25

Мысль о побеге у него возникла сразу же, едва он поднялся со стула и, ведомый конвоиром с резиновой дубинкой, ногой распахнул дверь вагончика. Нужно было не спускаться по ступеням, а прыгнуть с порога на землю и сразу резко в сторону, мимо штабелей бруса… Но едва дверь растворилась, как он мгновенно получил удар по лбу и голове. На несколько минут пропали всякие мысли вместе с сознанием. Он очнулся уже в другом, приземистом вагончике без окон. Его распинали на стене, растягивая руки привязанными к ним веревками. Пол качался, все плыло перед глазами, ноги подламывались. Кто-то облил его водой из стеклянной банки, в голове посвежело, но лоб и макушка оставались каменными. Перед ним было четверо. Двоих Русинов уже знал – порученец генерала и тот, что вытащил его из постели. Двое других – парни лет по тридцать, автоматы в руках, как игрушки…

– Что, Мамонт, оклемался? – участливо спросил порученец и поднес стеклянную банку к губам. – Жажда мучает… Ну, пей, пей, дорогой…

Едва Русинов сделал глоток, как порученец вдавил край банки в рот, разрывая уголки губ.

– Говори быстро! Кто водил тебя? Куда? Ну?! – Резко отнял банку, выплеснул воду в лицо. – Ну? Не слышу! Громче! – Ничего не услышав, обеспокоенно взял дубинку, постучал по ладони. – Мне жалко тебя, но голову надо поправить. С одного раза ты не понял…

И начал бить скользящими, обжигающими ударами по голове. Эта острая боль привела Русинова в чувство лучше, чем вода. Порученец знал, что делал, – мозги не выбивал, но кожу с головы, кажется, снимал пластами. Русинов не ожидал такой жестокости и дерзости, не мог предположить, что применят сразу самые крайние меры. Видимо, они просто иначе не умели и не могли.

Порученец передал дубинку тому, кто вывел Мамонта из дома. Этот был специалистом по животу – бил только по печени, по ребрам и торцом дубинки в живот. После нескольких ударов Русинов не выдержал, ноги подломились, и он обвис на веревках. Несколько минут он дышал через раз, перетерпливая боль. Ему всегда казалось, что он очень крепкий на удар, а тут почувствовал, что начинает раскисать: в глазах красно, вот-вот потеряет сознание. И не хватает воздуха.

Надо было что-то менять в поведении, иначе забьют. Партизанское молчание не выход. Еще один сеанс – и будет не пошевелиться от боли, не то что бежать.

– Снимите, – попросил он. – Буду говорить…

– Вот видишь, Мамонт, вставили ума, – благодушно сказал порученец. – А говорят про тебя – рассудок потерял! Какая глупость!

Двое с автоматами развязали веревки, спустили со стены. Русинов сел на пол, привалился спиной к железной стенке, расслабил мышцы. Он не знал еще, что говорить, и придумывал спонтанно, на ходу. Генералу нужно что-то показать, куда-то его повести – вот главная мысль. Ехать по дорогам, кружить в горах, как бы повторяя путь, куда его возили. А там – будь что будет. В дороге расслабятся, слетит агрессивность, может, потеряют бдительность…

– Зови генерала! – приказал порученец одному из автоматчиков.

Через несколько минут в вагончик вошел Тарасов с початой бутылкой водки и стаканом.

– Выпей, Мамонт, – предложил он и плеснул в стакан. – Извини, брат, иначе не могу. Ты же понимаешь, сейчас полный беспредел в государстве, потому и такая методика.

Русинов выпил – пусть думают, что сломали, покорили…

– Не ожидал, что так круто со мной, – откровенно признался он. – Как в гестапо…

– Я понимаю, Мамонт, ты человек авторитетный, – признал генерал. – Но время такое, авторитеты не в моде. Важны деловые отношения. По этому поводу мы в другой раз поговорим, а сейчас давай о деле. Где ты был? Что тебе показали?

– Был в пещере, – признался Мамонт. – В какой – не знаю, возили с завязанными глазами. Но засек примерное направление и время езды.

– Ну вот, а говорят, Мамонт – дурак! – засмеялся генерал. – Кто возил?

– Не знаю… Пришли под утро, как ваши сегодня, завязали глаза, повезли…

– А почему тебя повезли? – мгновенно уцепился генерал. – Почему не меня?

– Я их достал…

– Кого – их?

– Сказать трудно, – медленно проговорил Русинов. – На мой взгляд – какая-то международная мафия.

– Международная!

– Да… Но не европейская. Скорее, азиатская – Иран, Ирак…

– Любопытно, но все потом, – обрезал генерал. – Как ты их достал?

