другое место, найму телохранителей, организую для вас надежное, защищенное место. Но сначала я должен все узнать.

Джули покачала головой. Ей это не нравилось.

— Понимаю, я могу ошибаться, — не сдавался Боб. — Я постоянно ошибаюсь. Но сейчас речь идет не о том, что я могу быть не прав или что у меня… как это называла Ники?

— Нарциссизм. Самовлюбленность. Так говорят про человека, который слишком любит себя, даже если и не признается в этом. Ты у нас явно не страдаешь нарциссизмом. Ни один самовлюбленный человек не допустит, чтобы его били до крови, резали, держали за решеткой, колотили ногами по голове столько, сколько это происходит с тобой. Этого у тебя не отнять. Какими бы ни были твои недостатки — а видит бог, их у тебя сотни, — ты готов рисковать собственной жизнью ради того или другого либо вообще просто так, а значит, ты слишком сумасшедший, чтобы страдать нарциссизмом. Так что твои шрамы дают тебе два-три дня. После этого мы приезжаем.

— Спасибо. Пойду собирать вещи.