Глава 12
CAKE

Синсэнгуми Нии оставался с американцем до самого конца. Утром тот торжественно простился с семейством Яно перед домом и сел в такси, но поехал не на железнодорожную станцию, как можно было ожидать, а в храм Ясукуни, святилище, посвященное всем павшим в войнах, которые вела Япония.

Приезжие из западных стран не часто посещают это место, однако этот американец счел своим долгом там побывать. Пока такси с его багажом ждало на стоянке, отсчитывая йены, американец вошел в храм и какое-то время скромно постоял перед алтарем. Нии ломал голову: это еще что за хреновина? Для него в этом не было никакого смысла.

Затем американец решил немного пройтись. Он был гайдзин, и его сторонились, но он не обращал на это внимания. Американец медленно, слегка прихрамывая, бродил по святилищу, словно пытался установить связь с чем-то бестелесным. Он задержался здесь дольше остальных; молодой якудза уже начинал терять терпение. Американец постоял под воротами «тории» из взметнувшейся ввысь стали — они олицетворяли душу самурая, павшего на поле битвы. В отличие от традиционных ворот японских храмов, сделанных из дерева, эти были стальные, что, похоже, имело для американца какое-то значение. Он несколько раз прикоснулся к воротам, глядя на них так, словно видел некий скрытый смысл, понятный ему одному. Затем американец прошел по широкой бетонной дороге, ведущей к белому деревянному храму, расположенному в двухстах пятидесяти ярдах от ворот, осмотрел безмятежную череду деревьев, отделяющих святилище от безумства Токио. Подошел к храму, заглянул внутрь, возможно, предался медитации, — кто может понять гайдзина?

Но всему когда-нибудь приходит конец. Американец вернулся к такси, и машина, втиснувшись в плотный поток транспорта, поползла к железнодорожной станции. Нии просто оставил свою машину в переулке около станции. Разумеется, ее заберет полицейский эвакуатор, но это пустяки, машину можно будет вернуть. Он купил в автомате билет на экспресс «Нарита», устроился у прохода и проехал вместе с американцем до терминала номер два международного аэропорта, находящегося в сорока милях от Токио.

Гайдзин встал на регистрацию рейса «Джапан эрлайнс». Одетый по-простому, в джинсы и коричневую куртку поверх спортивной рубашки, он стоял с двумя небольшими сумками в руках. В его движениях не было нетерпения; он невозмутимо дождался своей очереди, предъявил документы, отдал на проверку багаж. Нии наблюдал издалека, как американец проходит предполетный контроль. Он стал свидетелем небольшой драмы: американца выдернули из очереди, придирчиво осмотрели с помощью портативного металлоискателя, после чего его документы последовательно изучали три уровня чиновников. Наконец ему разрешили лететь. Нии последний раз бросил на него взгляд: высокий иностранец с бесстрастным, непроницаемым лицом, так непохожим на подвижные гримасы всех прочих волосатых зверей, с которыми до сих пор приходилось сталкиваться молодому якудза. Глаза американца горели странной силой, словно он хранил в себе сокровищницу тайных знаний, и у Нии мелькнула мысль: тем, кто встанет у него на пути, не позавидуешь.

Однако синсэнгуми Нии выполнил свою задачу. Идеальный самурай, он достал сотовый телефон, позвонил старшему и обо всем доложил. Ему приказали немедленно возвращаться. Сегодня вечером настанет пора действовать.

И вот все осталось позади. У Боба в руках был посадочный талон. Его багаж проверен, через час он сядет в самолет, — к счастью, ему досталось место у прохода. Боб направился к выходу на посадку. Перелет будет продолжаться пятнадцать часов, но он дождется обеда, после чего примет таблетку. Когда он проснется, самолет уже будет заходить на посадку в Лос-Анджелесе. А оттуда — оттуда всего час с небольшим до Бойсе.

У Боба было легко на душе. Он совершил доброе дело. Наконец-то он испытывал чувство удовлетворения. Боб не сомневался, что его старик был бы доволен. Он, как мог, расплатился за старый долг.

«Эй, старина, я по-прежнему стараюсь делать то, чему ты меня учил. Жаль, что ты не можешь это видеть».

Плохо, что он завязал. У Боба внутри все жаждало выпивки. Ему было так хорошо, что он хотел это отметить: обмыть верность долгу, завершение дела. Как-никак, он воздал должное великим людям.