Русинов посмотрел ему в лицо:

– А так же, как ты. Современная методика… Иначе нельзя. Взял троих заложников.

– Так… Далее?

– Поставил ультиматум, чтобы показали сокровища.

– Неужели ты рисковал, чтобы только посмотреть на сокровища? – опять засмеялся генерал, что означало его недоверие. – Я понимаю, ты идейный…

– Нет, еще руками пощупать…

– Пощупал?

– Да…

– И ничего не взял?

– Взял, девять килограммов…

– Что же так мало? – изумился Тарасов. – Мужик ты здоровый, и больше бы унес!

– Я брал только алмазы.

– А-а! – восхищенно протянул генерал. – Соображаешь. Девять килограммов!..

– Столько вошло в рюкзак…

– Где содержались заложники? – вдруг резко и быстро спросил Тарасов.

Русинов молчал, лихорадочно соображая, какое назвать место: все легко проверялось.

– Где содержались заложники? – повторил генерал с расстановкой, предчувствуя, что поймал на лжи.

– Я бы не хотел называть людей, – медленно произнес Русинов. – У тебя же не команда – головорезы.

– Твоих людей не тронут, – заговорил генерал. – Мне некогда!

– В шведском представительстве фирмы «Валькирия».

– Значит, с Афанасьевым работали на пару?

Русинов промолчал.

– Где алмазы?

– Теперь уже далеко…

– Кто вывозил?

– Афанасьев, на вертолете. В обмен на заложников.

Генерал налил водки, подал Русинову:

– Выпей для храбрости. А то сейчас в обморок упадешь.

Русинов допивал водку, когда Тарасов вкрадчиво спросил:

– Теперь ответь мне на главный вопрос: почему остался здесь? Почему не улетел с Афанасьевым?

В голове замелькали ответы – из-за Ольги, из-за кристалла, оставленного здесь, из-за жадности…

– Хотел повторить операцию.

– Понравилось, да?

– Когда ты побываешь там, тебе тоже понравится…

– Ладно, ближе к делу, – решил генерал. – Можешь нарисовать, как ехал?

– Не могу. – Он мотнул головой и прикрыл глаза от боли – огненный шар перекатывался в черепе. – Надо ехать, повторять маршрут, вспоминать, на каком счете и как поворачивали, где трясло, откуда светило солнце, чем пахло…

Генерал взял дубинку, постучал по столу, понюхал ее, затем поднес к носу Русинова:

– Это ты запомнил, чем пахнет?

– Запомнил.

– Ну, смотри, – легко согласился генерал. – Поедем, прокатимся.

– Выезжать нужно в восемь утра из поселка Дий, – сказал Русинов. – Меня везли оттуда…

– Молодец! – зачем-то похвалил Тарасов. – Что ж, сейчас и поедем. Не будем терять время. Время – деньги!

Русинов понимал, что ему еще не верят до конца, что будут «крутить» по дороге и эта первая поездка – единственный шанс спастись. Иначе забьют, превратят в инвалида. А до встречи Инги и Данилы-мастера остаются считанные дни…

Выехали тут же, на двух машинах. Русинова посадили в «Ниву», по бокам – автоматчики с «Ксюшами», впереди – генерал, за рулем – порученец. В новенький «опель» сели еще двое. Едва выехали из Верхнего Вижая, Русинов оглянулся назад, сказал, ни к кому не обращаясь:

– Кладоискатели… В пещеры со спичками пойдете?

Генерал велел остановиться, обернувшись к Русинову, посмотрел в лицо. Глаза у Тарасова были внимательные и участливо-добрые. Никогда об этом человеке не подумаешь дурного…

– Снимите с него наручники, – велел он автоматчикам, а сам не спеша выбрался из машины и пошел к «опелю», похоже, давал распоряжение взять спелеологическое снаряжение.

Теперь надо было оправдывать его небольшое доверие. То, что освободили руки, – уже полдела. Теперь бы снова не заковали. Может, уже скоро выпадет момент, хотя надежды мало: автоматчики сидят, как две пружины, руки на оружии, лежащем на коленях. Чувствуется, оба где-то послужили…

До Дия ехали час с небольшим, и до восьми утра оставалось еще полчаса. За поселком остановились подождать «опель», но тот никак не мог догнать: приспособленная для асфальтового покрытия машина не годилась для проселочных дорог. Время вышло, генерал начинал нервничать.

– Ладно! – решил он. – Поедем тише, догонит!

«Нива» тронулась. Русинов откинулся на спинку сиденья, прикрыл глаза. Солнце сквозь лобовое стекло просвечивало веки, все казалось в розоватом цвете.

