Глава 7
Цветной
Толкнулись бортом в утопленника. Тот болтался горбом кверху, руками дно ощупывал. Потерял что-то там, наверное. Жалко было его, до Цветного всего чуть не доплыл. Или это он оттуда далеко сбежать не успел?
– У вас-то с уродами как?
Артем притворился, что это не его ковыряют вопросами. Промолчал. Но там не сдавались.
– Эй, друг! С тобой, с тобой! Говорю, у вас на Алексеевской с уродами как?
– Нормально.
– Нормально – это значит, что есть, или вы своих всех перебили?
– Нет у нас никаких уродов.
– Есть. Они, друг, везде есть. Они как крысы. И у вас должны быть. Ныкаются, суки.
– Учту.
– Но вечно-то они прятаться не смогут. Вычислим. Всех до единого, тварей, вычислим. Всех линеечкой, всех циркулем… Да, Беляш?
– Точняк. В метро для уродов места нет. Самим дышать нечем.
– Они ведь не просто грибы жрут, это они наши, наши грибы жрут, сечешь? Мои и твои! Нашим детям места в метро не хватит, потому что ихние все займут! Или мы их, или они…
– Мы, нормальные, вместе должны держаться. Потому что они-то, твари, кучкуются…
Артему положили руку на плечо. По-товарищески.
Один был: одутловатый, под глазами мешки, борода клином, руки пухнут от лишней воды. Другой: весь в пороховых кружевах, морда в оспинах, лоб в два пальца высотой. Третий: обритый жлоб со сросшейся черной бровью; этот точно не ариец. Еще двое таяли в темноте.
– Люди как свиньи, чуешь? Сунули пятак в корыто и хрюкают. Пока им туда помоев подливают, всем довольны. Никто думать не хочет. Фюрер меня чем зацепил? Говорит: думай своей головой! Если на все есть готовые ответы, значит, кто-то их для тебя подготовил! Задавать вопросы надо, понял?
– А вы сами-то раньше бывали в Рейхе? – спросил Артем.
– Я был, – сказал оспяной. – Транзитом. Проникся. Потому что правильно все. Все на свои места становится. Думаешь: сука, раньше-то я где был?
– Точняк, – подтвердил обритый.
– Каждый с себя должен начинать. Со своей станции. С малого, с малого начинать. Вот взять, прошерстить соседей хотя бы. Героями не рождаются.
– А они есть. Везде есть. У них типа мафии своей. Друг друга тянут. Нормальных не пускают.
– У нас на Рижской такое прям. Сколько ни бейся, как лбом об стену! – заметил Леха. – Это из-за них, что ли? Как они выглядят-то хоть?
– Они, чуешь, другой раз так спрячутся, от человека не отличишь. Поскрести приходится.
– Жалко, не все втыкают! – поддержал отечный обритого. – У нас на станции начал уродов вычислять… В общем, люди не все еще готовы, – он потер челюсть. – Некоторые скрещиваются с ними, прикинь, мерзота?
– Главное, запоминать всех. Всех, кто на наших руку поднимал. Кто душил нашего брата. Придет еще времечко.
– Я говорю: давайте с нами! – оспяной никак не убирал руку с Артемова плеча. – Добровольцем! В Железный легион! Ты же наш! Ты наш ведь?
– Не, мужики. Мы в политике по нулям. Мы – в бордель.
Горло прямо сдавило. А рука эта жгла сквозь водолазку: вот-вот паленым потянет. Хотелось извернуться по-ужьи, уйти из-под этой руки. Да куда?
– А не обидно? Его зовут метро спасать, а он – в свое корыто пятаком обратно. Ты вообще думал хоть, почему мы в таком положении оказались? Как выживать нам, людям, думал вообще? Своей головой? Ни хера ты не думал. Только по шлюхам. Мокрощелки тебе интересно, а будущее нации тебя не колебет.
– Чуешь, Панцирь, забей! Может, он там уродку шпилит? Хххы! А?
– Э, дед, может ты хоть? На старости лет пора и о душе! Ты-то же нормальный должен быть! Или – с рачком? Фюрер вот приравнял, говорят…
– Ниче. Вот Железный легион соберут, и тогда… Сейчас потренируемся… А потом вернемся и припомним всем… Тварям. Пройдемся еще по метро. Маршем.
– Че за Железный легион? – не выдержал Леха.
– Добровольческий. Для своих. Кому уроды жить не дают.
– Мой случай!
– О! Вон там… Тихо… Приехали, гля.
На Цветном бульваре их встречал прожектор, так что подходить к станции пришлось зажмурившись, чуть не вслепую. Вместо дозорных тут стояли вышибалы; ни визы, ни паспорта их не интересовали. Только патроны: тратить приехали, или слюни пускать?
– Врача надо! Есть врач?! – едва пристали, Артем выкарабкался на платформу, дернул за шкирку брокера.
Олежек уже сдался и ничего больше не бредил. Ртом у него шли красные пузыри. Верная курица прикорнула на его дырявом животе, чтобы не дать Олежкиной душе через дырку выдохнуться.
– Врач или медсестра? – загоготал раскуроченный охранник: нос вплюснут, вместо ушей загогулины.
– Ну умирает человек!
– А у нас и ангелы найдутся.
Но все же показали: ладно, вон туда к врачихе.
– Она, правда, по дурным болезням у нас. Так что насчет пули извините, зато триппер в два счета определит.
– Берись, – велел Артем брокеру.
– Последний раз, – предупредил тот. – Это не я его, вообще-то.
– Никому-то ты не нужен, – передал бессознательному Олежку Гомер, принимаясь за одну ногу. – Одной курице.
– Кстати! Курица! – сказал Леха.
Двинулись через станцию. Она, по Гомеровым расчетам, должна была еще глубже лежать, чем Менделеевская; однако воды тут было ровно, чтобы превратить пути в каналы, а сама платформа оставалась сухой. На удивление Гомера, почему так, Леха объяснил: ну не тонет же, мол, оно.
