– Излагайте свою теорию, господа, – устало проговорил Александр, сложив перед собой руки и не глядя на присутствующих в кабинете.

– Конечно, это кощунство… – начал Мендельсон – который из Мендельсонов «свой», а какой – «чужой», Бежецкий так и не научился разбираться. – Наука нам этого не простит.

Мендельсон-второй (или первый) дипломатично промолчал, видом своим, тем не менее, выражая несогласие.

– Наука, наука, – по привычке, встрял Новоархангельский. – Обе России под угрозой, а он – про науку талдычит!

– Точно, Аганя, – поддержал его Новоархангельский-близнец, у которого со своим «слепком» конфликтов, в отличие от Мендельсона, никогда не было – наверняка сказывалось то, что академик вырос в большой поморской семье и одних братьев имел пять человек, чем, бывало, хвастался так, будто самолично их не только прокормил и воспитал, но и родил. – Вечно у этих Мендельсонов на двоих три разных мнения!..

«Как быстро эти ученые нашли общий язык, – размышлял Александр, вполуха слушая привычную перепалку удвоенного научного коллектива. – Мы вот с близнецом своим, помнится, больше года друг к другу притирались, да так до конца и не притерлись. А уж когда еще двое на голову свалились… Даже со своим личным, так сказать, близнецом какие-то шероховатости остаются… Как же: он генерал, я – ротмистр… А тот, второй?.. Путаница. Надо этот узел разрубать, и чем быстрее, тем лучше. Пользы почти никакой, а проблем – выше крыши…»

И тут же поймал себя на мысли, что почти тот же рефрен звучит с телеэкранов и страниц газет о раздвоении Российской Империи.

– Извините, господа, – перебил он ученых, которые уже перешли на личности и готовы были порвать друг друга в клочья, причем Мендельсоны нападали на коалицию Новоархангельских каждый по отдельности, но стоило тем перейти в наступление, мгновенно объединялись и давали достойный отпор «ретроградам» и «националистам». – Мы с вами сидим тут уже пятнадцать минут, если мои часы не обманывают, но я до сих пор не услышал ни одного слова по существу проблемы. Давайте все-таки перейдем к делу.

– Это верно, – опустили покаянные головы оба помора. – Увлеклись, Александр Павлович…

– Извините…

– Полемический задор…

– Ничего, я все понимаю. Так что же по существу? Только коротко, сжато и так, чтобы было понятно даже мне.

– Понимаете, – начал один из Мендельсонов, после того как, переглянувшись, академики молчаливо избрали его своим представителем. – Результаты новейших исследований дают нам право утверждать, что структура данного перехода нами раскрыта.

– В общих чертах, – вставил второй Мендельсон, но прожженный яростными взглядами обоих Новоархангельских, замолчал, делая вид, что изучает безупречно остриженные ногти.

– Это своего рода внепространственная труба…

– Подпространственная, – перебил Новоархангельский, дернулся, словно его под столом пнули, и пристыженно замолчал.

– Нет никакой разницы между данными терминами, – мягко возразил Мендельсон. – Важен, на мой взгляд, тот факт, что данная труба, соединяющая наши пространства, но ни одному из них не принадлежащая, имеет некую протяженность, лежащую за пределами оных. И трехмерная геометрия при ее описании не подходит. Ни Евклида, ни Лобачевского. Мы лежим у истоков новой геометрии сопредельных пространств, в которой будет гораздо больше измерений, чем три, известных нам…

Мендельсон заметно увлекся, и Александр снова был вынужден его перебить:

– Все это очень интересно Дмитрий Михайлович, но нельзя ли более конкретно. Применительно к поставленной перед нами задаче.

– Да, да, конечно… Разрешите, я воспользуюсь графическим методом?

– Конечно, как вам будет угодно.

Под карандашом академика за несколько секунд родился изящный рисунок: некое подобие трубы, выполненное методом «каркаса», применяемым при пространственном проектировании. Труба имела два устья, но в середине была разорвана.

– Мы не знаем протяженности трубы… – извиняющимся тоном начал Мендельсон.