– Может, тебе глаза завязать? – спросил Тарасов. – Для полного ощущения?

– Нет… – пробормотал он с паузами. – Я лучше вижу солнце… Не мешайте мне, я считаю… Ехать нужно чуть быстрее!..

Порученец прибавил скорость. Русинов подсматривал: вот проехали место, где ему ночью какой-то идиот засадил камнем в лобовое стекло.

– Нужно еще чуть быстрее, – попросил он. – Отстаем…

– Тебя на чем везли? – спросил генерал.

– На мотоцикле «Урал»…

Пусть «опель» капитально отстанет! Уже будет легче, когда за спиной никого…

И надо постепенно приучить автоматчиков, что он все время наклоняется то влево, то вправо, как бы улавливая лицом солнце. Привыкнут – перестанут дергаться. Он ведь работает! Для них старается. Очень редко нужно делать рывки довольно резкие, а потом что-то говорить, бурчать. Чтобы не пугались и, когда наступит миг, не сразу спохватились.

Вырубки заканчивались, впереди уже темнел старый сосновый бор, пронизанный солнечными лучами. Дорога шла по водоразделу, а потому была сухой и накатанной – лишь песочные высыпки шуршали под колесами. Здесь «опель» мог нагнать их, и Русинов еще раз попросил прибавить скорость. Водитель включил четвертую передачу. Машину потряхивало, перед большими выбоинами визжали тормоза, пыль по инерции проносилась вперед и окутывала все вокруг. Пассажиры инстинктивно откидывались назад, сопротивляясь все той же инерции, но иногда не успевали и клевали головами вперед.

В сосновый бор въехали, как в ангар. Лесной сумрак был лишь исчерчен лучами, и Русинов завертел головой, стал толкать плечами автоматчиков. Эх, взять бы сейчас да завести эту компанию к серогонам! Там летчик-атаман Паша Зайцев со товарищи… Если бы можно было их предупредить! Эти бы спасли…

– Сверток должен быть, вправо, – сказал он. – Время вышло…

– Пока нет, – сказал генерал. – Не видно.

Они все стали смотреть вправо, даже конвоир. Вот еще чем можно отвлечь, переключить внимание!

– Значит, опаздываем по скорости… Высматривайте волок – лес возили.

Сверток оказался лишь через километр. Машина остановилась на распутье. А следовало гнать и гнать! Генерал вышел из машины, огляделся. Стояла полная тишина, «опель» уже отставал безнадежно…

– Надень ему наручники, – приказал генерал автоматчику, сидящему справа.

Тот вынул наручники – Русинов подставил руки: что они задумали? «Челюсти» наручников замкнулись на запястьях.

– Останешься здесь, – велел автоматчику генерал. – Дождешься машину. И скажи, пусть гонит, как в кино, понял? Нечего жалеть! А то телепается!..

Он сел в кабину, хлопнул дверцей. «Нива» закачалась по волоку.

Как расценить, что лучше: свободные руки и два автоматчика или один и наручники?.. Решил, что все-таки лучше автоматчик, хотя будет трудно выхватить автомат, снять с предохранителя. Остальное нетрудно…

– На счет в пределах девяти тысяч должна быть хорошая дорога, – сказал он. – А тут побросает…

Хоть один, но станет считать! Все отвлечется, счет – штука занятная…

Машину кидало, а вместе с ней и пассажиров. Тем более на заднем сиденье места стало больше, и Русинов толкался с автоматчиком плечами совсем по-братски, хватался скованными руками за спинки передних сидений, которые не фиксировались и легко откидывались вперед – как у всех двухдверных автомобилей, чтобы запустить пассажиров на заднее сиденье.

Надо попробовать на этой дороге! Они уже привыкли к болтанке и слегка подустали от качки. Тем более водитель делает резкие повороты, уклоняясь от рогатинами стоящих деревьев, склоненных против хода. У всех внимание приковано к дороге – видимо, все водители, и у них включилась механика, мышечная память. Каждый из них как бы повторяет все движения шофера.

Но нужна скорость и резкая остановка перед препятствием – чтобы все качнулись вперед, а водитель выключил передачу. Где такое место? Знать бы, так каждый метр этого волока запомнил. А тут в памяти один трактор, стоящий на обочине… Придется импровизировать, ждать момент и быть наготове. Эх, еще бы один глаз в левом виске, чтобы одновременно видеть и автоматчика…

До трактора уже недалеко. Дальше идет дорога получше, но есть глубокие нырки с водой… Может, там? Да! Там, за трактором! Часто приходилось тормозить и переключаться. Правда, сейчас дорога очень сухая, но пыль – тоже ничего…

– Брошенный трактор был на дороге? – вдруг спросил генерал.