Чем там был Цветной бульвар раньше, уже нельзя было понять. Теперь тут устроился один сплошной вертеп. Разбитый на кабинки, комнатки, зальчики, разграниченный фанерой, ДСП, коробочным картоном, ширмами раздвижными, шторками, занавесками – Цветной превратился в непроходимый лабиринт, в котором все измерения были нарушены. Не имелось на этой станции ни пола, ни потолка. Где-то смогли втиснуть под крышу два этажа, а где-то три. Какие-то дверки вели из виляющих тесных коридорчиков в номера размером с койку, а другие такие же – в подплатформенные помещения со всю станцию размером; а третьи – и вовсе неизвестно, куда.
Гудело тут дико: каждая комната звучала на свой лад, а комнат была тысяча. Где-то плакали, где-то стонали, где-то смеялись, где-то пытались перебить крики заводной музыкой, где-то орали пьяные песни, а где-то выли от ужаса. Вот какой общий голос был у Цветного: как у чертей хор.
Ну и, конечно, женщины.
И ангелы блядские, и строгие в погонах, и в дырявых чулках роковые, и медсестры с голой жопой; и просто шлюх вульгарных, без придумки – целая дивизия. Сколько могло поместиться – ровно вот столько и поместилось. Все кричат, зовут, прелести преувеличивают, взгляд арканят, у каждой времени в обрез: на один змеиный бросок, пока мимо нее проходят, вот эти полметра. Не прокусила, соскользнула, не прыснула в царапинку любовного яду – все, ушел.
Кто не работает, тот не ест.
Леху сразу обезболило, даже будто рана затягиваться начала. А Гомер тут был не в своей тарелке; только в самом начале, как нырнули в витой и бесконечный коридор, он вдруг выкрутил свою окостеневшую шею так, как она и вывернуться не могла, назад – и потом все оглядывался, оглядывался через плечо.
– Что, дед? – спросил у него Артем.
– Кажется… Все время кажется… Везде… Все время… – ответил Гомер. – Девчонка одна… С которой… Которая…
Олежкина голая нога стала ускользать от Гомера.
– Молодец, дед-то, а? – пропыхтел Леха.
– Держи лучше. Вон. Вон та дверь!
Занесли умирающего внутрь. Там была очередь из раздраконенных душ; и из зудящих тел. Одни бабы. Вышла врачиха – в толстых очках, с самокруткой, сиплая и мужиковатая.
– Не жилец! – уведомил ее брокер на всякий случай.
Чтобы Олежек не пачкал приемную последней кровищей, его согласились сразу взять в оборот. Уложили в растопыренное женское кресло, взяли рожок патронов авансом, если все равно околеет, и сказали не ждать.
Лехе дали спирта рот в руке напоить, но он все равно в очереди остался.
– Тут-то они как люди сидят, а не как профессионалы, – объяснил он Артему шепотом, кивая на печальных дам. – Вдруг ту самую встречу?
Вдруг. Ну, попрощались.
Что мог – сделал, объяснил себе Артем. На этот раз сделал, что мог.
Гуляй смело.
* * *
– Вот: или туда, или сюда.
Сидели в какой-то комнатенке. Рядом гнулась на шесте некрасивая и недокормленная девчонка лет четырнадцати; груди у нее не было совсем, и жалостливо торчали ребра, натягивая застиранное трико. Она все лезла своими костями Артему в миску с супом, а ему было страшно обидеть ее, совсем прогнав, потому что других клиентов у нее не имелось, и он просто делал вид, что ни шеста никакого тут нет, ни девчонки. Или так еще обидней ей было? Где у проститутки гордость, в каком месте? Неизвестно. Суп был дешевый зато, а считать уже приходилось. Быстро ушли патроны – и ни на что.
На стене висела карта метро. Про нее и говорили.
От Цветного бульвара дальше шли две дороги. Одна – по прямой – на Чеховскую. Другая – через переход – к Трубной, и потом на Сретенский бульвар. И по первой можно было, если карте верить, к Театральной попасть, и по второй. Но по обеим – нельзя. Давно карту рисовали.
Пересадочный узел – Чеховская, Пушкинская, Тверская – теперь по другому именовался: Четвертым Рейхом, и приходился якобы наследником Третьему. Может, завещание подделал, а может, и перевоплотился.
Режим убить можно, империи дряхлеют и мрут, а идеи – как бациллы чумы. Они в мертвецах, которых сгубили, засохнут и уснут, и хоть пять веков так прождут. Будешь туннель рыть, наткнешься на чумное кладбище… Тронешь старые кости… И неважно, на каком языке раньше говорил, во что верил. Бацилле все сгодится.
А бывшая Сокольническая ветка, пополам рассекающая метро, давно стала Красной Линией. Не по цвету так названной, а по исповеданию. Уникальный эксперимент: построение коммунизма на отдельно взятой линии метро. Формула та же – всеобщая электрификация плюс советская власть. Ну и прочие переменные этого уравнения; которые на самом деле и не переменные вовсе, сколько бы времени ни прошло.
Иные-то мертвецы пободрей живых будут.
– Я на Рейх не могу, – Артем помотал головой. – Нельзя. Чеховскую вычеркивай.
Гомер посмотрел на него вопросительно.
– Кратчайший путь все-таки. С Чеховской на Тверскую, а там Театральная следующая уже.
– Вычеркивай! У меня там…
– Ты русский же? Белый.
– Не в этом дело. Меня там… – Артем поманил пальцем скачущую в отчаянии девчонку. – Иди, супу поешь. За мой счет. Не висни тут.
Как-то не моглось ему откровенничать вслух после ганзейских разговоров. Везде свитера мерещились.
– Не важно, что. Через Рейх не пойду. Я, знаешь, этих паскуд… На плоту, когда плыли сюда… Еле усидел. Не было бы их пятеро… С пятерыми как-то… Несподручно. Нежилец еще этот наш… С яйцом…
– Дурацкая ситуация… – Гомер пригладил дремлющую у него на коленях курицу. – Жалко мужика.
– Длинный день сегодня какой, – Артем утерся. – Эй! Эй, официант!
