Глава 11
Осадки
Что-то ему кричали, когда он бежал по эскалатору. Но Артем не обернулся назад ни разу. Вдруг в спину испугаются стрелять, а в лицо выстрелят?
Оказался у турникетов, у касс; там, где выбирал себе путь в театр.
Внизу глухо гремело. Как будто где-то глубже, чем метро, вскипала продырявленная людьми земля, как будто лава разъедала ее тонкую корку, чтобы забрать станции и туннели. Как будто. А на самом деле это – на Театральной шла война. Война, начало которой Артем скомандовал. Может, гибли сейчас там этот дурак-режиссер и его звезда-поблядушка: в эту самую секунду умирали, может. А он, Артем, был опять вот жив.
Он сел и сидел тут, приткнувшись на холодных ступенях, хотя нужно было уходить, убираться отсюда, пока война не поднялась, не выплеснулась из эскалаторных кратеров наверх, сюда, и не обварила его.
Не мог просто пока дальше идти. Нужно было… Нужно было подождать чуть-чуть. После Умбаха. После всего этого подпола. После Свинолупа. После смертников в камерах. После Умбаха опять. Чуточку побыть тут просто, посидеть на холодном. Послушать эхо того, что творилось там, внизу, уже не с ним.
Вспомнил про наручники, потыкался в них ключиком, сорвал.
Трясло. Потом чуть отпустило.
От турникетов поднялся к выходу. Толкнул дверь.
И только когда погладили его ветром по груди, но ногам, по щекам, понял: вышел без химзащиты. Наверх – без скафандра!
Нельзя. Нельзя. И так надышался уже дряни.
Он обогнул здание, рассчитывая встретиться с настоящим Федором Колесниковым. У Федора в тот раз еще много полезного оставалось: костюм, например.
Но там, где Федор сидел, теперь ничего не было. Кто-то Федора утащил вместе со всеми его пожитками. А Артем стоял на земной поверхности в портках и куртке: без панциря, голый.
И тогда он пошел голый.
Странное это было чувство.
В последний раз он без химзащиты наверху оказывался когда? Когда ему четыре годика было. Когда мать пробивалась с ним на руках в метро. Но этого дня он не помнил. Помнил другой: с мороженым, с утками на пруду, с асфальтом, изрисованным цветными мелками. Так же – или по-другому? – тогда майский ветерок шутливо дул в лицо, щекотал под коленками?
И теперь вот ветер поднимался. Спускался с неба к Артему, бежал, распевая, по переулочкам, спрятанным за парадными фасадами, летел навстречу, омывал лицо. Что он с собой нес?
Проскользило что-то тяжелое в штанах, оцарапало ногу, зацепилось в штанине, держась за Артема, как паразит за хозяина; наконец выпало, брякнув, на мостовую.
Револьвер черный.
Артем нагнулся, поднял его. Осмотрел, ощупал. Странное оружие. Будто из магнита сделанное: трудно отпустить. А держать больно.
Он размахнулся и зашвырнул его куда-то к Кремлю. И вот тут только его отпустило. Начало отпускать.
Мурашки пошли.
Надо бы было бежать скорей, прижимаясь к домам, в ресторан, где под стол забился один из четверых сталкеров, тот, который догадался свернуть с улицы, спрятаться от преследователей. Надо было раздевать его, опухшего, поспешно, мерять на себя его растянутое шмотье, дышать воздухом, которым он недодышал, и глядеть на Тверскую через его противогазные окуляры. Надо, чтобы выжить еще раз, чтобы жить.
Но Артему сейчас не моглось, не имелось права – смотреть на город через заплеванное и протертое стекло. И дышать пылью через банки фильтров.
«Жить» для него сейчас стало, хоть ненадолго, хоть на полчаса, хоть на десять минуточек – это вот так, в обычной одежде, без тесной резины – шагать по полночной улице, как он шагал за ручку с мамой двадцать лет назад; как двадцать лет назад все люди ходили.
Или как двадцать семь лет назад, но такой же, может, ночью, и вдруг даже вот по этой же самой улице – его мама в обнимку гуляла, юная и обязательно красивая – с еще несбывшегося Артема безымянным отцом. Кто он был? Что он говорил ей? Почему ушел? Каким бы Артем вырос, если бы отец остался?
Артем как-то привык уже потому ненавидеть его, что маму свою обожал безоговорочно. Однако Сухой вот на место отломанного отца прирасти не смог. А больше некому и пытаться было.
Но вот сейчас…
Сейчас Артем мог представить себе, как этот человек шел рядом с его матерью. Обычно: взял под теплую живую руку и пошел, болтая о всякой всячине. И дышал он так, как Артем сейчас дышит: не хоботом складчатым, и даже не носом, а – всем телом, каждой порой. И слушал ее, эту девушку, всем телом сразу, как слушают в самом-самом начале, когда друг к другу еще только на ощупь осторожно тянутся.
Его отец был живой человек, и мать была живой человек, понял сейчас Артем. Такие же живые люди, как он сам.
А он сейчас был очень живым.
Только что он должен был неизбежно умереть, и видел даже ту самую пулю, которой назначили его жизнь порвать, и чужая смерть брызгала на него в доказательство того, что люди вполне могут умирать, и умирать мгновенно, глупо и без всякого смысла.