– Не знаю… Не видел… Опаздываем по скорости… Должна начаться дорога получше…

Генерал обернулся к нему:

– Неужели ты все запомнил?..

Русинов помедлил, не открывая глаз, с напряженным лицом, проговорил:

– Я – Мамонт…

– Где уж тут скорость? – пробурчал водитель. – Того и гляди, запорешься на тычке…

Они не ездили по этому волоку никогда, но по мертвой дороге наверняка не один раз. В прошлом году у них тут пропал Зямщиц…

– Действительно мамонт, – с неопределенной интонацией сказал генерал.

За трактором порученец прибавил скорость. Русинов чуть сполз с сиденья, положил голову на спинку. Машину колыхало, но не так сильно. Главное, нужно было накрепко упереться спиной и шеей. Иначе самого поклонит вперед, и удар получится слабый…

Первый нырок он пропустил – проверил поведение водителя и генерала. Вроде все как надо. Важно попасть в ритм и использовать инерцию при торможении…

На втором нырке, когда впередисидящих потянуло к лобовому стеклу и водитель выключил передачу, Русинов рывком выхватил автомат у охранника и, одновременно вскинув ноги, уперся в поручни спинок передних сидений, опрокинул их и, выпрямив ноги, придавил водителя и генерала. Автоматчик, потеряв опору под руками, сам подался вперед и угодил под ствол. Выстрел был одиночный! Не дотянул предохранитель до автоматического огня! Но уже поздно, руки скованы…

Он стрелял через спинки одиночными и боялся прострелить себе ногу. Он не мог понять, поразил противника или нет: водитель и генерал были прижаты к баранке и лобовому стеклу. Машина вылетела по инерции из нырка, остановилась и покатилась назад…

Держа автомат у сиденья генерала, Русинов убрал ноги со спинок.

Оба грузно откинулись назад…

Водитель-порученец вытянулся в судороге…

Несколько минут он сидел по привычке с закрытыми глазами и тупо считал, пока на него не начал сползать автоматчик. Русинов отпрянул к стенке: омерзение убийства и смерти подкатило к горлу тошнотворным комом. Он стиснул зубы, резко открыл водительскую дверцу и вытолкнул порученца. Затем откинул сиденье и вылез сам. Отошел от машины – передергивало, озноб бил то в голову, то в ноги. Он встал на колени и начал мыть руки… Умыл лицо…

Потом понял, что это не вода… песок!

Машина стояла в нырке, двигатель работал на малых оборотах…

Он почему-то подошел и выключил зажигание.

Когда он думал о побеге, казалось, свобода обратится в ликование. Теперь же он тупо, как больной, ходил по дороге взад-вперед и носил перед собой автомат в скованных руках.

Наручники привели его в сознание. Ему казалось, что он крепкий на удар и на зрелище мертвых – все-таки врач… Начал вытаскивать трупы из машины – содрогалась душа, противился разум. Убивать страшно даже врагов… Потом достал из багажника инструментальную сумку, вытряс ее на дорогу. Плоскогубцы с кусачками оказались слабыми, чтобы разрезать звено цепочки между браслетами, тем более давить приходилось ногой. Тогда он отыскал плоский напильник, зажал его между колен и стал пилить цепь. Ключи от наручников были у автоматчика, оставшегося на свертке в бору. Сталь была прочной, напильник брал ее с трудом, но ничего другого не оставалось…

И вдруг он вспомнил, что сзади идет «опель»! А прошло уже минут двадцать, как он стоит на месте!

Прихватив с собой напильник и автомат, он побежал назад, к трактору. Лучше всего засаду устроить там! Но вдруг остановился, пораженный: опять стрелять?! В кабине «опеля» еще трое…

Он понял – не сможет. Нет той ярости, злобы и ненависти, которая была у него, когда висел распятым на стене вагончика. Тогда бы не раздумывая уложил всех одной очередью.

Нет, лучше уходить! Даже со скованными руками!