Чем больше думал об этом Боб, тем более заманчивой казалась ему мысль выпить. Всего лишь один разок.

Ну уж нет. Извините. Никаких «лишь один разок».

Достаточно только начать, как тебя подхватывает течение, и одному богу известно, куда оно тебя выбросит. Такое уже бывало в прошлом.

Большую часть семидесятых Боб провел в пьянстве: чехарда с работой, постоянная боль, потеря жены, пары домов, терпения друзей, уважения начальства — не один раз он был готов нажать на спусковой крючок и положить конец своим никчемным страданиям. Но ему удалось каким-то образом выкарабкаться, отказавшись от всего. Он не мог воспринимать мир. Не мог жить с воспоминаниями. Ему пришлось расстаться и с тем и с другим. Поэтому Боб жил как монах, среди винтовок, гор и деревьев, с одной собакой, в добровольной ссылке, не разговаривая ни с одной живой душой, читая, стреляя, гуляя, заботясь о собаке, существуя на крошечную пенсию, пытаясь хоть как-то вернуть то, что потерял.

Боб мог вести такой образ жизни до конца дней своих. Но затем произошли перемены. Время выдалось жаркое. Ему пришлось вспомнить навыки, которые, как ему казалось, были давно забыты. Однако они никуда не делись. У него по-прежнему оставалось это что-то, помогающее ему идти вперед, и, что самое страшное, то была его лучшая часть. Все Свэггеры были созданы для войны. Они были воинами, и никем иным. Конечно, они умели читать и знали таблицу умножения и даже могли какое-то время быть вежливыми и воспитанными, но их истинная суть была не в этом. Именно таким был Эрл, помешанный на чувстве долга, неважно, брел ли он по пояс в воде под бело-голубыми японскими трассирующими пулями к берегу Таравы или охранял кукурузные поля Арканзаса от вооруженных грабителей. И таким был Боб, трижды побывавший во Вьетнаме, второй, третий или четвертый лучший стрелок Америки, в зависимости от того, кто составлял список.

Итак: почему тебе хочется пить?

Тебе не хочется пить.

В этом нет необходимости.

«У меня очаровательная жена, у меня чудесная дочь, я строю себе дом, из которого смогу смотреть на заросшую травой и цветами долину и лиловый горный хребет за ней, и кто бы мог подумать, что у меня будет все это?» Кому из старых стрелков выпало такое? Когда охотишься на людей и не одну сотню раз видишь в оптический прицел, как они падают на землю и затихают, быть может, при этом заходишь в такую даль, откуда обратной дороги нет.

«Но я вернулся, — подумал Боб. — И никакая помощь мне не нужна».

Затем он подумал: «Черт побери, сегодня я сделал кое-что для своего отца». Это его бесконечно радовало. Боб вспомнил своего старика, которого уже давно не было на этом свете, отца, который его никогда не бил. Все его сверстники постоянно жаловались: «Боже всемогущий, папаша вчера снова меня выпорол. Уй-йя, было так больно! Я больше никогда не забуду накормить свиней». Но Эрл Свэггер никогда не поднимал руку на сына, ни единого раза. Много лет спустя Боб спросил у матери — в тот редкий день, когда она была трезвой, — почему.

— Потому что его собственный отец лупил обоих своих мальчишек так, что у них остались шрамы. Твой отец считал, что это признак величайшей трусости — когда взрослый мужчина бьет мальчишку. Поэтому сам он твердо соблюдал это правило. Вот каким человеком был твой отец. Видит бог, как мне его не хватает!

Бобу тоже не хватало отца: он прекрасно помнил, как в июне 1955 года тот выехал с фермы в черно-белой полицейской машине. Эрл Свэггер не оборачивался, но, увидев сына в зеркало заднего вида, помахал рукой, и Боб помахал в ответ.

— Пока, папа, пока!

Через два часа отца уже не было в живых. Бобу тогда только-только исполнилось девять.

И вот он подумал: «Я сделал то, что понравилось бы отцу. Если бы он был здесь, он бы улыбнулся. Я расплатился за долг Эрла Свэггера, последний, который оставался у него на этом свете; я послужил старику. За это обязательно стоит выпить».

Вот как получилось, что Боб покинул зал ожидания и поднялся на верхний этаж, где располагалась галерея сверкающих ресторанов, сувенирных киосков и магазинов беспошлинной торговли. Там он нашел небольшой бар, совершенно не японский, похожий скорее на французское бистро: кругом коричневое дерево и коричневые бутылки, общая атмосфера уюта, какую жаждущий может обрести только в питейном заведении. Усевшись на высокий табурет, Боб поймал взгляд молодого бармена в белом пиджаке за стойкой и спросил:

— Можно попросить у вас рюмку саке?