А сейчас – жил. И никогда еще не был более жив и более взаправду, чем сейчас. Внутри что-то распускалось в Артеме; словно до этого у него сердце было сжато, как кулак. А теперь вот чуть разжималось.
Высвобождало его понемногу.
Смог ведь он представить себе, как отец шел рядом с матерью; и ему не хотелось вмешаться, втиснуться между ними, отпихнуть его от нее.
Пускай идут себе двадцать семь лет назад, пускай дышат себе, как он сейчас дышит. Пускай радуются друг другу, сколько смогут. И пускай все же он появляется на свет. Сюда, наверх.
Как будто там, под землей – это все бред был, долгий тифозный бред, вязкий, топкий, и вот только сейчас начинается настоящее, действительное.
Поверилось от ветра: впереди – что-то удивительное. Все самое потрясающее у него – еще только впереди.
Артем миновал Тверскую. Двинулся дальше.
Прямо посередине улицы, промеж сцилл и харибд всяких кремлей, дворцов, государственных дум – бесшабашно; плевать, что отовсюду могут высунуться, нагнуться к нему, сожрать – гулял; просто гулял. Выбросил из головы и тех, кто гнался за ним по Тверской: случилось в первый раз чудо, пощадили, и сейчас случится.
Наверное, у Артема не тут конечная, не на Театральной; не тут его пункт назначения.
Правительственные здания – напыщенные, на века построенные – больше не казались гранитными надгробиями, могильный дух ветер развеял. Стало от них не жутко, а жалостливо. Вот они стоят в ночи, пустые: наверное, жалеют, что прожили дольше, чем все, для кого их строили. Как старики, которые своих собственных детей больно и страшно переживают.
Лизнуло что-то руку.
Еще. Теперь в нос лизнуло.
Дождь.
Начинался дождь.
Он был такой же вкрадчивый и ядовитый, как воздух тут, наверху: на вкус – вода; но и воздух на вкус был – жизнь, а скольких сгубил. Конечно, под этим дождем нельзя было раздетым идти. А Артем вот шел и почему-то был этому рад. Зашагал даже медленней: захотел вымокнуть.
Дождь…
Артем остановился, запрокинул голову, подставил ему лицо.
И вдруг представилось.
Улицы, по которым прохаживаются неторопливо удивительные гиганты в ярких, пестрых одеждах. Пузатые белые самолеты, летящие низко, над самыми крышами домов – не всамделишные самолеты, а придуманные кем-то: вместо плоских алюминиевых распорок, которыми настоящие самолеты за небо цеплялись, у этих были – прозрачные, трепещущие крылья, как у стрекоз, что ли? И не неслись они, а парили. Машины: не эти ржавые консервы, в которых мертвецов, как кильки, и не то, чем они раньше были; а – смешные крохотные вагончики, точь-в-точь вагоны метро, только всего на четыре места.
И там тоже, в этом мире странном – дождь. Теплый и ласковый.
Откуда это ему явилось все? Воспоминание? Нет, этого мира никогда не было. Тогда что? Защемило, затомило в груди. Артем отер капли с лица.
Как будто бы приснилось. Как осколок сна вышел наружу; и воспалил ткани там, где выходил. Кто это? Чье это? Артем замер, боясь спугнуть.
Не его это мечты. И сны такие – ему зачем? Кому вообще такое могло присниться? Маме его? Нет. Нет. Что-то другое.
Закинул автомат за плечо, подставил тучам ладони ковшиком, они наплакали ему немного; он промыл глаза отравой, чтобы снаружи ослепнуть, а внутри прозреть.
Нет. Не могло вспомниться. Странно как.
Артем зашагал дальше – мимо «Националя», мимо университетских факультетов онемевших, мимо памятников, которым памяти еле-еле на полпоколения еще хватит, мимо башен бессмысленных, ничего уже не значащих, мимо стен, на которые никто приступом больше никогда не пойдет – туда, вперед, к Великой Библиотеке. К тому, что под ней.
К Полису.
Могло бы от этого слова сейчас свое прошлое нахлынуть, вернуться. А перед глазами все равно стояла эта невозможная ерунда, эта красивая глупость – стрекозиные самолеты и великаны в смешных вагончиках.
И никак уже было от этого чужого не отделаться, не отвязаться.
Что это?
* * *
В ворота Артем позвонил особым, тайным сигналом. Так звонили, возвращаясь из вылазки, сталкеры, нанятые, чтобы грабить Великую Библиотеку. Иногда они стояли у этих ворот и звонили левой рукой, потому что правой придерживали свои выпадающие кишки. Иногда звонить мог только один из группы, дотащивший сюда, к воротам, остальных – еще раненых или уже успевших по пути околеть. Иногда сил и крови в нутре хватало только на один хитрый звонок. Поэтому тем, кто его знал, на Боровицкой открывали сразу.
Открыли и Артему.
Даже те, кто отодвигал в сторону заслонку гермоворот, собираясь показаться в вестибюле Боровицкой всего на минуту, были затянуты в брезент и резину. Знали, чем рискуют.