Он сел в «Ниву», запустил двигатель, кое-как тронулся с места. Через километр наловчился, поехал быстрее. И уж не переключался на ямах и рытвинах. И ветер, кажется, вынес мерзкое ощущение смерти…

Дорога начала петлять, огибая надолбы останцев и каменных россыпей. Скованные руки раздражали, машина не вписывалась в повороты, подминала деревца, шаркала боками о сосны. На одном зигзаге он не справился с управлением и едва не врезался в камень. Надо освобождать руки! Но как? Напильником – слишком долго, но делать нужно сейчас: если придется бросить машину, то бежать со скованными руками по камням – самоубийство. Он открыл бардачок – два блока спаренных магазинов с патронами, ракетница, три гранаты. Он взял одну, вывинтил запал. Его гильза вставлялась в кольцо цепи… А что будет с руками после взрыва запала? Он разорвал пробитую пулями кожу на спинке сиденья, вытащил из-под нее пласт тугой мебельной резины. Разделил ее пополам, укрыл запястья рук и ладони. Затем отыскал высокий, не очень толстый пень, надел на него скованные руки, присел, спрятал голову и на ощупь, осторожно вытащил чеку. Скоба отлетела, щелчок бойка, и сразу же загорелся замедлитель.

Через пять секунд он был свободен, хотя звенело в ушах и саднило запястья. Снять браслеты нечего было и думать, придется носить как память, пока не появится возможность распилить…

Он садился в машину, когда услышал в лесу глухой рев двигателя. Его догоняли! Только, похоже, не на «опеле». Неужели где-то добыли грузовик? Прислушавшись, он понял: у низкосидящего «опеля» оторвался глушитель. Значит, едут, не жалея машины. Да что им теперь машина? Есть искусительный стимул – пещеры, откуда можно рюкзаками выносить алмазы…

Следовало устроить завал на дороге, но чем и как? Везде можно объехать. Прошел бы небольшой дождь! И они бы надолго застряли, вынужденные бросить машину, и тогда можно оторваться от них. Остается одно – найти узкое место и делать засаду. Иначе приведешь за собой к камню со знаком жизни…

Он ехал с оглядкой – ничего подходящего! Только примятые к земле деревья, сухие и жесткие, как согнутый лук. И тут его осенило! Русинов пропустил между колесами очередную жердь, скребнувшую по днищу, – ее не объехать! – выскочил из машины и стал минировать дорогу. Распустил моток изоленты на всю длину, один конец привязал к склоненному деревцу, к другому – небольшой камень. У гранаты выдернул чеку, положил на землю, прижал камнем. Как только преследователи тронут деревце бампером машины, камень отвалится, чека отлетит. Замедлитель работает до пяти секунд, поэтому взрыв прогремит либо впереди машины, либо даже под ней…

Русинов вернулся к «Ниве», сел за баранку. Он никогда не мог предположить, что ему придется еще и воевать, хотя он почти двадцать лет носил погоны и был военным человеком. Причем воевать со своими, говорящими на одном языке и разве что живущими по иным законам и правилам. Можно было представить, кем бы стал этот генерал, завладей он золотом, а значит, и властью.

Вся прошлая жизнь до сегодняшнего утра ему уже казалась призрачной, беззаботно-ребячьей, когда можно было пусть и с радиомаяком, но свободно ходить по земле, загорать на песке под солнцем…

Правда, и тогда приходилось оглядываться…

«Повинуюсь року!»

Он выехал на мертвую дорогу и остановился, как витязь на распутье. Если ехать направо, можно добраться до поселка Вая, что с древнеарийского можно было перевести как «кричащая»; налево была знакомая уже Кошгара, гора, набитая сокровищами… Следовало искать третий путь – в горы, к вершинам хребта «Стоящего у солнца».

Через двенадцать километров он отыскал все-таки отвороток с мертвой дороги. Зарастающий молодым ельником, едва видимый проселок уходил куда-то к водоразделу истоков рек северного и южного направлений. У него не было ни карты, ни компаса, ориентироваться приходилось лишь по солнцу. Но через восемь километров дорога опять уперлась в стену. Впереди был карьер: видимо, отсюда возили щебень для отсыпки полотна.

Он не стал больше испытывать судьбу и искать пути, чтобы проехать на машине. Въехал в карьер, напоминающий огромную воронку или метеоритный лунный кратер, подогнал «Ниву» вплотную к живой, дышащей осыпи. Взял все, что могло пригодиться в пути: автомат с запасными магазинами, три гранаты, коробок спичек и литровый китайский термос с остатками заплесневелой заварки. Ни продуктов, ни ножа или топора, ни куска веревки. А надо пройти по горам более ста километров, перевалить хребет, ночевать среди скал без топлива, без пищи и теплой одежды…

Он примотал изоляционной лентой к заряженной гранате ту, из которой вывернул запал, поднялся из карьера на гору и метнул этот снаряд в середину щебенистой осыпи. Взрывом стронуло сотни кубометров породы, котлован заполнился пылью. Когда она чуть улеглась, Русинов заглянул вниз: машина была похоронена надежно. Через несколько часов влажный щебень подсохнет, и никому в голову не придет, что там есть, под длинным, шевелящимся языком щебня…

Он уже поднялся на водораздел, когда услышал хлопающий гул вертолета. Он крался над самым лесом, но тянул к Кошгаре, торчащей чуть правее по ходу движения Русинова. Он решил, что команда генерала Тарасова поднялась «в ружье» и начала его розыск. Надо было выходить из этого района к хребту, где его наверняка искать не станут, ибо никому, кроме Ивана Сергеевича, не известно о его маршруте. Вертолет приземлился в районе Кошгары – значит, высадил десант и сейчас начнется прочесывание.