– Я бы назвал это не трубой, а тоннелем, – вполголоса заметил второй академик, придирчиво изучив чертеж.

– Хорошо, пусть будет тоннель. Итак, протяженности тоннеля мы не знаем. И измерить его при современном уровне техники не представляется возможным. Он может быть как очень коротким, так и бесконечно длинным. Но в нашем случае это роли не играет.

– Почему?

– Согласно теории Агафангела Феодосиевича, – кивок в сторону одного из академиков-поморов – ученые, похоже, безошибочно различали друг друга благодаря известным только им одним признакам. – Неведомые нам хозяева удерживают устья тоннеля от схлопывания, прилагая силы по таким вот векторам… – Мендельсон украсил концы трубы стрелочками, направленными в противоположные стороны.

– Что за силы?

– Пока это неизвестно, – почти синхронно развели руками все четверо ученых.

– Возможно, они имеют электромагнитную природу…

– А может, и гравитационную…

– Но и это неважно, – подытожил докладчик. – В данном конкретном случае. Важно одно: мы можем попытаться помочь этим неизвестным силам.

– Как?

– Элементарно. Вы знаете, что будет, если догнать бегущего человека и толкнуть его в спину?

– Он упадет. Скорее всего…

– Вот-вот. Мы тоже можем попытаться подтолкнуть края устьев по направлению векторов.

– И чем это можно сделать?

Ученые переглянулись:

– В настоящее время известен только одни способ…

– Нет, если бы переход находился на поверхности Земли, можно было бы попробовать воздействовать на него пучками заряженных частиц…

– Вы представляете себе хотя бы в общих чертах подобный ускоритель, коллега?..

– Это – дело техники…

Александр ударил кулаком по столу, прерывая диспут.

– Что это за способ? – напряженно спросил он.

– Бомба, – пробасил Николаев-Новоархангельский, переглянувшись со своим близнецом.

– Атомная, – добавил тот.

Император долго и напряженно обдумывал изложенное Бежецким, разглядывая лежащие перед ним бумаги. Конечно, это уже был не «кустарный» рисунок работы Мендельсона, а вполне профессионально выполненные чертежи – исследовательский отдел КСП потрудился на славу.

– Ну, вероятно, один ядерный заряд требуемой мощности не будет представлять особенной проблемы для военного министерства… Но почему доставить до цели его должен именно человек? Разве нельзя применить автомат, подобный блоку наведения на цель баллистической ракеты?

– Извините, Ваше Величество, – честно признался Александр. – Я военный, и научные нюансы – не по моей части. Но при пересечении грани между мирами электронные импульсы на какую-то долю мгновения перестают распространяться. Никакой прибор попросту не сработает.

– А человек? Насколько нам известно, мышление тоже основано на движении электрических импульсов.

– Совершенно верно. Но ученые построили свое… – глава Шестого отделения замялся на секунду, – изобретение на том принципе, что движение электронов по нервным волокнам мозга немного отличается от подобного в неживом устройстве. Оно замирает на какие-то миллисекунды позже.

– Миллисекунды? Тысячные доли?

– Да, Ваше Величество. Но эта задержка позволяет людям преодолевать барьер между мирами практически без последствий для себя. В отличие от электроники.

– И как эти миллисекунды помогут управлению… бомбой?

– Подрыв будет осуществлен по принципу «мертвой руки». Ну, это когда…

– Мне известно, что такое принцип «мертвой руки», – кивнул Николай Александрович. – Конкретнее, пожалуйста.

– Отключение электроники при пересечении барьера послужит взводом механизма, а импульсы в мозгу приведут его в действие. Таким образом, заряд взорвется именно на границе миров, а не до барьера – в нашем мире или за ним – в сопредельном.

Государь задумался.

– Хорошо, – кивнул он. – Это звучит убедительно, генерал. И кого конкретно вы хотите посадить за штурвал истребителя, несущего ядерный заряд? Только не говорите про приговоренных преступников. Даже последний мерзавец, приговоренный к смертной казни, остается российским подданным. И приговор должен быть приведен в исполнение согласно букве закона, а вовсе не таким изуверским образом. Это должен быть только доброволец. Хотя трудно представить добровольца, сознательно готового оказаться в эпицентре ядерного взрыва.