Паренек улыбнулся. Он был очень похож на всех тех молодых ребят, которых когда-то знавал Боб, хотя и был японцем.

— Конечно, — ответил паренек. Он говорил по-английски практически без акцента. — Вам подогреть?

— А вы как его пьете? Я видел, один человек пил саке из чего-то вроде маленького керамического блюдечка. Из крохотной плоской чашечки.

— О, иногда мы пьем саке именно так. Но еще мы пьем его из квадратной деревянной коробки под названием «масу». Хотите попробовать? Мы его даже подогреваем! Да, сэр, если хотите, я могу разогреть саке в микроволновке! Вот тогда это будет по-японски на все сто.

— Сынок, боюсь, ваша прекрасная страна еще не готова для таких, как я. Нет-нет, я выпью саке так, как его пил мой друг Филипп Яно: чистый, но из маленькой плоской чашечки.

— Уже несу.

Мальчишка взял с полки большую бутылку, достал плоскую чашечку высотой всего с полдюйма и плеснул в нее немного прозрачной жидкости.

Взяв странную чашечку, Боб понюхал напиток. Саке пахло лекарством. Бобу вспомнилось все то время, что он провел в госпиталях, — все те жидкости, которые в него вливали и из него откачивали, и жидкости, которые, пропитав ватные тампоны, больно жгли его израненное тело.

— Semper fi, — сказал Боб. — Если я свалюсь, подбери меня.

— Ну, как вам понравилось?

— Гм. Теперь я понимаю, как это может нравиться. Неплохая вещь.

Сначала саке ударило в нос терпким ароматом, затем наполнило горло едва уловимым сладким вкусом, ненавязчивым, с фруктовым оттенком; но потом оставило после себя сильное жжение, говорящее о том, что внутри скрывается огонь.

— Повторить?

— Проклятье, а почему бы и нет? У меня есть еще час до вылета, а в самолете мне все равно не останется ничего другого, кроме как проспать весь перелет через Тихий океан.

Боб выпил еще одну чашечку за «semper fi», потом одну перед дальней дорогой, еще одну за морскую пехоту, одну — за тех, кто погиб во Вьетнаме, одну — за тех, кто погиб на Тихом океане, одну — за тех, кто остался в живых, одну — за тех, кто считает себя живым, но на самом деле мертв, и еще одну — за всю эту хренотень. Затем ему захотелось узнать, чьи это ступни приделаны к его ногам, и мальчишка-официант, ответив ему — так, как разговаривают мальчишки со взрослыми мужчинами, которые многое повидали в жизни, как говорят молодые морские пехотинцы, — подал еще одну чашечку саке. После чего, разумеется, Боб тоже угостил его, поскольку не мог поступить иначе. Потом, естественно, он захотел в туалет, и ему объяснили, как туда попасть. Отыскав нужное заведение, Боб еще раз убедился в том, что уже знал: японские туалеты пришли из научной фантастики и каким-то образом сами собой остаются идеально чистыми. Он сделал свое дело, а затем взглянул на часы, понял, что пора садиться в самолет, и направился к выходу на посадку.

И тут Боб сделал ужасающее открытие. Как выяснилось, за то время, что он сидел в баре, здание аэропорта полностью переделали. Это был совершенно другой аэропорт, и чем упорнее Боб пытался отыскать выход на посадку, тем более незнакомым он становился. В какой-то момент Боб поймал себя на том, что страшно устал, вероятно оттого, что ему приходилось таскать чужие ступни, и решил немного отдохнуть.

Его разбудил уборщик, но он тотчас же заснул снова и проснулся во второй раз, когда его начал тормошить полицейский со строгим лицом.

Господи, как же у него раскалывалась голова! Качалось, ее зажали в тиски и парочка борцов сумо навалилась всем своим весом на рычаг.

Затем Боб подумал: «Проклятье, я не в самолете».

Он посмотрел на часы.

6.45 утра по токийскому времени.

Самолет давно улетел.

Боб осознал, что его жизнь внезапно сильно усложнилась.

«Ах ты безмозглый кретин! Ах ты тупица! Да тебе капли нельзя в рот брать, иначе все заканчивается вот этим, старый ты дурень!»