Водораздел, как всегда бывает, оказался сухой – ни ручейка, ни родника или дождевой лужи. Он уже не потел, начиналось обезвоживание организма. Развалы камня – замшелые курумники, поросшие лиственницей, – тянулись бесконечно. Здесь нельзя было бежать или прыгать, как на болоте, по кочкам. Любое неверное движение – и потом лучше застрелиться, потому что со сломанной ногой нельзя сдаваться в плен и нельзя никуда уйти. За два часа он едва одолел пять километров. Проклятая Кошгара, кажется, и не сдвинулась с места! А тут еще поднялся вертолет и начал кружить над горами.

Он знал, что с воздуха на голых серых камнях любой движущийся предмет можно увидеть на десяток километров. Опасаясь, что вертолет начнет рассаживать десант по горам, он все-таки залег в курумнике под нависшей глыбой и приготовился к бою. Около часа вертолет кружил над лесом, но так и не подлетел к водоразделу. Сделав последний разворот, он лег на курс и скоро пропал из виду.

Русинов выбрался из укрытия и уже без оглядки пошел строго на восток. Впереди, как чудилось издалека, поднимались неприступные стены «Стоящего у солнца»…

Ледник не осилил эти стены. Он дополз до их основания, уткнулся, уперся с северо-западной стороны и медленно сотлел под солнцем, оставив нагромождение валунов по бортам морены и долины, распаханные по предгорьям. По этим долинам потом потекли реки с болотистыми берегами, обезображенная земля сначала обратилась в мшистую тундру, затем постепенно затянулась лесами, и возник ландшафт, который существовал и поныне.

Но здесь, на стенах, все оставалось так, как было и миллион лет назад. Можно было поднять либо отколоть камень, бросить его вниз и тем самым совершить глобальную геологическую работу, по принципу сходную с той, что произошла здесь миллиарды лет назад.

Магнитная сила Южного полюса была настолько мощной, что стала тянуть к себе тогда еще единый Мировой материк, который начал разваливаться на три части – Антарктиду, Европу и Азию. Евразийскому материку грозила участь быть разорванным на две примерно равные половины, и тогда бы мир стал триединым континентально, образовав трехлепестковый цветок. Там, где сейчас лежит Западно-Сибирская равнина, был бы океан, имеющий шельфы и материковые склоны. Однако земная кора по шестидесятому меридиану оказалась настолько прочной и эластичной, что растянулась в широтном направлении под воздействием центробежных сил и выдержала их. От Мирового материка сначала оторвалась Антарктида и облегчила растяжение земной коры к югу. Затем «отплыли» Северная и Южная Америки, Африка и на востоке – Австралия. Континент искололся, словно весенний лед, и, освободившись от центробежных сил и магнитного притяжения Южного полюса, начал сжиматься, как растянутая резина. Там, где в земной коре внутреннее напряжение было максимальным, вздыбились цепи гор на юге, юго-западе и юго-востоке. А в меридиональном направлении под воздействием уже других, центростремительных сил поднялись хребты. Урал восстал из земных глубин, как мощная складка, протянувшаяся от Северного к Южному полюсу. Это была пограничная стена, единственная на земном шаре сухопутная граница, разделяющая два континента.

Это был стык двух частей света, это был полдень – зенит солнца, и полночь, однако здесь не было ни дня, ни ночи, ибо в точке, где сходятся запад и восток, утро длится до зенита и мгновенно начинается вечер. Потому и имя ему было – «Стоящий у солнца», ибо здесь переламывалось время.

Всякое сочленение одного начала с другим рождало жизнь в живой и неживой природе. Все полиметаллические месторождения, а также месторождения золота, алмазов, драгоценных камней были приурочены именно к подобным стыкам плит земной коры. Все самые поразительные открытия, совершенные умом человеческим, были сделаны на стыках прямо противоположных наук. Это была космическая предопределенность существования жизни, материи, разума – изначально заложенное Триединство мира: два начала рождали третье, как от соития мужчины и женщины появляется дитя. Древние понимали это так же просто, как строение атома. Неразрушенное мироздание виделось человеку так же ясно и понятно, как движение солнца по небосклону, независимо от того, в какой географической точке он находился, поскольку еще существовала гармония мира.