И на Артема – вымокшего под дождем, в портках и в куртке, темных и липнущих к телу – смотрели через свои противогазные иллюминаторы как на чудо, как на дикаря, как на самоубийцу. Наставили стволы, обшарили. Отняли автомат. Поднесли дозиметр, дали ему обнюхать Артема. Дозиметр забился в истерике.
Артем стоял, подняв руки, улыбаясь.
– Говорить умеешь? – спросили у него.
Он поймал в кадр того, кто обращался: зеленого слоника с запотевшими от удивления кругляшками.
– Умеешь? Говорить? – медленно повторил слоник.
Стало смешно, но Артем прикусил язык. Люди нервничают: мало ли кто приходит к ним сюда?
– Мельнику позвоните. На Арбатскую. Скажите, Артем.
– Документы есть у тебя?
– Мельнику скажите. Скажите, его Артем. Он знает.
А они знали Мельника – как все тут.
Подальше, как от чумного, от Артема держась, его ввели внутрь. Высекли его струей из брандспойта, смывая всю дрянь. Одежду отравленную отобрали. Сами разоблачились. До караулки вниз вели голым, а там выдали чью-то форму. Стали звонить на Арбатскую, не спуская с Артема глаз.
– Ну и духан у вас тут стоит, – сказал он им.
– Да пошел ты, – буркнул ему один из встречавших. – Нормально пахнет. Никак.
– Ясное дело, – улыбнулся ему Артем.
– Ты бухой, что ли?
Тот, что ждал с трубкой у уха, оглянулся на него с сомнением: стоит ли верить, нужно ли тревожить Мельника, не лучше ли этого подозрительного в карцер, пока суть да дело? Но на том конце уже ответили.
– Да. Полковника Мельникова. Застава «Бор-Верх». Знаю, что поздно. Нет, это срочно.
Как тогда, подумал Артем.
Как в тот самый, в первый раз. Когда он шел в Полис, чтобы предупредить о черных. О жуткой угрозе ВДНХ, всему метро и всему человечеству. Дурак. Тоже Мельникова и тоже «Бор». Как вчера и как век тому назад. За эти неполных три года он прожил больше, чем за предыдущие двадцать четыре.
– Мельник, – клацнуло в динамике.
И сразу ушел бездумный настрой. И снова накатило, сжало кишки. А если Мельник не признает его?
– Тут чудак какой-то. С поверхности голый пришел. Ну без химзы, как. Да! Говорит, Артем. Просто Артем. Да. Ваш Артем. Ну ваш, то есть, товарищ полковник. Так сказал.
В трубке перестали скрежетать, замолчали.
А если он откажется от Артема? Ведь не он звал же его сюда. За эти два года ни разу не послал за ним. Не справился даже, как там Анечка его. Как отрезало. Зря Артем ждал.
– Я занят, – шипастой шестерней провернулось на том конце.
– Можно трубку? – не выдержал Артем.
Караульный нехотя подпустил его.
– Святослав Константинович. Это Артем. Анин муж.
– Артем, – повторил за ним ржавый, надломленный голос. – Ты зачем пришел?
– Скажите им, чтобы впустили, Святослав Константинович. Я без резины, без документов.
– У меня тут ЧП. Не могу разговаривать. Надо идти.
– Мне обратно лезть, наверх?
Трубка опустела. Караульные слушали ее вместе с Артемом, но там шипела тишина. Та же, что и в последние два года. Мельник не хотел ему отвечать. Начальник заставы сжал и разжал пальцами невидимый фонарик-жучок, требуя от Артема вернуть телефон. В караулке стало чуть темнее.
– ЧП – это на Театральной, да? – спросил Артем.
В телефоне нехотя проснулись.
– При чем тут Театральная? На Охотном ряду взрыв. До Полиса – один перегон. Надо выяснять, что…
– Охотный ряд – ерунда. Я только оттуда.
– Какого ты черта там…
– А вы… Вы про Театральную не знаете еще ничего? Про вторжение? Не доложили еще?
– Какое еще вторжение? Ты что несешь?
– Скажите, чтобы впустили меня. Я по телефону не буду. Вам – расскажу.
Стукнуло: Мельник положил трубку на стол. Донеслось, брошенное в сторону: «Анзор! Что там со Смоленкой? Выдвинулись они? Да, идем! Бери Летягу! За мной через минуту!»
Артем вцепился в разогретый пластик.
– Свято…
– Ладно. Давай старшего сюда. Через десять минут на Библиотеке.
* * *
Полис.
В московском метро были станции, жившие сыто. Немного – но имелось. В сравнении со станциями нищими, дикими или заброшенными они казались раем. Но в сравнении с Полисом оказывались свиным хлевом: сытым – правда.
Если у метро было сердце, сердце его было здесь: вот эти четыре станции – Боровицкая, Александровский сад, Библиотека имени Ленина и Арбатская, связанные сосудами переходов.
Только тут люди не хотели отказываться от того, чем были раньше. Зазнавшиеся университетские профессора, академики забубенных наук, глупые книжные люди, артисты любые, кроме площадных – на прочих станциях всем им было уготовано: жрать дерьмо. Никому они, избалованные лентяи, были не нужны. Их науки в новом мире ничего не объясняли, на их искусство ни у кого не хватало терпения. Или ступай грибы чисти, или туннели стереги. Можешь еще крутить педали, потому что в метро свет – это просто свет, а знаний тут каждому и без тебя хватает. И не говори слишком сложно, не пыжься, если не хочешь схлопотать.