– У меня есть доброволец, Ваше Величество.

– Доброволец? Человек, готовый умереть таким… ужасным способом? Наверняка он болен неизлечимой болезнью. Как же он в таком случае будет управлять самолетом?

– Нет, ваше величество. Он здоров.

– Невероятно! Кто же он?

– Он перед вами, Ваше Императорское Величество.

– Вы-ы?!!

– Ты уверен, Саша, что это должен быть именно ты?

Близнецы сидели за столом в одной из комнат опустевшего «командного пункта» в деревне Чудымушкино. Стол между ними был пуст – ни выпивки, как можно было ожидать, ни закуски. Этим двум мужчинам – двум половинам одного целого – не нужен был никакой допинг для общения. Они и так понимали друг друга лучше, чем кто-либо на белом свете.

– А ты можешь послать кого-нибудь другого? Давай кинем клич: нужен доброволец, готовый сгореть в горниле ядерного взрыва. Причем никто о подвиге не узнает как минимум пятьдесят лет. Пока не будет снят гриф секретности. У тебя есть кандидатуры?

Второй Бежецкий не думал ни минуты:

– Есть. Я, например.

– Ты с ума сошел?

– Не более чем ты.

– Это ведь не в атаку сходить, не высоту взять.

– Понимаю. И даже не в десант. И не под танк с гранатой.

Оба помолчали.

– Понимаешь, Саша, – прервал паузу Александр. – Я устал. Я здесь чужой. Вот ты свое место в этом мире нашел, а я…

– В этом причина?

– И в этом тоже.

– Значит, готов меня заменить? Думаешь, что я вот так отсижусь за твоей спиной?

– Ну, насчет «отсижусь»…

Второй Бежецкий приготовился к долгому спору, но первый неожиданно улыбнулся:

– Не надо будет меня заменять, Саша. Нужны два пилота.

– Зачем?

– Для стопроцентной уверенности попытаться заткнуть переход нужно будет с обеих сторон. Но так как абсолютной синхронности добиться не удастся…

– Да, я помню. Время на границе двух миров «плывет».

– Вот-вот. Поэтому погибнет только один.

– Значит, русская рулетка?

– Точно. Только не с одним патроном в барабане, а с половиной барабана.

– Пятьдесят на пятьдесят? Это по мне. Берешь напарником?

– Куда тебя девать…

Оба Александра улыбнулись. Вряд ли кто-нибудь из них понимал кого-нибудь другого так, как эти двое друг друга…

– Ну и как, получилось? – Александр открыл глаза и тут же снова закрыл их.

Ему на миг показалось, что лаборатория перевернута вверх тормашками, а он, совсем как на десантном тренажере, висит вниз головой, притянутый к креслу ремнями, чтобы не упасть. Голова кружилось, тупо ныло где-то внутри черепа за правым глазом, а во рту ощущался металлический вкус. Ощущение было таким, как будто кто-то засветил со всего размаха в лицо. Бежецкий словно разом оказался в детстве, после драки с соседским мальчишкой, который был на голову его выше. Именно в детстве. В раннем детстве, потому что, когда Саше исполнилось одиннадцать, он сам отлупил этого мальчишку в углу двора, за гаражами. Сказались полгода года занятий боксом в спортшколе при каком-то местном заводе. Как, бишь, звали того мальчишку? Женька? Гошка? И как назывался тот город?.. Один из многих на памяти Саши, исколесившего с отцом-военным полстраны…

– Вам уже лучше? – убрал из-под носа у Александра остро пахнущую ватку незнакомый человек в белом халате.

– Костя…

– Что? Какой Костя?

– Мальчишку того звали Костей, – улыбнулся Бежецкий. – А город… По-моему, это был Новокузнецк. Или Новосибирск. Что-то «ново», точно.

– Мне кажется, что тренировки нужно прекратить, – озабоченно повернулся медик к кому-то неразличимому за матовым стеклом. Виден был лишь темный размытый силуэт. – Он заговаривается.