– А? – официант был пожилой, неопрятный, равнодушный.
– Что есть? Самогон есть?
– Грибной. Сорок восемь градусов.
– Да. Будешь, дед?
– Грамм пятьдесят если только. И колбасы. А то развезет.
– И мне сто.
Принесли.
– Бесконечный какой-то день. Давай за идиота этого, что ли. За Олежка. Чтобы жил. Чтобы не снился мне со своим яйцом.
– Ладно. Глупая история совершенно. Нелепая.
– И мне ведь близко чиркнуло. Знаешь, вот ничего не чувствуешь. Вжик. А сейчас думаю: могло уже все кончиться. И не худшим образом. Тебе бы подошло для твоей книжки? Рраз! И такая концовочка, а? Случайная пуля.
– Ты правда думаешь, что тебя там убить могли?
– Может, и к лучшему бы, а?
– В трех станциях от Театральной?
– В трех станциях… – Артем опрокинул еще; оглянулся на утопившуюся в супе танцовщицу, на кислого официанта. – Он там есть вообще, этот радист, а, дед? Правду скажи. Куда я иду вообще? Зачем?
– Есть. Петр. Умбах, кажется, фамилия. Петр Сергеевич. Познакомились. Мой ровесник.
– Умбах. Это прозвище? Как будто из Рейха сбежал. От паскуд этих.
– Вам еще?
– Нет. Нет-нет. Ну, допустим. Спасибо. Не думаю, что из Рейха. Просто…
– Меня ведь там чуть не вздернули раз, дед.
– А? Но ты-то же не… Или?
– Стрельнул их офицера. Так вышло. И потом еще… Короче. Из петли достали.
– Можно? Вот столечко. Хватит-хватит! А ведь достали, а? Я вот, знаешь, думал… Как и кто умирает. Куда в жизни добирается. То есть, я, конечно, романтический старый дурак, но… Ты ведь ни сегодня не умер, ни тогда. Может, не судьба тебе? Время не пришло?
– И что? А вот ребята, пацаны, с которыми мы… С которыми мы бункер от красных… Из Ордена ребята. Из моего звена один Летяга остался. И то еле-еле. А сколько там полегло? Ульман, Шляпа, Десятый… Они вот, к примеру, что? Почему им – тогда было умереть сказано? Плохо себя вели?
– Да боже мой, нет!
– Вот. Вот, дед. Эй, дядь! Принеси еще отравы своей! Работай, работай!
– Это… Это та история, которую ты у Свинолупа в кабинете? – подождав, пока нальют и пока удалятся, осторожно спросил Гомер. – Это про Корбута, да? Начальника контрразведки у красных? Он всех своих бойцов на Мельника бросил… Так? Без санкции партийного руководства?
В фанерную стену мерно застучали с обратной стороны – то ли спинкой кровати, то ли головой – и, распаляясь, громче и громче замычали.
Они помолчали, послушали, вытаращили глаза, перемигнулись. Наклонившись к Гомеру через карликовый стол, Артем выдохнул:
– Контрразведки… Председатель КГБ он был. Красной Линии. А с санкцией или без санкции… Сам подумай: председатель! В общем, я был вместе с пацанами в том бункере. Весь Орден. Сколько нас было? Пятьдесят? Против батальона. И непростого батальона. А если бы бункер красным достался… Там склад был.
– Я слышал что-то. То ли консервов, то ли лекарств.
– Консервов, ага. Но таких, которые если откупоришь… Думаешь, жратва красным нужна? Всегда они без нее жили и дальше прожили бы. Химоружие. Консервы! Отбили. Консервы твои наверх вынесли. Половину наших похоронили. Вот и вся история. Не чокаясь.
– Не чокаясь.
– И Мельник… Ты его в коляске уже видел. А до того не встречался?
– Да. Но он и в коляске… Боевой такой…
– Это человек, который Орден сам – сам! – по человечку собирал. Лучших. Двадцать лет. И вот, в один день… Я-то с ними год всего прослужил… А как семья. А ему? И – инвалидом. Руки – правой! – нет. Ноги не ходят. Представь. Он – в коляске!
– А ты, я так понимаю, служил в Ордене с тех самых пор, как черных ракетами… Вы же вместе с Мельником эти ракеты нашли, верно? И если бы не нашли, черные бы все метро сожрали. И после он тебя в Орден принял. Как героя. Так?
– Давай сразу еще по одной, дед.
За стенкой кричали так, что даже курица очнулась. Пленка сонная слезла у нее с глазных ягод, и Ряба попыталась вспорхнуть.
– Па-алетела душа в рай, – сказал Артем, пытаясь заграбастать куру пьяной рукой. – И вот что интересно. Маршрут тот же. Смотри. Нам отсюда куда теперь? Только к Трубной. И оттуда – до Сретенского бульвара. На Красную Линию, прости уж, тоже не хочу. Такой у тебя спутничек. А тогда получается – дорога одна. На Тургеневскую. Потом по нашей ветке… До Китай-города. Гиблый там туннель был… Злой. И до Третьяковской. Два года назад по тому же маршруту шел… Черт. Сколько всего в два года влезло. А от Третьяковки – к Театральной. Тогда я, правда, к Полису шел…
– Это тот самый поход? Вот когда с черными?..
– Вот когда с черными. Слушай, подруга, иди лучше еще супу поешь. Правда. Я женат. Кажется.
– Нет-нет… Мне тоже ни к чему, спасибо… А что… Почему?.. Дочь Мельника… Твоя жена ведь?
– Моя жена. Моя жена раньше снайпером была. Папаша натаскал. А теперь грибы вот… Где тут он был у меня… Гриб…
– А Мельник?.. За что он тебя?
– Он меня за то, что она меня… Лучше скажи, дед… Что за история? С тобой и блондинками?
– Я… Не понимаю.
– Про девчонку ты какую-то говорил. Что-то было у тебя. А то ты все расспрашиваешь меня, пытаешь. Дай и мне спросить.