Вот так – везде, кроме Полиса.
А в Полисе их как раз привечали. Подкармливали. Давали им себя почувствовать людьми: помыться, синяки подлечить. В метро многие старые слова теряли смысл, становились ореховой скорлупой с истлевшим в чернь ядром: например, культура. Слово есть, а раскусишь – гниль одна на языке и горечь. На ВДНХ так, на Красной Линии так, на Ганзе.
Но не в Полисе. Тут это слово еще сладким отдавало. Его тут и сосали, и грызли, и амбары полные запасали. Не грибами же едиными, в самом деле.
Станция метро Библиотека Ленина имела верхние выходы прямо в здание самой Великой Библиотеки, когда-то Российской государственной; и чтобы оттуда никто в метро не прорвался, выходы эти были давно и прочно замурованы, а попасть сюда можно было только через боровицкий вестибюль. Рядом совсем: поэтому Артем с провожатыми явился на Библиотеку Ленина еще раньше, чем десять минут Мельника истекли.
Библиотека Ленина была совсем старинной; будто метростроевцы ее не сами возвели, а при прокладке туннелей наткнулись в московской глине на древнюю усыпальницу чью-то и раскопали ее, приспособив для своих метростроевских нужд. Зал тут был для метро неподходящий: высоченные потолки, широкие своды, воздуха слишком много для пассажиров метро; строили и не боялись, что глиняная толща задавит эти своды, обрушит их. Новые станции почти все были спрятаны в узкие и низкие туннели, в панцирь из тюбингов, чтобы земля, сев на них, им хребет не сломала. Чтобы бомбы сверху не достали. А тут еще о красоте думали, когда строили; как будто она могла мир спасти.
Свет здесь горел ярчайший; полыхали все до единой лампы, белые шары под двухэтажной высоты потолком. Растрата, пир во время чумы: людям столько света без надобности. Но тут жгли его, не жалея – волшебство Полиса в том только и было, чтобы давать пришлым почувствовать себя хоть на денек, хоть на часик – в том, старом, канувшем мире.
И Артем тоже, как все: на секунду зажмурился, и на секунду купился.
А потом мелькнула перед глазами та картина из чужого сна, несбывшийся город наверху, почему-то напомнило. Отмахнулся от нее, отмахнулся от самолетов со стрекозиными крыльями. Хватит.
На станции был переполох.
Старички неряшливые и старушки с очками, толстыми, как лупы, сорокалетние студенты сгинувших институтов, женоподобные артисты всех мастей, брамины в халатах и с книгами под мышкой – вся эта милая вымирающая заумь – роились тревожно вдоль путей, вытягивая свои шеи, чтобы получше было видно черный квадрат туннеля, который вел к Охотному ряду. А ведь им спать бы уже: полночь на часах.
Квадрат дымился.
На его границе стояли часовые Красной Линии: до Библиотеки и сразу после нее шла ее территория, перегоны все к ней относились. Саму Библиотеку Ленина красные после войны с Ганзой обменяли на Площадь Революции.
– Что такое? Что там случилось у вас? – приставали зеваки к красноармейцам. – Что хоть рвануло-то? Теракт?
– Ничего не рвануло. Ситуация штатная. Вам показалось, – врали часовые, хотя дым из черного квадрата им легкие ел, так что врать нужно было сквозь кашель.
– Началось у них, наверное. Наконец-то и у них народ будет свободен, – убежденно твердил один очкарик другому, оставляя оловянных красноармейцев в покое.
– Надо их поддержать. Это наш долг! – говорила возбужденная дама в цыганской юбке, накинутой небрежно на широкую корму. – Пойду рисовать плакат солидарности. Не хотите присоединиться, Захар?
– Я знал, знал, что это будет. Но что так скоро! Кончилось терпение у русского человека! – тряс указательным пальцем долгобородый старичина.
– Вот вам и равенство. Вот вам и братство.
– Видите? А ведь не случайно именно на Охотном ряду в первую очередь! Все потому что мы тут рядом. Полис. Мягкая сила в действии, так сказать! Просто вот наше присутствие, наше культурное влияние! Сам наш пример! Демократические ценности на штыке не занесешь! А наш… Дух свободы, прошу прощения за пафос…
– Думаю, мы должны протянуть им руку. Открыть границу для беженцев. Устроить раздачу еды! – выступала женщина с начесом и драматическим вырезом. – У них там голодомор, я слышала. Жуть какая! Принесу-ка из дому печенье на всякий случай, как чувствовала ведь, когда вчера пекла.
– Не будет тут беженцев, – сказал им всем Артем. – И восстания там не будет. Ничего не будет. Подымит и пройдет.
– Откуда такая уверенность? – обиженно спросили у него.
Артем пожал плечами: как объяснить?
Но о нем уже забыли; все развернулись от дымного квадрата – к мостику, поднимающемуся под самый потолок над одним из путей.
Оттуда, с этого мостика, беззвучной лавиной скатывались затянутые в черное люди. На лицах – маски, на груди – кевлар, и вороненые каски с забралами поднятыми на головах; а в руках – семьдесят четвертые АК с глушителями.
