Глава 3
Труба
На станции потолки были невысокие, под людей. Но перегоны строили не для них: от стены до стены пять метров, и от потолка до пола столько же.
Далеко, на другом конце метро обитали дикие, верившие, что туннели это ходы, прорытые в тверди Великим Червем, богом, создавшим Землю и родившим из своего чрева людей; а уже люди только потом отреклись от своего Творца, приспособили эти ходы под свои надобности, а вместо Червя построили себе из железа поезда и стали врать себе, что они и были изначально, а никакого Червя не было. Почему бы в такого бога не верить? Он к подземной жизни больше приспособлен.
Туннели были темные, страшные, они сочились ручейками грунтовых вод, которые в любую секунду могли прорвать чугунную чешую тюбингов и заглотить целые линии. От ручейков шла испарина, и холодный туман не давал далеко проникать свету от фонарей. Туннели не были созданы для человека, это точно, а человек не был создан для туннелей.
Даже тут, всего в трехстах метрах от станции, было жутковато. Чтобы заглушить шепчущую жуть, люди болтали.
Костер – недосушенные поленья – немного смолил.
Туннель, конечно, был живой: он дышал с присвистом, втягивал дымок от костра своими дырявыми легкими с наслаждением, будто курил. Дым вился, улетал вверх и пропадал в заросших трахеях вентиляционных шахт.
Поодаль книзу стояла дрезина на ручных рычагах, на которой смена сюда и прибыла. До станции – триста метров. Если пойдет кто из северной черноты на ВДНХ, дозор должен принять удар на себя и, если придется, полечь, а на станцию отправить одного человека, «уцелевшего». Предупредить. Чтобы дети успели попрятаться, а женщины чтобы успели взять оружие и вместе с мужьями загородить собой вход.
Это работало всегда: потому ВДНХ и была до сих пор, два с лишним десятилетия как, обитаема. Но в последнюю пару лет тут кто если и появлялся, то разве по недоразумению. Последняя страшная угроза и станции, и всему метро – черные – сгинули, уничтоженные ракетным штормом, как раз два года тому.
И каждый на Выставке помнил, кто спас людей от этих тварей: Артем.
Теперь к северу от ВДНХ шла только цепь отмерших, пустых станций, первой из которых был Ботанический сад. Сад лежал мелко, к поверхности совсем близко, и гермоворота, которые должны были отсекать мир сверху от мира снизу, там были распечатаны и сломаны. Жизнь на Ботаническом саду была невозможна, а что начиналось за ним, людям было неинтересно. Поэтому край земли проходил ровно по тому месту, куда доставал свет от костерка. А дальше шел космос.
Отгороженные от вакуума мешками с песком, сваленными в брустверы, сидели дозорные. Опирались друг на друга «калаши», составленные пирамидой. На огне грел пузо битый закопченный чайник.
Артем расположился к костру лицом, а к туннельной пустоте – затылком. Сюда же, рядом, посадил Гомера, которого специально привел в эту тихую пустоту; не хотел слушать его рассказ там, на велосипедах, при всех. Совсем без свидетелей не получится, пусть их хоть поменьше будет.
– Зря к трубе спиной! – цыкнул ему Левашов.
Но Артем сейчас верил этому туннелю. Научился его ощущать.
Остальные так расселись, чтобы не сводить глаз с туннельной пасти. Гомеру сказано было вещать негромко, чтобы не возбуждать остальных; но Гомер негромко не умел.
– Полярные Зори этот городок называется. Находится на Кольском полуострове. Рядом – АЭС, причем учтите – в рабочем состоянии. Запас хода у станции – лет сто еще! Потому что всего один город питает. А город они превратили в крепость. Частокол построили из бревен, прочие укрепления. Оборону наладили прилично. Военные части рядом были, охраняли АЭС, из них набрали гарнизон этих Полярных Зорь. Вокруг места гиблые, Север. Но эти держатся. Станция им и свет, и тепло дает – для хозяйства. Так что…
– Что ты изобретаешь-то, а? – крикнул с того края Левашов: глаза красные, уши мясистые, а еще и усы кое-как растут, кверху. – Какие на хер зори еще! Да за Ботаничкой дальше по трубе никого, кроме собак бродячих нет! Мало нам одного пришлепнутого, второй нарисовался!
– У них клуб теперь будет тут свой, – подмигнул Арменчик, ногтем цепляя между зубами застрявшее поросячье волокно. – Клуб мечтателей и романтиков «Алые паруса».