– Не мелите ерунды, – ответил из-за стекла очень знакомый голос. – Все параметры в норме. Наоборот, активизировались альфа-ритмы. Вы вспомнили что-то, Александр Павлович?

– Да… Так, к делу не относится, – смутился Бежецкий. – А у меня получилось что-нибудь?

– Да, все сработало, как мы и планировали.

– То есть я вас всех взорвал?

– Точно, – рассмеялся Смоляченко, выходя из-за стеклянного экрана. – Бабахнули так, что мы все уже на небесах. Или в другом месте. Кирилл Пафнутьевич, помогите господину Ласкину отстегнуть нашего патрона от этого инквизиторского кресла.

– Может, еще повторим?

– Не стоит, Александр Павлович. Наша имитация перехода барьера для здоровья очень небезопасна… То есть если бы вам было лет двадцать пять – тогда да: можно повторить раз и еще раз…

– Но вам не двадцать пять, – отрезал медик. – И даже не тридцать пять. Вы понимаете, что только что на сотые доли секунды перенесли клиническую смерть?

– Да я уже ее переносил…

– Имеете в виду переходы? Это не совсем то. Мы всех факторов пограничной среды не знаем и идем просто на ощупь. Разница примерно как между настройкой рояля специальными инструментами и его же настройкой, но уже кузнечной кувалдой. Не факт, что удастся в очередной раз запустить ваши механизмы жизнеобеспечения в нормальном ритме.

– А если там?

– Там?.. – Медик вздохнул и отвел глаза. – Там другой случай…

«Конечно, – подумал Бежецкий, самостоятельно расстегивая одну из пряжек: пальцы, в которых будто бы поселились мириады суетливых муравьев, слушались плохо, и гладкий пластик пару раз выскользнул из них. – Там запускать меня в действие, может быть, и не придется. Какая разница, распадусь я на атомы, так сказать, живьем или в виде не успевшего еще остыть мертвого тела? А если перехода не получится… Допустим, близнец успеет первым, то и запускать ничего не понадобится – спланирую обратно живым и здоровым. Хитро задумали эскулапы!»

Он попробовал стянуть шапочку, похожую на те, которые надевают перед соревнованием пловцы, но врач испуганно схватил его за руки:

– Вы что, с ума сошли?! Это должен сделать специалист…

Краем глаза Александр увидел в плоской поверхности экрана отражение манипуляций, которые проделывали над его многострадальной головой, и его замутило: оказывается, финтифлюшки, обильно украшавшие поверхность мягкого «шлема», были не просто датчиками, а головками игл чуть ли не пятисантиметровой длины. И острия этих игл уходили отнюдь не в резину.

Как раз в этот момент медик осторожно вытягивал из… шапочки тускло поблескивающий стерженек, который все не кончался и не кончался. Боли «пациент» не чувствовал совершенно, но стоило ему лишь представить, на какую глубину в его мозг уходил этот щуп, и его снова замутило. А ведь считал, что его, битого-перебитого жизнью, смутить уже не может ничего…

«Вот ты и стал деталью ядерного взрывателя, Саша, – невесело пошутил он про себя, отводя глаза от неаппетитной картины. – Гордись, первый в мире киборг…»

Рухнув на металлический настил мостков без сил, содрав шлем и хватая ртом живительный теплый воздух своего мира, вместо набившего оскомину пресного и искусственного какого-то воздуха внутри «доспехов», Александр никак не мог поверить, что им с Лежневым удалось вырваться из объятий ледяной пустыни, оказавшейся настоящим Хельхеймом. Грозным воплощением древних мифов. Счетчик боеприпасов на «Василиске» показывал нули по всем позициям, а все прочее оружие, как выяснилось, против аборигенов – что дробина слону. Страшное место…

– Вы в порядке? – склонился над ним встревоженный академик Новоархангельский. – Вы целы, Александр Павлович?

– Целее всех целых, – невесело усмехнулся потрескавшимися губами Бежецкий. – Как там ребята?