– Орден! – загудело над головами, в головах.
– Орден, – повторил Артем шепотом.
Сердце заколотилось. Засвербели сигаретные ожоги, сделанные вместо каждой из букв: «Если не мы, то кто?»
Как всегда. Больше некому.
Колонной подтекли к туннельному входу, построились. Артем пробился к ним поближе и провожатых своих подтянул. Пересчитал: пятьдесят человек. Много как. Значит, успел Мельник за это время потерянное восполнить…
Артем всмотрелся в масочные прорези, в обрамленные черным глаза-переносицы. Есть здесь его товарищи? Летягину фамилию слышал. А Сэм? Степа? Тимур? Князь? Но его никто не замечал, все глядели, застыв, в туннельную точку.
Не мог же Мельник всех заменить? Таких и заменить некем.
Самого Мельника с ними не было. Это, наверное, отряд со Смоленской, с базы орденской, подошел. Теперь ждали командира. Он отдельно располагался, на Арбатской.
Те десять минут, которые Мельник сам себе назначил, вышли. Потом и пятнадцать. И двадцать. По колонне поползла волна: люди переминались с ноги на ногу, распрямляли спины. Все же это люди были, а не истуканы.
Наконец показался.
Один человек снес инвалидную коляску по ступеням. Другие двое – амбалы – тащили, взяв на руки, его самого. Мельника. Усадили, поправили, покатили.
На широченные его плечи был накинут пятнистый бушлат – почти естественно, почти как если бы он просто замерз. Но рука на костлявых коленях лежала только одна, левая. Правой по плечо не было, для нее и бушлат. Два года уже прошло; а он все прикрывал культю, прятал. Не хотел привыкать. Как будто рука заново отрасти может, надо просто потерпеть.
Весь строй едино развернулся на каблуках, лицом к своему командиру. Общая судорога вытянула всех во фрунт. И Артем понял, что сам тоже тянется – но понял, только когда спину с непривычки свело.
– Вольно, – скрипнул им Мельник.
Да он весь усох, пожелтел. Мясо румяное сошло. Волосы, бывшие черными с белой прострочкой, теперь выстирались, полиняли: стали сплошь серыми. Но – сейчас, когда ближе подвезли его, стало ясно – жесткости он не потерял от этого, морщины и складки его только еще четче обрисовывали; и глаза у него не поблекли. Наоборот – разгорелись.
Артем двинул через толпу к нему.
– Пропустите! Мне к полковнику…
Его тут же отсекли, отгородили черными руками. Один из двоих амбалов, не пускавших, удивился:
– Артем? Ты?
– Летяга!
Обниматься смутились, но перемигнулись потихоньку. Летяга постучал пальцем себя по нашивке на плече: «A(II)Rh-»: вторая группа крови с отрицательным резусом. Как у Артема.
Мельник через плечо полуобернулся, тоже признал.
– Сюда его.
– Товарищ полковник, – на людях обратился к тестю Артем; рука сама собой к виску взлетела.
– К пустой голове, – сказал ему Мельник.
– Так точно, – улыбнулся Артем; а Мельник ему улыбаться не стал.
– Докладывай. Что там? Теракт? Диверсия?
– Не там главное. На Театральной.
– Я тебя про Охотный ряд…
– На Театральной, Святослав Константинович. Фашисты атаковали. Забирают Театральную себе. А взрыв… Там не один. Там три. Отрезают ими Красную Линию, чтобы подкрепление не пришло.
– Ты это откуда все? Откуда про фашистов?
– Был… Был на Театральной. Бежал.
– Анзор! – Мельник махнул рукой адъютанту; бушлат от этого поехал накось и упал на гранит.
В толпе завздыхали, запоказывали на культю, заобсуждали ее с увлечением.
– Убери этих… – Мельник раздосадованно кивнул на народ.
Строй мигом распался, стал цепью, и цепь пошла растущим кругом теснить недовольных зевак дальше от Мельника и от туннеля.
– Чертова военщина! – обижались в толпе.
– Ты уверен, что они хотят станцию взять? – без доверия спросил Мельник. – Это ведь против договора.
– Говорят, если они не возьмут, красным достанется.
– Ты что там делал? – Мельник смотрел на него снизу вверх, а казалось – сверху вниз.
– Я… Можно потом сказать? Лично – вам?
– Лично мне… – он потрогал свое острое колено; ноги у него были худые, бессильные, никчемные. – Лично мне, да? Анзор! – сказал он недобро, негромко. – А ведь мы и сами могли бы догадаться, а? Про фашистов. Могли бы мы?
Из оцепления теперь наконец некоторые оборачивались на Артема, узнавая. Артему потеплело. Может, улыбались под масками. Два года не объявлялся все-таки. Но мог бы и сто два – с кем воевал, того все-таки не забудешь. Зря сомневался.
– Могли бы, товарищ полковник.
– Погоди. А если они Охотный ряд отрежут… Площадь Революции тогда тоже без поддержки будет. Там же единственный переход через Театральную с Красной Линии, так?
– Так точно, – подтвердил рыжий Анзор.