– Кто этот сигнал принимал? Кто с ними говорил? – Артем смотрел старику в бороду, в шевелящиеся губы, как глухой, читая.
– Я… – заново начал Гомер. – Я сам из тех мест. Архангельский. Так же вот все надеялся найти, может из моих кто остался. Слушал… Искал. Нашел-таки. Архангельск, правда, мой молчит. Зато Полярные Зори! Целый город, представляете? Наверху! Горячая вода, свет… Но самое занимательное – у них там прекрасная электронная библиотека сохранилась. На магнитных носителях, на компакт-дисках. Вся мировая литература, кино… Понимаете? Электричество-то есть, сколько угодно…
– Какие волны? Какая частота? – врезался в его уютное повествование Артем.
– То есть, это такой своеобразный Ноев Ковчег. На котором, правда, не каждой твари по паре спаслось, а вся культура нашей цивилизации… – как будто и не слыша, продолжал токовать старик.
– Во сколько был контакт? Как часто? Где у тебя точка стояла? Какое оборудование? С какой высоты удалось сигнал поймать? Почему у меня тогда не выходило?!
Старик ожидал беседы, а не допроса: уютной беседы у костерка. Но Артем слишком уж хотел этой минуты, чтобы на розовые сопли ее тратить. Первое: убедиться, что это правда.
Артем и сам все знал про миражи, которые маячат в той пустыне, наверху. Нет, ему не любоваться на них нужно, а дотронуться, поверить.
– Ну! – он не отпускал, давил; нельзя было старику дать выскользнуть. – Вспоминай точно! Почему у меня больше не получается?!
– Я… – Гомер причмокивал и размышлял, уводил глаза в темноту; но сдался наконец. – Не знаю.
– Как – не знаешь? Как ты можешь такое – не знать?! Если ты сам их сигнал ловил?!
Постеснялся – и признался, сволочь.
– Это не я ловил. Встретился мне просто человек. Радист. Он рассказал.
– Где? Где встретился? Какая станция?
Старик повздыхал еще.
– Театральная, кажется. Театральная.
– У черта в пекле, то есть? Думаешь, побоюсь сам пойти и проверить, а?
– Ничего такого я не думаю, молодой человек, – этак он с достоинством.
– Когда?
– Лет пару назад. Не помню.
Не помнит.
Единственный раз, когда Артем в прорехах между шипением и воем эфира услышал далекий и слабый чей-то голос – навсегда запечатлелся у него, а голос этот и сейчас, стоит прислушаться, в ушах звучит, как высохшее давно море – в раковине. Как такое можно забыть?
Как можно все свою подземельную жизнь мечтать написать книгу для потомков, для следующих поколений, чтобы эти поколения знали, откуда взялись, чтобы не теряли мечту однажды вернуться наверх – и не помнить о таком в мельчайших деталях?!
И еще Театральная.
– Врешь, – убежденно сказал Артем. – Понравиться хочешь.
– Вы ошибаетесь. Я просто…
– Хочешь мне понравиться, чтобы я тебе выложил все. Всю свою долбаную историю. Решил купить меня, а? Нащупал нежное место – и р-раз крючочком… Да?
– Вовсе нет! Это абсолютно реальный случай…
– Да иди ты!
– О, – трубно втянул сопли горбоносый Арменчик. – Мечтатели ругаются, чья мечта мечтательней.
Артем, обозленный на себя и на этого глупого старого враля, положил затылок на истыканный пулями песок и сжал веки. Сказочник гребаный. Только на душе короста нарастет – кто-нибудь придет и отковыряет.
Старик насупился и не собирался Артема переубеждать.
Да и хер бы с ним.
До конца дежурства они не обменялись больше ничем. Выходя на станцию, Артем даже переглядыванием со стариком не попрощался.
* * *
– Есть проверенная информация. Пойман сигнал с Кольского полуострова. Там есть выжившие! – Артем посмотрел на Кирилла многозначительно.
– Правда?!
– Правда!
Кирилл аж подскочил, так обрадовался. Не рассчитал с воздухом, и зашелся кашлем. Артем, зная, что будет, дал ему платок – приложить к губам. Кирилл, унявшись, оторвал платок, оглядел его испуганно и виновато. У Артема сердце прижало.
– Это все пройдет. Будешь еще крыс гонять! Подумаешь, чуть-чуть крови!
– Мамка ругается. Не показывай ей. Не покажешь, ладно?