– Решетова вертолетом отправляем на «большую землю», – вклинился Мендельсон. – Любое промедление смерти подобно. Жизни его, конечно, ничего не угрожает, но ногу нужно спасать. Слишком уж серьезное ранение. С ним же отправим Алинских… А Грауберг… Какая потеря…

– Три потери, – буркнул командир, с трудом поднимаясь на ноги и с остервенением срывая застежки душащего его скафандра.

– Что вы сказали? – хором не поняли встречающие. – Почему три?

– Я сказал, что потерял трех бойцов, – Александр не склонен был вступать в полемику с «гражданскими»: горячка боя проходила, а впереди маячили отчеты, отписки, объяснительные – как всегда после «двухсотых» операций.

– Да, конечно… – Агафангел Феодосиевич поддержал его под локоть, помогая спуститься на грешную землю. – Раненые… Решетов вряд ли сможет служить дальше, но Алинских – вполне. Так что у вашего отряда лишь две потери – более чем хороший результат для первого в мире десанта в иной мир…

– Какой Решетов? Какой Алинских? – вырвал руку Александр. – Я говорю о Батурине с Ясновым!

– А что с ними такое? – поднял брови Дмитрий Михайлович.

– Вы что – издеваетесь? Они не вернулись – разве не видно?

– Почему не вернулись? Они нигде не были. Просто не успели пересечь линию раздела миров до сбоя.

– Вы меня разыгрываете? – сжал кулаки Бежецкий. – А это что? Мы нашли эту бумагу в одном из зондов.

Оба академика, едва не стукаясь лбами, склонились над ветхим листочком, сейчас, при свете дня, выглядевшим еще более жалко.

– Ничего не понимаю! – потер лоб Николаев-Новоархангельский. – А вы, Мендельсон, что-нибудь понимаете?

– Не больше вашего… – развел руками тот. – Разве только то, что искривление времени в области данного прокола гораздо значительнее, чем мы с вами, мой друг, предполагали.

– Но это же противоречит…

– Вы тут разбирайтесь, – сунул в руки даже не заметившему этого академику видеокамеру Александр. – А я пошел. Мы свое дело сделали – дальше ваша очередь…

И пустился догонять вахмистра Лежнева, который, пошатываясь, удалялся в сторону первого КПП.

– Стой, чудило! – схватил он его за плечо и развернул к себе. – Что там было-то? Кто хоть эти чужие? Ты разглядел?

– Не знаю я ничего! – задергался бледный в синеву десантник, пытаясь сбросить держащую его руку. – Ничего не знаю! Не добрался я до него! Нескольких метров не хватило, а там эти полезли… Не разглядел я ничего! Темно было!

Воспаленные глаза вахмистра, обведенные темными, будто полновесные синяки кругами, лихорадочно бегали, мокрые волосы прилипли к покрытому испариной лбу, губы дрожали. Парень был явно не в себе, и, вспомнив, что тому тоже изрядно досталось, в том числе и от его руки, командир выпустил жесткое бронированное плечо солдата. А тот сразу же повернулся и чуть ли не бегом устремился прочь.

«Все, – подумал Бежецкий, глядя ему вслед. – Спекся десантник…»

Он как в воду тогда глядел. Даже раненый Алинских вернулся из госпиталя, а Решетов рвался назад изо всех сил, но вахмистр Лежнев оказался единственным в группе, кто подал рапорт о переводе его в прежнюю часть. Не изменило его решения даже то, что все участники «Ледового десанта» были награждены Георгиевскими крестами (сбылась мечта Рагузова стать полным Георгиевским кавалером), а командир и павший в бою мичман Грауберг – орденами Святого Владимира.

Так и покинул Лежнев товарищей.

Трусом он не был, поскольку ушел не на сытные тыловые хлеба, а возвратился в родную пластунскую роту, кочующую по самым горячим рубежам Империи, где риска было не в пример больше, чем в том же десанте. Связи с товарищами он не поддерживал, а год спустя Маргарита, вызвав ротмистра Воинова к себе, в свойственной ей суховато-иронической манере, здесь, правда, совершенно неуместной, поведала, что Лежнев погиб в Южной Африке, а незадолго до гибели был произведен за боевые заслуги в чин хорунжего.