– Не было. Ничего… Она… Как дочь мне. В прошлом году. Я бездетный сам. И… Девчонка молодая. Прирос. Не то как отец, не тот как дед, правда… Не как… И погибла.
– Как звали?
– Саша. Сашей звали. Александра. Станцию… Затопило. И всех. Ладно. Давай, что ли… Не чокаясь опять.
– Дядь! Э! Еще, и колбасы!
– Кончилась колбаса. Глиста маринованная есть. Но от нее… Ее умеючи надо.
– А остаться можно у вас тут? На ночь?
– Комната только с бабой сдается.
– С бабой… С этой, что ли? Беру. Эй. Сегодня отгул. Иди. Иди.
– И ведь… Говорю себе, что погибла. Что нет. И все равно везде вижу. Встречаю. С этой жуткой кобылой перепутал… Как я мог? Она… Саша… Такая была нежная… Светлая такая девочка. И только выбралась со своей станции… Всю жизнь, представляешь? На одной станции. Сидела вот на таком же велосипеде без колес… Ради электричества. Воображала себе что-то. И еще пакетик у нее был от чая. С рисунком. Какие-то горы там… Зеленые. Китай, что ли. Лубок такой. И вот весь мир, представляешь, весь мир для нее был – этот пакетик. А вот… А вот кто такой Женя?
– Кто такой Жженя?
– Да, кто? Ты с каким-то Женькой, как забудешься, разговаривать начинаешь.
– Друг мой. Друг детства.
– А что он? Где? Всегда с собой? Слышит тебя?
– Где. Там же, где Саша твоя. С ним по-другому и не поговоришь.
– П-прости. Не хотел.
– Это я не хотел. Чтобы это всякие слышали. Не буду больше. Я все понимаю: Ж-жени нет, Артем. Точка.
– Простишь?
– Все, хер с Женей. Закончили. Афиц-цант! Уговорил! Давай сюда глисту свою. Порежь только… Помельче. Чтобы непонятно было. Жалко твою Сашку.
– Сашеньку.
– Может, надо было ей и оставаться на своей станции? Может, нам всем надо было просто оставаться на своих станциях, а? Не думал? Я вот иногда думаю… Сидеть дома и никуда не ходить. Грибы растить. Хотя… Женька остался вот, и что?
– Я. Я что говорю-то… Я ведь раньше машинистом был. Метро. Настоящим машинистом метро, да-да. И… Вот теория у меня… Сравнение такое, как бы. Что жизнь – как ветка… Как рельсы. Есть на ней стрелки, которые рельсы эти переключают. И конечная – но не одна, а несколько. Кому – просто отсюда туда, и все. Кому – в депо на покой. Кому – через секретный межлинейник на другую ветку перескочить. То есть… Конечных много может быть. Но! Пункт назначения у каждого – только один! И – свой! И надо на путях все стрелки правильно перещелкнуть, чтобы попасть именно в пункт назначения! Сделать то, ради чего вообще появился на свет. Я понятно излагаю? И вот, я начал говорить, может быть, я старый дурак, и это все дурацкая романтика… Но от случайной пули умереть… Или вообще не выходить никуда… Это все не твое, Артем. Мне кажется. Не твой пункт назначения. У тебя – другой. Где-то.
– Твоими бы устами, – Артем выпустил дух. – А ты на какой линии служил? Твой-то пунктик где был?
– Я? – Гомер махнул еще стопарь. – Я на Кольцевой.
Артем скривился. Подмигнул старику.
– Смешно. А глиста ничего. Если не знать, как она называется… А?
– Я не буду.
– А я буду. Вот что, дедуль: встречал я уже людей, которые мне про жизнь, про судьбу… Про предназначение. Х-херррня. Ересь. Понял? Ничего нет. Есть пустые туннели. И ветер по ним дует. Все!
Он сгреб в сосущий желудок остатки глисты и поднялся на воздушных неверных ногах.
– П-пойду па-ассу.
Выпал из одной комнатенки в другую – за фанерку – и все изменилось. Был бар с шестом и беднягой в трико, потолок два метра, а стала – проходная, коридор, в котором матрасов набросано, и на матрасах возятся голые люди, кто – не спеша, кто – яростно, задевая друг друга, пытаясь найти точку опоры, выставляя голые пятки, нащупывая ими твердь; стены заклеены страницами из порножурналов, выцветшими и выдохшимися. Низко – не разогнуться. Качнулся дальше…
Огромный живот в курчавых волосах, а на голове совсем волос не осталось, подтяжки полосатые, сидит на продавленном диване, и на каждом колене – по нимфе, а стены в обоях таких, таких домашних, как наверху, в брошенных квартирах бывает… Гладит девчонок по голым спинкам, они выгибаются, как кошки… Целует одна другую… Жир колеблется, трясется… Он хватает за затылок одну, по-другому, грубо. Гаснет свет… Дальше на ощупь.
– Где тут сортир?
– Дальше!
Рояль разбитый дребезжит, настоящий рояль! И прямо на крышке разложили дородную мадам, один окорок вправо, другой влево, мадам пищит тоненько, посередине усердствует человек в джинсовой куртке; поджарый зад с ямками утоплен в мясной роскоши… Плывет потолок… На потолке что это нарисовано? Нет… Дальше нужно.
Трое в черной форме: говорят, в старом мире ее для железнодорожников сшили, но она и в новом себе хозяев нашла; на рукавах – трехлапые пауки, черные в белом круге: триумвират Чеховской, Тверской и… Пушкинской. Точно. Тут же всего один перегон до них. Они сюда каждый день, наверное… Ночь. Прямо стоя, ей задрал, себе спустил… Она закусила губу, терпит… Еще двое в очереди, готовятся. Дисциплина. Рояль тут еще слышно, и этот черный будто подстраивается… Сразу два выхода: направо и налево.
– Где…
А вот опять по-простому. Ноль декора, тела вповалку, как ров с растрелянными, и шевелятся так же вяло, как недобитки… Дурь клубится, ползет в щели из комнаты – соседям ноздри щекотать. В глаза этот дым, в легкие, в голову, в сердце. Дальше, дальше… Откуда же он шел, Артем? Как он назад возвращаться будет?