– Ну ты что! Мы же с тобой – во! Команда! Ты меня не сдаешь, я – тебя!
– Поклянись Орденом.
– Клянусь Орденом.
– Торжественно поклянись.
– Торжественно клянусь Орденом.
Кирилл забрался к нему на колени.
– Давай. Рассказывай.
– В общем, – начал Артем. – Есть точная информация. Пойман сигнал с севера. С Кольского полуострова. Там сохранилась совершенно нетронутой атомная электростанция. И при ней – город. Называется – Полярные Зори. Красота, а? Так что мы тут не одни. Понимаешь, Кирюх? Не одни! Есть еще и другие выжившие! И мы их нашли! Ну?!
– Класс! – сказал Кирилл, лупая огромными бледными глазищами. – А это реально правда?
– Реально правда. И от этой электростанции столько идет тока, что хватает весь город держать в тепле круглый год. А над городом построен громадный стеклянный купол. Можешь себе представить?
– Не-а.
– Как стакан, только большой.
– Зачем?
– Чтобы тепло не уходило. Снаружи – снег, вьюга, а внутри – теплынь! Деревья цветут. Вон как в книжке твоей. И прямо сады фруктовые, яблоки там… Помидоры, кстати. Люди по улице в майках ходят. Цветы повсюду. Еды навалом. Сладостей там всяких. Игрушки – не то, что у тебя тут, гильзы стреляные одни. Разные игрушки.
Кирюха зажмурился, добросовестно стараясь все это себе представить. Перхнул пару раз с закрытым ртом, тихонько. Сдержался. Выдохнул протяжно. Наверное, не мог вообразить. Артем и сам не мог.
– А летом купол этот открывается – и живут они на свежем воздухе. Не под землей, а снаружи, в домах с окнами. В окна другие дома видно, или лес, например. Так живут. На чистом, на сухом, на свежем. Под солнцем прямо. И в таком воздухе ни один микроб спастись не может, все дохнут. Ну и люди прямо без противогазов ходят по улице.
– Все микробы? И тубер дохнет? – Кирилл разом очнулся.
– Все. Тубер в первую очередь.
– Что, туда просто надо приехать и подышать без противогаза, чтобы вылечиться?
– Думаю, да, – сказал Артем. – Да. Это тут, в туннелях, в духоте, в сырости, туберу раздолье. А на свежем воздухе – сразу смерть.
– Уау! Надо мамке сказать! Вот она обрадуется! А ты туда поедешь?
– Но эти Полярные Зори далеко очень. Туда так просто не доехать. Надо сил подкопить.
– Я подкоплю! А сколько нужно? – Кирилл подпрыгнул у Артема на колене.
– Много нужно. Туда знаешь, сколько ехать надо? На вездеходах, наверное… Полгода! По поверхности. По лесам, по болотам. По дорогам разрушенным.
– Ну и что? Я доеду!
– Не, я тебя с собой не возьму, наверное. Поеду только с другими бойцами Ордена.
– Это почему, а?!
– Мать говорит, ты не ешь ничего. Такой хлюп нам не нужен с собой в экипаже вездехода. Одна обуза. А путь непростой. Препятствия всякие. Чудовища на каждом шагу. Приключений придется тьму пережить. А как ты их переживешь, если ты не жрешь ничего? В первом же приключении и загнешься! Нет, нашему Ордену бойцы нужны, а не дистрофики.
– Я эти грибы видеть не могу больше, Тем! Бээээ…
– А овощи? Мамка тебе овощи вон достала. Помидор видел? Этот помидор к тебе с Севастопольской ехал через все метро.
– Фу.
– Точно такой же помидор, между прочим, как те помидоры, которые в этих Полярных Зорях на улицах в садах растут. На-ка, попробуй. В нем витаминов целая тонна.
– Ладно, помидор уж съем. Если там такие же растут.
– Сейчас давай хряпай его. При мне.
– А ты тогда рассказывай пока еще про эти зори и про купол как стакан.
Кирюхина мать, Наталья, стояла снаружи, через брезент слушала все, каждое слово. Через лицо у нее бегали тени, пальцы обнимались меж собой.
– Заставил его съесть помидор, – улыбнулся ей Артем.
– Зачем ты ему про эту ерунду свою? Он же меня изведет теперь ей, – Наталья не стала отвечать на улыбку.
– Почему ерунда сразу? Может, и есть эти Полярные Зори. Пусть воображает.