– Если это все правда, – Мельник крутанул левое колесо, сделал в раздумье полукруг. – Я бы на их месте уже и Площадь сразу оттяпал. Так одна станция в плюс, а так – две.
Точно, понял Артем. Грех не взять. Все равно крови литься. Дитмар, конечно, попробует.
– Вопрос – не велик ли кусок. А что, удалось им переходы отрезать?
– Один точно нет, – ответил Артем, сообразив.
– Ну, значит, красные будут перебрасывать силы и отвоевывать. А это что? Большая война в шаге от нас. От Полиса. По трем направлениям сразу, – он поднял левую руку, загнул на ней пальцы. – Площадь Революции – это один перегон от нашей Арбатской. Охотный ряд – отсюда, от Библиотеки. И Боровицкая – от Рейха, от Чеховской. Нас коснется. Вопрос – когда. Завтра, послезавтра, или через неделю.
Мельник оглядел своих бойцов; их хватало ровно, чтобы очистить половину платформы.
– Половину здесь оставить, – приказал он Анзору. – Половину на Площадь Революции.
И покатился сам, неровно, к лестнице.
– Святослав Константинович… Я поговорить с вами…
– Иди, – Мельник катил дальше, не останавливаясь.
Довезли его до Арбатской, где у полковника было свое помещение. По пути не говорили. Артем не хотел при свидетелях, а Мельник вообще не хотел. Артема оставил в предбаннике с Летягой; сам заперся у себя. Чужой им обоим Анзор побежал с каким-то поручением, и только тут русый Летяга Артема обнял, чуть кости ему не переломав, подмигнул косящим глазом.
– Как ты? – прошептал он.
– Скучаю, – сознался Артем.
– Обратно не возьмет? – Летяга кивнул на дверь. – За что лютует?
– Из-за Ани.
– Ну ты тоже… Ягодку его сорвал! – Летяга бесшумно хохотнул, толкнул Артема в грудь, пошатнул его. – Думаешь, он ее для таких шалопаев растил?
– А вы тут как?
– Много новых набрали. После бункера…
Переглянулись, помолчали.
– Да. Не отвечает. Отключился. В отказ ушел. Достанем, Алексей Феликсович. Вручим. Принято. Есть! – еле пролезло под дверь тихое из Мельникова кабинета.
Мелькнуло – кому это Мельник рапортует? Какому-то Феликсовичу? Мельник! Чтобы сгладить, чтобы не думали, что он подслушивает, Артем спросил про закрытую дверь:
– Как он?
– Ну как… – Летяга помялся; совсем в шепот ушел. – Перед тем, как на Библиотеку идти, решил до ветру… Приспичило. И в сортире упал с этой клятой коляски на пол. Мы, конечно, стояли там рядом… Снаружи. Хотели войти, поднять его… Ноги ведь не свои, и рука одна всего. Он как заорет – пшли вон! Десять минут по полу кочевряжился… Пока сам обратно не залез… И хер его знает, как он залез… Одной рукой. Чтобы мы его только на полу без порток не видели. Вот так.
– Да…
– Вот те и да. Ладно. Ты… Ты-то сюда какими судьбами?
– Я-то…
Артем смерил, оценил Летягу; в бункере Летяга принял за Артема пули, когда тот сидел на полу с заклинившим затвором – выскочил из укрытия и на себя огонь отвлек. А Артем тащил его, тушу, истыканного свинцом, на закорках, к санитару. Санитар прописал Летяге околеть от кровопотери, но Артем с ним по группе и резусу был близнец, и полтора литра из себя Летяге нацедил; Летяге хватило. Свинец достали из него мятыми комками: все пули порасшибались о Летягино жесткое мясо. Так с тех пор и булькало в нем полтора литра одолженной Артемовой крови. Все вернуть собирался.
– Я радиста искал. На Театральной.
– Какого радиста? – насторожился Летяга.
– Был там… Один. Говорил, что нашел выживших. Кроме нас еще. Где-то на Севере. Странная история. Я сам… Знаешь… Сколько раз пытался? Поймать сигнал. Все… Пусто. А этот… Ну вот, я и…
Летяга кивнул ему. Участливо так.
– Да пошел ты! – Артем усмехнулся и пихнул его в каменный живот.
– Артем! – крикнули из-за двери.
– Изобрази нормального, – сказал Летяга. – Может, он тебя обратно возьмет. Мы-то тут по тебе тоже скучаем.
* * *
Комната была большая; как раз хозяину по размеру. Мельник въехал за широкий дубовый стол, заваленный бумагами. Въехал, поправил бушлат – и коляски не стало видно. Как будто на стуле сидит замерзший человек. Не топят в кабинете, вот и все.
– Летяга! – рявкнул Мельник в проем. – Мне три человека нужно, добровольцы. Фюреру конвертик доставить. Один – ты. Других поищи!
Все стены в картах, флажки какие-то, стрелочки. Списки поименные, напротив каждого – пометки: дежурства.
А еще стена – с другим списком, особым. Долгим. Под которым – полочка, а на полочке – стопарь граненый, до половины налитый мутным, белесым. Как будто отхлебнул кто-то из него самогончику, крякнув; кто-нибудь из этого особого списка.
Но нет. Это Мельник их поминал. Первое время каждый день поминал, чудак-человек. Только у бушлата все равно рукав пустой.