Прямо или налево?
Вот черт с исхлестанной задницей, и над ним трудится плечистая такая… Где они берут белье это, Господи? Ведь с трупов наверху снимают… Качественное белье какое, импортное…
Мальчик-одетый-девочкой навстречу, утирает губы рукавом платья, а у самого усы; как в цирке уродов – бородатая женщина… Тут ведь раньше цирк был, прямо над этой станцией… Знаменитый старый цирк на Цветном бульваре…
И еще дверь. Может, тут? Должен ведь у них быть тут где-то…
Застолье какое-то. В маскарадных масках. То есть, хотели маскарадные… Сами рисовали, что ли? Не отсюда ли этот… Сбежал?
Поднимается навстречу хрупкая такая, изящная, и совсем… Рукой только прячет… В руке… И шею… К шее… Чувствует, что шея… Что там…
– Сядь. Сядь. Не уходи. Сядь. Побудь.
– У меня… Гриб. Аня, – нашарил гриб в кармане, взялся за него, как за оберег.
– Смешной.
– Где тут у вас? Мне надо… Надо!
– Вон. Туда. А потом ко мне. Пожалуйста.
Но нет, туда больше не возвратился: потерялся.
И потом – устал, и какой-то стол, и вокруг стола люди, а под столом – девушки. И тошно, а сил нет идти дальше. Сел. Потолок крутится, крутится, доказательство тому, что вся Вселенная вокруг Земли проворачивается. Выводят одну, голую – и хлыстом ее по связанным рукам. Остальные переглядываются, хлопают.
– Не смей! Те! – Артем привстал, насколько сумел.
– Ты кто? А?!
– Не сметь! Унижать! – бросился колотить мимо, а его поймали, держат.
– Она сама! Кто ее? Мы кормим ее!
– Придурок! – это девчонка кричит. – Отстань! Я работаю!
– Наподдай ей!
– Давай, не жалей! – она просит; это она их просит.
– И ты… И ты не смей! Ты же! Ведь!
– Ты не сама! Она не сама! Ей просто деваться некуда! Куда ей деваться?!
– Умник! А всем нам – куда? Хлестани, хлестани! А теперь по сисечкам!
– Аай!
– От! Дай, я лучше попаду!
– Сядь! Сядь, выпей! С нами выпей! Сталкер? Сталкер ты?
– Не буду с… С вами! Не буду! Не трожьте! Озверели! Все! Куда деваться? Я-то знаю, куда!
– И куда? А?!
– Искать! Искать, где еще люди выжили! Искать! Уходить из этого проклятого места! Мы тут… Становимся кем? Скотами! Да меня сейчас от вас…
– Сталкер! Фантазер! Слышали? Наверх! Ты затылок свой видал? Лысеешь, брат! И мы чтобы за тобой? Ага!
– Ааай!
– Ах, хорошо! Ах, сладко! А, с-сучка?
– А что мы тут, в метро?! Выродимся! Двухголовые… родятся! Беспалые родятся! Горбатые! Без глаз родятся! Слизь вместо глаз! Рак у каждого третьего! Зоб! Вон, посчитайте, сколько с зобом! Пока умеете считать! Дети-то ваши ничего уметь не будут! Вы тут девок для развлечения бьете! А на соседней… На Мендель… Менделеевской… Там все! Там уже! Пещеры! За двадцать лет! Пе! Ще! Ры!
– Погоди… Погоди, сталкер! Ты же правильно все говоришь. Правильно же говорит, а? Наш человек!
– А Менделеевская славная станция! Этот бордель против нее – тьфу…
– А ведь он верно все говорит! Вырождаемся! Гены… Гены замусорены. Выпьем, сталкер! Как тебя? Верно, мужики?
– Загажены гены! Нет чистоты! Налейте ему… У нас тут с секретиком есть, сталкер. За тебя! За чистоту генов!
– А? Что?
– И по-другому нам не спастись. Тяжелая работа. Грязная работа. Но кто-то должен делать ее. За нас!
– За нас!
– За Рейх!
– За Рейх!
– Да пошли вы! Я за фашистов… Воевали… Деды…
– Глянь, сталкер-то, а? Развоевался! Фашисты! Не следишь за выступлениями фюрера! Сто лет уже не фашисты! Смена генеральной линии! И черножжж… Так! Все люди братья, впитываешь? Если гены не битые! Люди вместе должны держаться. Против уродов! Потому что из метро спасение одно… И-и-и…
– Чистота! Генов! Спасение! Народа! – хором.
– В натуре Дарвин был пацан!
На этих ногах никуда не уйти.
– И надо! Надо чистить, сталкер! Ты лазай там, лазай! Ищи нам, где жить можно! На здоровье! Хххаха! А мы пока тут будем… Чистить. У каждого своя! Работа! Нормальный ты! Нормальный! Не ссы! Наподдай!
Накопил сил на то, чтобы сползти, свалиться под стол. А там – голые девки, между ног у ораторов застряли. Вырвало.
Пополз на четвереньках вон. Вслед – аплодисменты.
– Скоты… Оскотинились… И я с вами… Оскотинился…
И потом уже комнаты-комнатушки-комнатенки завертелись, странные, были или не были, крашеные, картонные, заклеенные голым голым голым, и в лицо голые лезут, и кто-то голый верхом пытается проехать на нем, и еще все время, все время кто-то следом идет крадется догоняет черт это или кто или убийцу подослали те гуляки их бы так их бы в петлю побарахтаться не было ли среди них тех кто его тогда приговорил два года назад может и было а сзади все шаги и надо быстрей а на карачках как это не убийца наверное все же а черт а сатана за ним забрать забрать хочет утащить еще вниз на восемь метров на следующий круг а что там уйди уйди не хочу тебя где гриб мой где гриб который она мне вложила где мой оберег от этой нечисти господи спаси!
– Вот сюда. Сюда. Вот. У нас тут и диванчик удобный.