– Вчера доктор был. С Ганзы приехал.
Артем забыл, какое слово хотел выговорить следующим. Побоялся угадывать, что сейчас Наталья ему сообщит, и просто ничего не думал. Старался ничего не думать, чтобы не сглазить.
– Месяца три ему осталось. Все. Полярные Зори твои.
Рот у Натальи съехал, и Артем понял, что это у нее в глазах было все время, пока они говорили.
– И что, совсем ничего?..
Пленка. Высохшие слезы.
– Маааам! Меня Артем с собой на вездеходе на Север возьмет! Ты отпустишь?
* * *
Он думал, Аня спит уже; или притворяется, что спит – как обычно, только бы избежать его. Но она сидела на постели, подтянув под себя по-турецки голые ноги, и обеими руками, будто боялась, что отнимут, держала полулитровую пластиковую бутылку с чем-то мутным. Несло спиртом.
– На, – протянула она ему. – Глотни.
Артем послушался, ожегся сивухой, задержал дыхание, проморгался. Чуть повело, чуть согрело. Теперь что?
– Сядь, – Аня похлопала по одеялу рядом с собой. – Сядь, пожалуйста.
Он опустился там, где она показала ему.
Вполоборота глянул на нее.
Майка простая с бретельками.
На руках пух поднялся дыбом – от холода?
Такая же, как два года назад. Волосы черные острижены коротко, под мальчика. Губы тонкие, бледные. Нос чуть великоват для этого тонкого лица, с горбинкой, но без нее было бы и пресно, и скучно. Руки все сплетены из жгутов, как у анатомической модели, никакой девичьей мягкости в них; и плечи – в мускулах, как в погонах. Шея долгая, артерия бьется быстро, и позвонок ее этот вот… Ключицы выпирают; раньше ее за эти ключицы хотелось и любить, и жалеть, и терзать до иссушения. Острые соски сквозь ткань белую. Почему лампочка сначала горит, а потом перегорает?
– Обними меня.
Артем протянул руку, пристроил ее неловко Ане на плечо: не то по-братски, не то как ребенка приобнял. Она подалась к нему, как если бы хотела прильнуть; но все жгуты в ней остались натянуты, скручены. И Артем тоже не мог раздеревенеть; сделал еще глоток в надежде.
И сказать он ничего правильного не умел: отвык.
Аня прикоснулась к нему. Потом провела губами по щеке.
– Колючий.
Артем взболтал муть в пластиковой бутылке, проглотил сразу много. В голове крутились север и вездеход.
– Давай… Давай попробуем, Артем. Давай еще раз попробуем. Мы должны. Еще раз. Все заново.
Она пустила пальцы – холодные, жесткие – ему за ремень. Ловко расцепила пряжку.
– Поцелуй. Ну. Поцелуй.
– Да. Я…
– Иди ко мне.
– Подожди… Сейчас.
– Ну что ты? Сними… Сними с меня… Тесно. Да. И это сними. Хочу, чтобы ты меня раздел. Ты.
– Аня.
– Ну? Вот… Сссс… Холодно.
– Да. Я…
– Иди сюда. Вот… И ты тоже… Давай… Давай… Эту рубашку мерзкую…
– Сейчас. Сейчас.
– Вот. Боже. Дай глоток.
– Держи.
– А. Ах. Ну… Вот сюда. Вот сюда. Как раньше ты делал. Помнишь? Помнишь еще?
– Ань… Анечк…
– Ну что ты там?.. Ну?
– Ты… Ты такая…
– Не надо так долго. Давай.
– Отвык… Прости…
– Дай, я… Почему ты?.. Дай мне.
– Аня…
– Ну? Ну! Иди… Вот сюда… Чувствуешь?
– Да… Да.
– Мне так давно. Ты совсем… Почему ты?.. Ты не понимаешь? Мне нужно. Тебя. Ну?
– Сейчас. Я сейчас. Просто… Просто такой день…
– Замолчи. Молчи. Дай, я попробую… Просто лежи.
– Я сегодня…
– Заткнись. Закрой глаза и заткнись. Вот. Вот. Ну… А теперь… Теперь просто… Ну что ты там? Что?!
– Я не знаю. Не получается.
– Ну?!
– Черт знает. Нет. В голове всякое…
– Какое? Что там у тебя в голове?
– Извини.
– Отойди. Уйди!
– Ань…
– Где майка моя?
– Постой.