После разрыва и расползания по Мировому океану Единого континента магнитное поле Земли, центростремительные и центробежные силы уравновесились. Однако независимо от того, сколько образовалось материков и каких, закономерность Триединства продолжала существовать, подчиняясь только космической предопределенности. Это состояние хорошо проверялось на обыкновенном магните, казалось бы, имеющем всего две крайности – Северный и Южный полюса. Однако середина, центр у магнитного бруска имеет третье, совершенно самостоятельное качество – он попросту немагнитный, то есть не имеет качеств крайностей. Урал – «Стоящий у солнца» – и прилегающие к нему территории оставались центром Единого континента, хотя и развороченного на куски, серединой того самого магнита, его немагнитной частью. И все процессы, происходящие здесь, имели свои закономерности развития, свою форму и содержание, абсолютно не похожие на две другие ипостаси мира.

Это была Третья цивилизация, признание которой, как считал Русинов, могло остановить хаос, рожденный сознанием человечества, зараженным дуалистическим представлением о мире.

Ему очень хотелось, чтобы люди, называющие себя гоями, оказались и в самом деле носителями этой Северной цивилизации. Но для этого они должны были иметь некую доселе неизвестную форму Знаний, не похожую ни на Восточную, ни на Западную. Не уровень и своеобразие культуры, не языковая платформа и не богатство определяли самобытность цивилизации, но образ мышления и его продукт – форма Знания о мире. Потому Русинов стремился увидеть не арийское золото, а его космос.

Это слово переводилось с древнеарийского как «ниспадающие с неба потоки света». По аналогии женские волосы назывались космами и в косы вплетали ленту – символ луча, льющегося света. Но замужняя женщина обязана была убирать свои космы под кичку, дабы хранить космический свет для зачатия и рождения детей. А мужа, владеющего высшими знаниями, называли «космомысленным», как отца Ярославны – Ярослав Осмомысл. Человек был создан по образу и подобию Вселенной: голова означала космос-разум, ноги (но-га) – движение в пространстве, тело – вместилище души-света, область солнечного сплетения.

На третий день после побега, двадцать пятого августа, Русинов стоял на вершине хребта, на стыке Времени, думал о высших материях, о космосе, о цивилизации и Знаниях, чтобы отвлечься и не думать о пище. Это был самый тяжелый день начала голода: после третьего дня он должен был притупиться, а потом вообще исчезнуть. Он переночевал на вершине, меж голых камней, спрятавшись от ветра с сибирской стороны. Он боялся замерзнуть и не проснуться, поэтому спал на корточках, подложив под ноги камень, как петух на жердочке. Глубокий сон обязательно бы опрокинул его головой на глыбу – тут и мертвый проснется. Воды на вершине хребта, на этом Время-разделе, тоже не было, и потому он нес ее с собой в термосе, расходуя понемногу, чтобы хватило до первого ключа.

На рассвете сквозь полусон услышал характерный стук молотка – кто-то вбивал крючья! Значит, все-таки преследовали! Наверное, заметили в бинокль, как он карабкался по уступам, обходным путем, и теперь, чтобы сэкономить время, штурмуют стену напрямую. У них есть снаряжение…

Надо успеть спуститься, пока они не добрались до вершины перевала!

Он оказался слабым на удар – возможно, потому, что бить человека неестественно, – однако крепким на терпение. Уязвимое, не защищенное ни роговицей, ни толстой кожей, тело оказалось неожиданно выносливым на разрыв и растяжение, как земная кора. Не лопались жилы, когда он на одних руках вытягивался из расселин, не рвались мышцы от напряженной бесконечной ходьбы, и даже разум, как часть его существа, был устойчивым и крепким, только его все время требовалось занимать сложными мыслями. От простых же он становился прямым, жестким и хрупким, как стекло, а от слишком чувственных подступала невыносимая болезненная тоска. Он старался не вспоминать об Ольге и нес ее с собой, спрятанную глубоко под солнечное сплетение.