Странный зал какой странный зал и эта люстра и потолок тут сколько метра четыре потолок это разве может такое и откуда столько света это что он предлагает мне что это за человек сил нету нету сил почему в дверях охрана кто? Вы простите, я тут ненароком подслушал. Стало интересно. Сталкер, да? Мечтаете найти других выживших? Не верите, что мы тут совсем одни остались? Тошно, понимаю. Тошно даже вообразить, что нигде, совсем нигде, кроме нашего метро никто не спасся.
– Кто? Ты кто?
А вот вам как кажется, если бы вдруг выяснилось, что на самом деле мир вовсе не уничтожен? Что, думаете люди вышли бы из метро? Бросили тут все? Стали бы устраивать себе новую жизнь где-нибудь в другом месте? Полно вам.
– Сразу! Наша беда… Несчастье… Некуда деваться нам… Всем… Сидим… На каторге… В подземелье…
Ну как же, простите, некуда? Выбор какой. Вот вам фашисты, вот вам коммунисты, вот вам сектанты любые, бога выберите только, ну или сами себе изобретите по вкусу, а хоть и в ад копайте лестницу, и вообще, селитесь, где хотите, станций много, хотите – книжки спасайте, хотите – человечинкой балуйтесь, повоевать – пожалуйста! Чего еще? Думаете, людям не хватает тут чего-то? И чего же, интересно? Вот вам, например? Смешно. Да, и ведь с женщинами опять же что угодно, никуда они не денутся. Вот, кстати, и у нас на сегодня предусмотрено. Саша, Сашенька, проходи. Вот у нас гость. Да, он немытый, и дикий, но ты же знаешь, знаешь, что я именно таких вот люблю осчастливить. Давай, малыш, понежнее с ним, этот человек, видишь, какой коростой оброс, у него, как у Кая, осколок льда в сердце, ему на сердце подышать надо, в руках его отогреть, иначе не оттает. Да, я хочу смотреть, как ты его, как он тебя, но можешь не спешить, у нас есть время. Целуй. Вот. И про меня не забывай, малыш. Нет постой не надо вот у меня есть гриб и он меня защитит конечно ты дьявол дьявол но должен же ты бояться грибов в них же вся святость ты Саша где я слышал это имя твое имя Саша Саша Саша Саша Саша.
* * *
– Эй! Слышишь меня? Э-эй! Да он дышит вообще?
– Дышал вроде. Ты нос ему заткни, если живой – рот разинет.
– Эй! Брат! Ты как? Точно он?
Что-то белое. Белое и треснутое. Трещина черная. Как Москва-река вскрывшаяся среди снежных еще берегов. И больно, как реке больно, когда лед рвется. Вода талая. Весна, наверное.
– Переверни его. Что он мордой в кафель-то?
Поменялась картина: не видно ни снега, ни реки. А боль течет по ней еще, странно. Ожгло щеку. Рука саднит. Глаз чей-то выявился в пустоте. Смотрит Артему внутрь, лезет куда не просили.
– Он! Вставай, Артем! Вы что с ним делали-то?
– Мы тут при чем? Он такой был уже!
– А одежда где его? Куртка где? Майка? А это еще что, на руке? Ч-черт…
– Вот это точно не я. Мамой клянусь.
– Мамой… Ладно, поднимай. Поднимай, говорю! Вот так, к стенке посади спиной. И воды принеси.
Даль распахнулась. Коридор, двери, двери, и свет в конце. Может, ему туда надо? Не там ли мама его ждет?
– Мама… – позвал Артем.
– Слышит он все. Нормуль. Возвращается из космоса. Глисту с самогоном мешал, а? Мешал, смертничек! И сверху еще что-то было. Давно вы его потеряли?
– Позавчера расстались.
– Хорошо, спохватились. Тут такой угол… Он тут и неделю мог проваляться. И полгода.
– Мы друзей в биде не бросаем. Держи свою трешку. Э, Артемыч! Все, хорэ. Подъем. Труба зовет.
Щелкнуло что-то, чуть поблекла боль. Поменяли линзы. Сначала одну приложили к миру, потом другую, подбирая нужную. Наконец подошло: контуры стали четкими. Резкость навели.
– Ты кто?
– Ассенизатор в кожаном пальто! Леха, кто!
– Почему? Почему ты?
Странно. Странно, мучительно думал Артем. И вот еще странней: не их Леха это был. Не хватало чего-то. Не хватало.
Вони.
* * *
Потому что найти Артема, канувшего в Цветном, сам Гомер не сумел. Леха вот встретился ему в лабиринте, признал и помог, спасибо. Обнаружили на третий день в нерабочей уборной, перепачканного, из одежды одни портки.
– Что случилось-то?
Неизвестно.
Щупаешь руками в памяти, а они не ловят ничего. Чернота, как в туннеле. Есть там что, или ничего нет – не понять. Может, пусто. А может, стоит кто-то прямо за спиной, дышит в затылок тебе и – улыбается. Или не улыбка это, а пасть раскрытая. Ни зги не видно.
– Рука. Что с рукой? – Артем дотронулся, сморщился.
– И это не помнишь? – Гомер был встревожен.
– Ничего.
– Татуировка твоя.
– Что с ней?
Было на предплечье: «Если не мы, то кто?». И ни одной буквы не осталось. Все закрылись обугленным, вспухшим, из-под которого красное и белое лезет. На каждую букву – маленькое круглое клеймо.
– Папиросой прижигали, – определил Леха. – А что там было-то? «Люся, я ваш навек»? Ревнивая попалась?
Татуировка спартанская. У всех в Ордене такая. Когда принимали, набили. Напоминание: это навсегда, в Ордене бывших нет. И Артем вот: год, как отставлен, но сам скорей удавился бы, чем эти слова свел.
– Кто это мог? – спросил Гомер.
Артем молча трогал выжженные бугорки. Саднило, но не так сильно, как хотелось бы. Не один день прошел. Короста уже стала расти. Короста?