Осмотревшись, Боб обнаружил, что аэропорт только-только начинает просыпаться. Также он выяснил, что вчера вечером, выйдя из туалета, почему-то повернул не в ту сторону, после чего усугубил эту ошибку другими и в результате оказался не в том коридоре. Боб постарался составить план действий: вернуться в главный зал, обратиться к администратору, сдать неиспользованные билет и посадочный талон, получить место на ближайший рейс до Лос-Анджелеса — сколько это будет стоить? — позвонить Джулии и предупредить ее, затем перекусить и дождаться вылета. Ну а потом ему придется выручать свой багаж, уже прилетевший в Америку. Злость на себя еще больше подчеркивало выведенное каллиграфическим почерком изречение, подаренное мистером Яно: «Сталь режет плоть, сталь режет кость, сталь не режет сталь».

«Ах ты идиот…»

Следующая его мысль (мозг работал так медленно!): может быть, удастся как-нибудь устроиться на другой рейс, не покидая зал вылета, что избавит его от всей этой ерунды с металлоискателями.

Наконец Боб заставил себя встать. Итак, первым в повестке дня стоит кофе. Затем надо поесть. И только потом он будет готов начать хождение по мукам, порожденное собственной глупостью.

Боб вернулся в главный зал, минут через десять отыскал представительство авиакомпании «Джапан эрлайнс», чтобы узнать, можно ли ему будет решить свою проблему без особых затруднений. К несчастью, представительство было еще закрыто. Оно должно было открыться в восемь утра, только через полтора часа.

Но где-то по пути Боб нашел зал вылета международных рейсов, с обилием кафе, и хотя официально они еще не открылись, ему удалось уговорить молодых ребят в одном из них запустить кофеварку, так что он получил чашку горячего кофе. Уже вышел свежий номер международного выпуска «Ю-эс-эй тудей», и Боб прочитал его от первой страницы до последней. Затем он расправился с «Интернэшнл геральд трибьюн», а потом и с азиатским выпуском «Ньюсуика».

Вот и восемь часов. Боб вернулся в представительство «Джапан эрлайнс», оказался у стойки первым, предъявил билет и посадочный талон, туманно описал свои приключения с саке и туалетом и без труда получил билет на рейс до Лос-Анджелеса, вылетающий в час дня; ему даже снова досталось место у прохода. Сотрудница авиакомпании заверила его, что никаких проблем с багажом не будет: его оставят на таможенном контроле в Лос-Анджелесе. Она даже улыбнулась Бобу.

После этого Боб разыскал международный телефон и позвонил жене, которой, к счастью, не оказалось дома. Он оставил ей сообщение на автоответчике, решив выложить всю правду. Жена будет дуться на него целую неделю, но это все же лучше, чем бесполезное вранье.

Итак, к девяти утра Боб полностью пришел в себя и сделал все дела; оставалось лишь подождать еще несколько часов.

«Я нисколько не огорчусь, покинув этот проклятый аэропорт».

Сняв с плеч груз, Боб сел и составил новый план действий, центральное место в котором снова занимал кофе.

Он вернулся в кафе. Ему пришлось долго стоять в очереди, но в конце концов он получил заветную чашку. Заведение было переполнено, поэтому Боб вышел в зал ожидания, нашел свободное место и сел.

И вот тогда — времени было 10.30 — он обратил внимание на изображение на одном из десятков телевизионных экранов, развешанных но всему залу. Ему потребовалось какое-то время, чтобы собрать медленно плетущиеся мысли: все началось с чего-то смутно знакомого, что постепенно делалось резче и наконец стало узнаваемым.

Это был Филипп Яно.

На экране появилась семейная фотография Яно, которую Боб видел у них дома. Филипп, Сюзанна, будущий врач Томоэ, сыновья Реймонд и Джон и, наконец, очаровательная малышка Мико.

Потом показали дом, в котором он провел столько приятных часов, — дом, объятый пламенем.

Боб сидел не шелохнувшись, пытаясь разобраться в увиденном, упорядочить все так, чтобы с этим можно было иметь дело.

Он повернулся к своему соседу, японцу в костюме.

— Простите, сэр, что говорят по телевизору? — выпалил Боб, даже не потрудившись поинтересоваться, говорит ли его сосед по-английски.

Но тот его понял.

— Все это очень печально, — ответил японец. — Он был герой. Пожар. Он сам, его семья — все погибли.