У Артема ком в горле встал.
– Спасибо. Что приняли. Святослав Константинович.
Есть там Хантер, в этом списке, интересно? Он ведь не в бункере погиб…
– Дверь прикрой. Ты зачем пришел, Артем? – теперь, с глазу на глаз, он стал жестким, нетерпеливым. – Что ты тут делаешь, и что ты делал там – на Театральной?
– Сюда – к вам. Больше с таким не к кому, наверное. А там…
Мельник на него не смотрел – неловко скатывал себе одной рукой папиросу. Предложить помощь Артем побоялся.
– Тут… Складывается какая-то странная история. В общем, я почти уверен, что… – Артем набрал воздуху побольше. – Почти уверен, что мы – не единственные выжившие.
– То есть?
– Я нашел на Театральной человека, который смог поймать радиосигналы из другого города. Вроде, Полярные Зори. Где-то под Мурманском, что ли. Общался. У них там… Можно жить. А потом… Есть информация, что в Москву прибывали люди… Извне. Оттуда, наверное. Из Полярных Зорь. Попали они на Черкизовскую, на Красную Линию. Рассказали там, откуда они… Но вот что интересно: их всех сразу накрыли. По слухам, – оговорился он.
– Кто накрыл?
– Комитет. А потом стали арестовывать тех, кто их видел. И тех, кто пересказывал эту историю даже. Причем отправляли их, кажется, на Лубянку. То есть, все по-серьезному. Понимаете?
– Нет.
Артем пригладил зачем-то ерш на голове.
– Нет! – повторил Мельник.
– А вам… Вам ничего не докладывали? О людях из Полярных Зорь? По вашей линии? Может, та группа, которая добралась до Черкизовской – была не единственная?
– Где этот твой радист? Сейчас он где? – перебил его Мельник.
– Его… Нет. Его расстреляли. Красные. Явились на Театральную и забрали. Чекисты. И… – Артем замолк, составляя все вместе. – А ведь они за ним и шли… За ним, а не за мной. Он сказал, ориентировка из центрального аппарата… На него. Они ведь тогда вообще про меня ни сном, ни духом…
– Кто? Что?
Мельник засмолил; дым шел ему в глаза, но у него глаза не слезились. Дыму было тяжело подниматься к потолку, и он вис облаком у полковника над головой.
– Что, если им известно про Полярные Зори? Что, если Красная Линия в курсе? И старается эту информацию скрыть. Убирает… Всех убирает, кто узнает… Кто общался с ними… С теми, с другими… Ищет, находит и…
– Значит, так, – Мельник разогнал дым, тут же накуривая новый. – Значит. Красная Линия сейчас меня интересует очень. Потому что они вот-вот схватятся, уже схватились, с Рейхом. Ты можешь вообще вообразить, что это будет? Сейчас все метро в эту Театральную затянет, как в мясорубку. Вот об этом, Артем, об этом – надо думать. Мне. Как командиру Ордена. О том, как не дать этим скотам друг друга перегрызть. Как Полис защитить от них. Всю нашу очкастую интеллигенцию в банных халатах. А заодно, – он дернул подбородком вверх, где над станцией Арбатской придавливала город белая глыба Генштаба. – Заодно и всех этих пенсионеров, убежденных, что они – победители Последней войны и единственные защитники нашей Родины. Весь наш заповедник волшебный. Все наше метро. Я против Рейха, и я против Красной Линии. В Железном легионе знаешь, сколько народу? А в Красной армии? А у меня, знаешь? Сто восемь бойцов. Включая ординарцев.
– Я готов… Разрешите вернуться в строй.
– А вот я не готов, Артем. Мне зачем тут человек, который шляется в одной рубахе под дождем? Мне зачем тут человек, который какие-то заговоры фантастические раскрывает? С марсианами никто на связь не выходил?
– Святослав Константинович…
– Или, может, с черными твоими? А?
– Да вам плевать, что ли?! – Артема разорвало. – Вся эта возня подземная! Давайте! Одни гады будут все равно других гадов грызть! Им тут места не хватает! Воды! Воздуха! Грибов! Вы их не остановите! Положите еще половину наших ребят! Всех положите! Что это даст? Что это решит? – Артем махнул рукой на стопарь, мертвецами недопитый.
– А ребята клятву давали. И я давал. И ты давал, Артем. Если нужно жизнь положить, чтобы это гребаное метро спасти – значит, положить жизнь. И ты мне ими в морду не тычь, салага. Я из бункера вышел червяком одноруким. А ты – здоровеньким, и для чего? Для того, чтобы сейчас мог себя гробить вылазками своими? Ты о детях-то думал?! О том, кто у тебя родится после этого дождичка, думал ты? О том, кто у моей дочери родится?!
– Думал!
– Хера лысого ты думал!