Плавал в самогоне спасательным плотиком стол, за столом – хари какие-то, и он, Артем, к этому плоту прибившийся на время; но там не пытали его, не жгли, только хлопали ему за что-то… А дальше уже и вовсе глупость какая-то. Да и не сон ли бредовый? Сны от яви никак было не отодрать.
– Не знаю. Не помню.
– Похмелись, – предложил Леха. – Воскреснешь. И вот куртец тебе добыл, на замену.
Артем закутался. Куртка была велика ему размера на два.
Нельзя было понять, ночь сейчас на Цветном или день. Тот же суп был в миске, так же стонали и так же шатали ветхие стенки неугомонные соседи, варилась в мутном воздухе клейкая музыка, так же вертелась на полированном шесте другая девка. Артем хлебал горячее – такое же, как на ВДНХ, такое же, как по всему метро, и медленно думал: почему это клеймо? Кто мог? Кто посмел?
Орден никогда не лез в грызню линий. Всегда стоял над схваткой. Мельник политикой брезговал. Начальства над собой не терпел, приказов ничьих не слушал, и на довольствии ни у кого не состоял. Два десятка лет назад он первым принес клятву: не становиться ни на одну сторону. Защищать, не делая ни для кого исключений – всех людей в метро. От таких угроз, которым больше никто не мог противостоять, или таких, которых никто не понимал еще. К присяге в Ордене приводили немногих, и после долгих испытаний – армия Мельнику была не нужна. Бывшие бойцы спецназа, сталкеры, агенты Ордена блуждали по метро, невидимые, разведывали, запоминали, докладывали. Мельник выслушивал. И если угроза появлялась – подлинная, неминуемая угроза всему метро – Орден наносил выверенный, смертельный, удар. Из-за своей малочисленности открытых войн он вести не мог; поэтому Мельник старался врага уничтожить тайно, внезапно, в зародыше, в колыбели. Так получалось, что знали об Ордене немногие, и все, кто знал – опасались.
Однако вот: кто-то не побоялся.
Отчего же дело до конца не довели?
– Пока тебя искал, вышел в тупик. Вижу: витражи. На Новослободской полопались, а здесь – уцелели! – Гомер помолчал и добавил: – Поганая станция.
– Надо уходить, – Артем отставил пустую миску.
– Я через час отбываю! – сообщил Леха.
– Обратно? Думаешь, на Ганзу пустят?
– Не. Я подумал и понял: вырос я из говна. В Железный легион пойду.
– А? – Артем перевел на брокера свои глаза: красные, натужные.
Вот для чего Леха отмылся.
– Послушал пацанов: тема! Пока мы, нормальные, уродов на поверхность не выкинем, нам тут жизни не будет. В общем, отбываю в Рейх с добровольческим взводом. Не поминай лихом!
Гомер только поморгал влажно: он, кажется, уже был в курсе.
– Ты что, дебил? – спросил у Лехи Артем. – Ты дебил, что ли?
– Да пошел ты! Ты-то что об уродах знаешь? Понимаешь хоть, какая у них мафия дикая по всему метро? И эти все гады на Рижской… Точно ведь! Вернусь к ним в подкованных сапогах. Они там сапоги выдают атасные.
– Я об уродах знаю кое-что, – ответил Артем.
– Короче! – сказал Леха так, как будто это был конец разговора.
– Ну, – сказал Артем. – Встретимся как-нибудь, значит.
– Обязательно, – радостно откликнулся Леха. – Обязательно встретимся.
Он встал, хрустнул счастливо руками: в них пора было брать свою жизнь. Тут его взгляд упал на тюкающую пол курицу.
– Раздербаним, может? – предложил он.
– А что с Олежком-то, кстати? – вспомнил Артем.
– Склеил ласты! – бодро объявил брокер. – Как я и думал.
* * *
Еще покачивало. Но задерживаться на Цветном не хотелось ни единой лишней секунды.
Пробиться сквозь Гоморру с ранцем и баулом было еще сложней, чем нагишом.
Лабиринт ожил, калейдоскоп гадюшников встряхнулся, сложился новым узором, и верная дорога наружу устарела.
Так, вместо перехода на Трубную, их вытолкнуло к пути-каналу.
– О! Гляньте-ка. Это же соратник наш! Сталкер!
В спину сказали.
Артем не отнес это даже к себе. Но хлопнули по плечу, заставили обернуться.
Там стояли четверо в черной форме, трехпалые свастики на рукавах; Артем их не опознал сперва, а потом будто в трехлитровую банку с солеными грибами вгляделся, и в рассольной мути они к нему повернулись лицами. Из позавчера. Этот… Этот вроде за столом сидел, привечал Артема, подливал ему яду. Родинка его на переносице. В родинку Артем ему и перился, пока те… А о чем говорили? Почему после того разговора они ему рады? Должны ведь были глотку ему прокусить.
– Помните, товарищи? Сталкер, ну? Который наш человек! Луноходом от нас уполз еще.
– Хо-хо! Какие люди! – улыбки искренней Артем не видывал давно.
– Может, с нами? Нам идейные нужны! – позвал тот, с родинкой.
Воротники у них были в унтер-офицерских петлицах, а позади по трое строилась к отправке колонна сброда; где-то в хвосте Артем уловил и бывшего брокера. Догадался: добровольцы. Железный легион. За чистоту генов. А ведь и он за это пил? Хоть бы вырвало тогда.
– На хер идите.
И затопал от них, от греха, подальше.
Теперь вот чудилось: все жители славного города Гоморры смотрят на него с прищуром, с узнаванием, подмигивают: как же, как же, встречали тебя тут давеча на карачках и без порток, чего не здороваешься?
Вспомнил: вырвало.
И другое еще вспомнилось: как за ним шел кто-то, преследовал, не отставал, трезвый, надменный, взрослый, пока Артем как годовалый ребенок на расползающихся четвереньках убегал от позора. И что-то этот человек хотел от Артема.
Липко, как кошмар; но кошмар ли?