– Майка где моя?! Мне холодно!
– Ну что ты… Зачем ты так. Это не в тебе дело, не из-за тебя…
– Все, хватит. И хватит корчить тут страсть.
– Неправда…
– Отвали, слышишь?! Отвали!
– Хорошо. Я…
– Где трусы эти гребаные?! Все. Не хочешь – и не хочешь. Или у тебя там отсохло все? От облучения?
– Нет, конечно, что ты…
– Ты просто не хочешь со мной… От меня…
– Говорю тебе… День такой.
– Они потому и не получаются у нас, что знают: ты их не хочешь, ты их не ждешь!
– Неправда!
– Я… Артем! Для тебя! Ушла. С отцом – вдрызг… Из-за тебя. Он после этой войны, после боя… С красными… В коляске – он! Ноги не ходят… И руку оттяпали… Ты хоть понимаешь, что это для него?! Инвалидом быть! И от него, от отца своего – к тебе. Против него! Против его воли!
– А что тут сделаешь? Он меня вообще за человека… Я ему всю правду хотел… А он… Это он не хочет, чтобы мы с тобой, я-то тут что?
– Чтобы твоих детей, понимаешь – твоих! Бросила… Перестала наверх ходить! Чтобы – здоровье… Эти все органы женские… Как губка… Фон… Ты же знаешь! Грибы эти проклятые… Чтобы тут за свою сойти… На этой станции твоей! Думаешь, я так себя… Так свое будущее?! От службы отказалась! Свиней баюкать! Ради? Ради чего?! А ты – ты продолжаешь! Ни на день не перестал! Все себе там сжег же уже! Ты понимаешь?! Может, у нас поэтому и не получилось! И не получается! Я сколько просила тебя! Отец твой сколько тебя просил!
– Сухой вообще…
– Ты для чего это?! Ты просто не хочешь их, да? Не любишь просто детей, да?! Не хочешь от меня! Вообще не хочешь! Тебе насрать на это на все, ты только мир спасать горазд! А я? А меня?! Вот – я! Ты меня отпускаешь! Ты теряешь меня! И ты хочешь меня потерять, да?
– Аня. Зачем ты…
– Я больше не могу. Не хочу больше. Не хочу ждать. Не хочу секс клянчить. Не хочу мечтать залететь. И не хочу бояться, что если я залечу от тебя наконец, то урод родится.
– Все! Заткнись!
– А у тебя родится урод, Артем! Ты тоже – как губка! Тебе каждый твой поход наверх аукнется! Ты не понимаешь этого?!
– Заткнись, сука!
– Уходи. Уходи, Артем. Уходи совсем.
– Я уйду.
– Уходи.
Это все – шепотом. Шепотом – крик, шепотом – стоны. Шепотом – слезы.
Беззвучно, как у муравьев.
А все соседи – притворяются, что спят.
И все все знают.
* * *
Костюм химзащиты поместился в баул как раз. Сверху Артем уложил табельный «калаш», который со станции выносить запрещалось, патроны – шесть рожков, смотанных синей изолентой по два, и пакет сушеных грибов. Противогаз мутно пялился на него, пока Артем не застегнул его «молнией» – рвано, насильно – как опостылевшего мертвого в мешке. Потом взвалил на плечи ранец – свое проклятие, сизифов камень.
– Дед! Вставай! Собирайся! Не шуми только.
Старик будто спал с открытыми глазами – очнулся тут же.
– Куда?
– Ты правду мне про Театральную сказал? Про радиста своего? Что он – там?
– Да… Да.
– Ну что… Проводишь меня туда?
– На Театральную? – Гомер замешкался.
– А ты все же думал, я сдрейфлю, а? Дудки, дедуль. Это для кого другого, может, преисподняя. А для нас – места боевой славы. Ну? Или ты врал все?
– Не врал.
– Идем со мной на Театральную. Я должен этого человека твоего сам увидеть. Сам. И все у него спросить. Я хочу, чтобы он меня научил. Пусть даст свой приемник… Чтобы я поверил.
– Это ведь два года назад…
– Давай договоримся с тобой. Ты меня ведешь к этому радисту, а я тебе – обо всем, что ты хотел спросить. Как на духу. Черные, желтые, зеленые, по вкусу. История моего героического подвига. Тебе расскажу то, что другим не рассказывал. Всю гребаную греческую трагедию от альфы до омеги. Идет? Честное слово. Ну? Дай пять.