– А вы – вы думали?! Если можно куда-то уйти отсюда?! Вернуться наверх? Вывести всех этих… Наружу. Если есть хоть одно – наверху! – пригодное место? Наше место – там, наверху! Я сегодня под этим дождичком… Я человеком себя чувствовал. Там! Хоть бы мне и сдохнуть после этого! А спустился… В вонь эту нашу… И обратно. Это не только красные с фашистами оскотинились! Мы все! Это же пещеры! Мы в пещерных людей превращаемся! В бункере вы ноги-руки оставили! А в следующей войне – может, голову! И кто вместо вас будет? Есть кому? Никого нет! Если есть куда, хоть куда-нибудь – надо уходить! И вот, я вам говорю: кажется, есть! И, может, красные знают, куда…
– Ты знаешь, что, Артем, – Мельник потерял голос, засипел. – Я тебя послушал. А теперь ты меня послушай. Не позорься. И меня не позорь. Люди знают, на чьей дочери ты женился. И весь этот бред… Это все потом на меня ложится, ты понимаешь? Не вздумай еще кому-нибудь…
– Бред?! Зачем тогда зачищать всех, кто слышал и видел этих людей… Других…
– Артем. Артем! Господи, еб твою! Да что она в тебе нашла-то?! Неужели она этого не видит?
– Не видит чего? – спросил Артем негромко, потому что воздуху не хватило громко спросить.
– Что ты шизоид! Началось с черных, теперь вот заговором продолжается. Они тебе мозг выжрали, твои черные! Ей-то ты про черных, небось, исповедался? Что не на-а-адо их было… Ракетами. Что они были добренькие. Что ангелы на земле. Что божье посольство. Что последний шанс человечеству выжить. Что нужно было просто говорить с ними. Впустить этих тварей к себе в череп. Расслабиться и получать удовольствие. Как ты. Как ты!
– Я, – сказал Артем. – Я вот что. Да, я это все вам рассказывал, и еще раз скажу. Мы, уничтожив черных, совершили самую страшную ошибку из всех возможных. Я совершил. Не знаю насчет ангелов, но уж демонами они точно не были. Как бы они ни выглядели… И да, они искали с нами контакта. И да, меня выбрали. Потому что… Потому что это я их нашел. Мальчишкой. Первым. Как я и говорил уже… И да, они меня… Вроде как усыновили, что ли? А я этому противился. Боялся, что они меня как куклу балаганную на пальцы натянут… И превратят во что-то… В свое. Потому что я был кретин, и трус. И я был такой трус, что я их на всякий случай всех… Всех до единого… Ракетами этими вашими… Лишь бы не проверять, что будет, когда они со мной заговорят. И такой был трус, что уже понимал: вот я только что уничтожил новый вид разумной жизни! И наш – последний! – шанс! – выжить! – а мне все хлопали, за это самое хлопали – бабы, дети, мужики – думали, я их спас от чудовищ, от монстров! – идиоты несчастные! – а я! – я! – я их всех обрек! – обрек! – торчать под землей – всегда! – пока не сдохнут они все! – и бабы! – и ребятишки их! – и те, кто у них родится! – если вообще!
Мельник смотрел на него холодно, бесстрастно. Артем не мог его заразить ничем: ни виной, ни отчаяньем, ни надеждой.
– Мы не должны это были делать! Мы просто так озверели тут, под землей у себя, что на любого бросаемся, каждому вцепляемся в глотку, кто к нам слишком близко подойдет… Черные… Они нас искали. Симбиоза с нами. Мы бы смогли вернуться наверх, если бы объединились… Они нам во спасение были… Даны… Посланы… Проверить нас. Заслуживаем ли мы прощения… За то, что сделали… С землей. С собой.
– Ты мне это уже проповедовал.
– Да. И Ане вашей. Вам двоим только рассказал. Больше никому. А остальным… Стыдно даже теперь признаться. Трусом был, трусом остался.
– И хорошо. Хорошо, что трус! Зато на свободе разгуливаешь, а не в дурдоме в смирительной рубашке – головой о стенку… Я ее предупреждал. Дуру. Ты же буйный! Ты в зеркало на себя посмотри! Будь моя воля…
Артем помотал головой.
– С ними – все… Кончено. Но… Но ведь… Если есть другое место, где можно жить… Где живут… Тогда… Тогда еще не все потеряно.
– Тогда вроде и не так страшно все, что ты устроил этим своим братьям по разуму, а? Ты за этим наверх шляешься? За этим в эфире торчишь? За индульгенцией?
Зажав папиросу в зубах, он левой живой рукой выкрутил колесо своей коляски, выкатил ловко из-за стола. Подъехал близко.
– Можно закурить? – попросил Артем.
– Ты ебнулся, Артем! Ты понимаешь? Тогда, на башне! И то, что ты сейчас делаешь… Это все воображение твое. Это шиза. Нет, нельзя закурить. И все, Артем. У меня в двух станциях война начинается, а ты… Иди, Артем. Уходи. Ты мою дочь там одну оставил?
– Я… Да.
– Как она?
– Хорошо. Нормально. Все нормально с ней.
– Я очень надеюсь, Артем, что она тебя бросит. Что она найдет себе нормального мужика. Она заслуживает большего, чем зацикленный психопат, который раздетым по поверхности таскается. И ради чего тогда это? Оставь ее, Артем. Отпусти ее. Пусть вернется. Я ее прощу. Передай ей, пусть вернется.
– Я передам. С условием.
Мельник выпустил пар, жар через самокрутку.
– С каким же? На что жену променяешь?
– Эти трое, которые на Рейх пойдут с конвертом. Я буду четвертым.