Но сам Александр никак не мог забыть последнего своего разговора с вахмистром.

Десантники должны были возвращаться обратно на базу, поскольку до особого решения руководства все попытки проникновения в «Ледяной мир» были запрещены, «ворота» заблокированы бетонными плитами, заминированы, а прямо напротив них спешно возведен дот, постоянно державший проход в Иномирье на прицеле крупнокалиберных пулеметов и огнеметов.

Федоров выздоровел, и командование группой вновь перешло к нему. Тепло простившись с бойцами, экс-командир прошел в барак, переоборудованный под казарму, и увидел там одиноко сидящего на койке Лежнева, со ставшим в последнее время привычным, задумчиво-тоскливым выражением на лице, глядящего в окно.

– Собрал вещи, вахмистр? – спросил его Бежецкий. – Ваши все уже готовы.

– Собрал, ваше благородие…

– Ну, давай тогда прощаться.

Вахмистр неожиданно криво усмехнулся:

– А ведь я тогда дополз до того убитого, ваше благородие.

– Что? – не понял сразу Александр. – До какого убитого?

– Да там, – неопределенно махнул рукой Лежнев. – До того… которого Степурко из Решетовского «Василиска» завалил.

– Ну и что там было? – спросил Бежецкий, думая про себя: «Совсем с катушек съехал вахмистр – два сотрясения подряд, это не шутка!» – Черт с рогами? Не тяни – говори.

Камера на шлеме Лежнева оказалась поврежденной – не то от пулевых попаданий, не то от удара, поэтому проверить его слова было нельзя. А не верить – не имело смысла.

– Что? Да ничего особенного. – Улыбка вахмистра застыла, превратившись в оскал. – Лежал жмурик ничком, мордой в снег. Между лопаток, – он расставил руки на полметра, – вот такая дыра! И даже не парил уже – застыла кровушка на морозе. Ну, я его перевернул, по карманам пошарил – ничего. Ну, патроны там, все такое… Доспех я ему расстегнул…

– Он что, в доспехах был? – не понял Александр. – Как рыцарь?

– Да что вы, ваше благородие! Какой там рыцарь! Точь-в-точь как наши доспехи у него были. Те же наплечники, та же кираса, тот же шлем…

– Постой-постой! Ты хочешь сказать…

– Я шлем-то ему открыл, – продолжал Лежнев, не слушая, кажется, даже не заметив вопроса. – Думал: взгляну хоть, что за морда у супостата этого. Похож на нас или нет. А там…

Он надолго замолчал, снова уставившись в окно.

– В общем, полз я назад, как на крыльях летел, и все загадывал: если до казармы донесу, да утром снова увижу – значит, правда, не поблазнилось. А коли пусто будет – то сон это, ерунда. Галлюцинация по-ученому.

– Что увидишь? Что пусто? – не выдержал Бежецкий.

– А вот это. – Вахмистр нагнул голову и снял с шеи стальную цепочку с прикрепленным к ней «смертным медальоном».

Александр повертел в руках дюралевую овальную пластинку с личным номером, перечеркнутую поперек пунктиром мелких сквозных отверстий, по которым следовало разломить бирку в случае гибели владельца на поле боя: одну половину похоронить вместе с ним, а вторую – доставить в штаб. Медальон был, естественно, цел, поскольку его обладатель сидел перед ним живой и здоровый. По крайней мере – физически.

– Ну и что?

– А вот – второй, – из кармана Лежнев вынул вторую точно такую же бирку на цепочке и тоже протянул бывшему командиру, – не отличить ведь, правда?

Медальоны действительно были неотличимы.

– Вот и я крутил и вертел до посинения, а различий не нашел, – тоскливо сказал вахмистр, следя как Бежецкий крутит «железки» в руках, смотрит отверстия на свет и чуть ли не пробует металл на зуб. – Одинаковые они.

Он отвернулся и прошептал едва слышно:

– А там, на снегу, я лежал. Только мертвый…