Гомер протянул ему руку – медленно, с сомнением, словно думал – не плюнул ли Артем себе в ладонь – но пожал крепко.
Пока старик складывал белье в дорожную сумку, Артем занимал себя самозарядным фонариком: сжимал и разжимал рукоять, слушал жужжание механизма, наполнял аккумулятор. Интересовался только им. Потом прервался.
– Объясни мне. Вот эта книга твоя. Она зачем?
– Книга? Ну так получается, что мы тут живем, а время остановилось, понимаете? Нет историков, и некому записать, что мы тоже жили, и как, и выходит, что как бы зря наша жизнь идет. А ведь это неправда, – Гомер застыл, в руках – скомканная серая наволочка. – Вот раскопают нас через десять тысяч лет, а мы ни одной строчки не написали. Будут по костям гадать, по мискам, в кого мы верили и о чем мечтали. И все переврут.
– Кто раскопает, дед?
– Археологи. Наши потомки.
Артем помотал головой. Облизнул губы, попробовал сдержать кипучую злобу в себе, но – как желчью вырвало, самого обожгло:
– А я, может, не хочу, чтобы нас с тобой раскапывали тут. Не хочу быть костями и мисками в братской могиле. Пусть это я буду раскапывать, а не меня. Тут и так достаточно желающих всю жизнь в кургане скоротать. Я лучше наверху от передоза ласты склею, чем в метро до седин досиживать. Это не человеческая доля, дед. Не людская. Метро. Потомки, блядь. Потомки! Я не хочу, чтобы мои потомки торчали всю жизнь под землей. Чтобы мои потомки – собой туберкулезных бацилл кормили?! Не хочу! Чтобы они за последнюю банку консервов друг другу глотки резали? Не хочу! Чтобы вместе со свиньями хрюкали и валялись?! Ты для них пишешь книгу, дед, а они и читать-то не смогут! У них глаза отсохнут за ненадобностью, понимаешь ты?! Зато чутье будет, как у крыс! Это не люди будут! Таких плодить?! Да если хоть один шанс на миллион есть, что где-то там, хоть где-нибудь еще – можно жить наверху, под небом со звездами, под солнцем, если хоть где-нибудь в этом гребаном мире можно дышать не хоботом, а просто ртом – я это место найду, ясно?! Вот будет такое место – тогда да! Там можно будет новую жизнь строить! Там – детей рожать! Чтобы они росли – не крысами, не морлоками, а – людьми! За это надо – драться! А заранее, прижизненно в землицу закопаться, калачиком свернуться и тихонько-смирнехонько околеть – нельзя!
Гомер, облученный им, оглушенный, ничего не говорил. А Артем хотел, чтобы старик поспорил, ему нужно было крепко врезать еще разок хотя бы. Но дед вместо этого взял и улыбнулся ему – честно, тепло; и полубеззубо.
– Не зря шел. Чувствовал же, что не зря.
Артем только плюнул. Но это он яд сплюнул, желчь; от щербатой стариковской улыбки ему почему-то стало легче, отпустило. Нелепый дед, неловкий – а вдруг такое чувство, что он с Артемом – заодно. Тот тоже ощутил похожее и совсем уже по-пацански, молодо махнул Артему:
– Готов.
Через станцию они шли крадучись. Станционные часы, висящие над провалом туннеля, святыня местная, показывали: ночь. Значит, для всех была ночь. С ними тут только Артем мог бы поспорить, но Артем со станции уже уходил. Зал почти опустел, только на кухне кто-то поздний гонял чаи. Багровое общее освещение было приглушено, люди расфасовались по своим палаткам, зажгли изнутри слабые светодиодики и превратили брезент в театр теней. На каждой из сцен давали свой спектакль. Миновали палатку Сухого – склоненный над столом силуэт; прошли ту, где сидела, спрятав лицо в колени, Аня.
Старик осторожно спросил:
– А что, попрощаться не хочешь?
– Не с кем, дедуль.
Гомер спорить не стал.
– До Алексеевской! – заявил Артем караульным на выходе в южный туннель. – Сухой в курсе.
Те козырнули: в курсе, так в курсе. Спасибо, что не наверх опять.
По приваренной железной лесенке они спустились на пути.
– Труба, – сам себе сказал Артем, вступая в тьму, нежно трогая шершавый и плесневелый чугун тюбинга, измеряя взглядом пятиметровый потолок туннеля и его неизмеримую глубину. – Труба зовет.