А ведь в Гоморре, подумалось, местных мало. Все приезжие. Фашистов видно – они, дураки, в форме; а кто еще тут, в гражданском? От Трубной и к Ганзе можно попасть, и к Красной Линии, и к бандитским вольницам на Китай-городе, а оттуда – куда угодно. И кто угодно может сюда приплыть: любая изголодавшаяся сволочь.
Может, легко отделался еще. Знать бы только – чем.
Кое-как выпутались и оказались у перехода на Трубную. Артем – с вьюками, Гомер – с курицей: старик заупрямился и не захотел губить ее, чтобы отдать половину брокеру-добровольцу. Кура, как и предсказывал Олежек, более не неслась.
Тут был сюрприз: паспортный контроль. Чем перебивалась Трубная, Артем не помнил; но, видимо, не цветным делом, раз привередничала. Виз не требовали, но без документов не пускали. Гомер достал зеленую книжечку с орлом в короне: Николаев Николай Иванович, 1973 г. р., Архангельская обл., ст. Севастопольская, женат и зачеркнуто. На ламинированном фото – без бороды и не седой еще; и сорока нет. Но угадывается, угадывается.
Артем сбросил ношу, полез по карманам.
В штанах – нет. Похолодел.
Ведь не в куртке, а? Ведь не в куртке, которая пропала, ведь не вместе с исчезнувшим грибом, который должен был Артема хранить, спасать и приземлять? Раскрыл баул, и, покрываясь клейковиной – выпитый яд через поры от страха потек – зашарил, зашарил, то туда руку запустит, то сюда, потом психанул, выдернул костюм, при всех распластал свою вторую шкуру на полу, по карманам баульным, автомат под себя, все вывалил уже, во все углы заглянул. Нет! Нету!
– Не оставлял? – омертвело спросил у Гомера. – За столом не выпадало?
Тот развел руками.
Без паспорта.
Без паспорта в метро нельзя. Ни на Ганзу, ни в Полис, ни на Красную Линию. Ни на Алексеевскую, и ни на какую другую станцию, где люди хоть пытаются о завтрашнем дне думать. А можно: околеть от голода на диком полустанке или в туннеле быть сожранным.
Народ собрался. Глазеют – пополам подозрительно и сочувственно. Плевать на ротозеев. Некогда прятаться: надо правду знать. Влез в ранец при всех. Показал зеленый бок рации. Пограничники заметили, насупились. Выложил – и рацию, и динамо-машину. Люди закудахтали.
– Нету. Нету, блядь!
Гомер сам уже дальше: махнул рукой, бочком подступил к пограничникам, стал их соблазнять; хотя чем там уже соблазнять? Полтора рожка патронов осталось – самое большее. Не приведи господь, стрелять придется.
– Отказать! – рычит жирдяй-начзаставы. – Мы пустим, а с нас потом красные кожу с живых снимут! Вам все равно дальше Сретенского бульвара не уйти.
– Чего это?
– Красная Линия вчера отрубила. Вошли на Сретенский, проверяют документы у всех. На саму Линию хода нет, выхода тоже. Что-то заварилось там у них, а что – никто не знает. Так что… На Сретенский-то вошли. От Сретенского до нас тут… Лучше не провоцировать.
– Говорят, красные Театральную брать будут.
– Кто говорит?
– Люди говорят. Чтобы Рейху не досталось. Боятся, что фашня первой хапнет. Готовятся. Перерезают все смежные с Рейхом.
– И когда? – Артем так и застыл над растерзанным ранцем.
– Когда-когда. Поди спроси у них. В любую минуту могут. Если уж утекло…
– Надо… – Артем зло, нервно стал впихивать обратно динамо-машину, рацию, все свое проклятое барахло. – Надо… Иди сюда, дед. Двинешь один туда через Сретенский. У тебя паспорт, у тебя глаза добрые и борода, как у Деда Мороза, у тебя курица идиотская, тебя не тронут. Я поверху… Поверху пойду. Встретимся там. На Театральной. Если ее красные не возьмут раньше. А если возьмут…
Гомер наблюдал за ним потерянно; кивал – а что еще оставалось делать?
– А ведь… Ведь если бы не решил тогда… За Олежка… За здоровье его… – с ненавистью поглядывая на курицу, бормотал Артем, доскладывая в баул последнее. – И ведь все, сука, зря! Нежилец, сука!
Посадил себе на плечи своего ездока, вернулся к погранцам – распаренный, злой и от злости будто подлечившийся даже.
– Где у них тут подъем? Где наверх – что тут есть? Лестница, эскалатор?
Начзаставы покачал лысой башкой, почти жалеючи:
– Сталкер, да? Нет тут подъема. Завалено сто лет как. Кому тут наверх шастать? Прошмандовкам их?
– А у вас? На Трубной? Есть?
– Запечатано.
– Да что ж вы за люди такие! – выкрикнул Артем бешено. – Вам вообще, что ли, верх не нужен?!
Старший не стал даже отвечать. Повернулся к Артему раскормленной жопой, брюки лопаются: а пошел-ка ты, учить еще будешь.
Артем раздувал грудь, пытался успокоиться.
Бежал-бежал по лабиринту, и выход впереди казался уже, и вдруг: все коридоры окончились тупиком. И позади мостки, по которым прыгал, все в пропасть ухнули; куда деваться теперь? Загнали.
– Артем, – старик тронул его. – А если мы через Рейх все-таки? А? До Чеховской… Там только на Тверскую попасть… И вот, Театральная уже. Можем сегодня даже успеть, если все гладко… Больше-то ты никуда…
Тот ничего не говорил, как воды в рот набрал. Только тер и тер шею: в горле першило.
* * *
– Не опоздали еще?
Унтер с родинкой – улыбнулся радушно.
– Вас ждали!
Артем помялся, оглядывая колонну: ему сейчас тыкаться ей в хвост?
– У меня… – он понизил голос. – Документов нет. Без документов берете в этот ваш легион? И – сразу говорю – это снаряга сталкерская. Плюс радио. Чтобы потом вопросов не было.
– Прекрасно без документов берем, – заверил его унтер. – Все равно биографию с нуля переписывать. Кому какое дело, кем там раньше были герои Рейха?