Он постоянно наблюдал за собой как бы со стороны, словно врач, ставивший эксперимент не только на выживание человека в экстремальных условиях, но и на его возможности вписаться в стихию живой и мертвой природы, обрести то, что было утрачено с появлением примитивных представлений о мире, после разрушения его гармонии. Человек изобрел компас и стал держаться за направление магнитной стрелки как за высшее достижение разума. Тогда он уже не подозревал, что в его существе изначально заложена такая биологическая стрелка, чувствительная даже к колебаниям магнитосферы. Чем больше он придумывал приспособлений и устройств для того, чтобы передвигаться в пространстве, тем глубже укрывались от его сознания свои собственные способности и возможности, однако никогда не исчезали бесследно. Эти девяносто семь «пустых» процентов объема человеческого мозга были заряжены, плотно напрессованы невостребованной информацией. Человек глупел и деградировал тем стремительнее, чем более старался эксплуатировать оставшиеся мизерные три процента. Эта огромная, невероятных объемов информация об устройстве мироздания, эти знания, накопленные всей историей человечества и полученные без всякого образования и труда при каждом рождении человека, как наследство, начинали работать лишь в самых критических ситуациях. Его божественная природа как бы просыпалась в такие мгновения. Проявление этого человек принимал за чудо либо за обострение инстинкта: три процента оставшегося разума не могли осмыслить то, что существовало в остальных девяноста семи. Притча о трех слепых, ощупывающих слона, чтобы получить представление о нем, имела к этому самое прямое отношение. Человек мог изучить, проследить и понять принципы деятельности жизнеобеспечивающих органов – сердца, печени, почек, желудка и легких, но ни опытным, ни оперативным путем невозможно было изучить и познать то, что составляло в нем не биологическое, а космическое существование. На земле никогда не было богоизбранных людей или народов, хотя некоторые в те или иные отрезки истории объявляли себя таковыми, чтобы оказывать свое влияние на других из корыстных, политических побуждений. Но все человечество являлось богоносным, ибо каждый рожденный на свет получал божественное наследство. Иное дело, что не всякий мог воспользоваться им, утратив ключ к познанию прежде всего себя самого. Среда обитания, географическое положение пространства относительно солнца, сторон света разделили народы по способу мышления и мироощущению на три цивилизации. Между ними, как острова между материками, блуждали десятки и сотни малых человеческих общностей, время от времени притягиваясь либо отпадая к одному из трех магнитов, в зависимости от силы их магнитного поля в тот или иной отрезок времени. Однако три процента используемого разума не в состоянии были постичь космической предопределенности Триединства. Ума хватало лишь на то, чтобы различать эти цивилизации по одежде, по манере поведения и по способу добычи пищи. Как только к космосу были применены социально-экономические термины, так человечество не промыслом Божиим, но своим собственным разумом свело себя к примитивному, скотскому положению в Природе. Это была точка завершения эволюции «наоборот», и поставлена она была к концу двадцатого века относительного летосчисления, когда деградация человеческого сознания привела его к научно-техническому прогрессу, который всякое знание природы прежде всего рассматривал либо как удовольствие, либо как оружие. Зверю всегда нужны были клыки, чтобы добывать пищу, и пища, чтобы действовали клыки, ибо он изначально был лишен космоса.

Не такое ли человечество гои называли изгоями? Наблюдая за собой со стороны неведомым третьим оком, Русинов отмечал, насколько быстро сможет понять и прочувствовать глубокий внутренний смысл и гармонию существования окружающего мира. После холодной ночи среди голых камней он с каким-то неожиданным трепетом ждал и жаждал солнца. На сибирской стороне Урала оно поднималось над вижаем – горизонтом – окоемом немного раньше, и Русинов непроизвольно с трепетом говорил:

– Здравствуй, солнце!

И это были единственные слова, произносимые им вслух в течение всего последующего дня. Потому что акустика в горах была совершенной, его могли услышать, ибо он сам слышал то шорох осыпи, тронутой чьей-то ногой, то далекий неясный говор. Погоня была опытной, закаленной в Афганистане, – от таких просто так не уйдешь. Зря не сделал засаду тогда, на дороге! Можно было расстрелять машину из укрытия и покончить сразу со всеми. Видимо, граната лишь повредила «опель». Разрыв по времени примерно сутки. Сократить его в горах даже со снаряжением – не так просто. Но положение у Русинова было идиотское: если остановиться сейчас и устроить засаду преследователям – можно опоздать к заветному камню! Придется тащить их за собой до финиша – они не знают, где конечный пункт этого марш-броска…

Однако и сам он не знал точного направления к останцу. Рассмотреть же без бинокля что-либо внизу даже с высоты хребта было невозможно. Он хорошо помнил этот камень-останец, напоминающий памятник Островскому возле Малого театра. Он шел к нему, держа его образ в сознании, и старался не мешать своим ногам повиноваться только внутреннему чутью. Время от времени ему будто кто-то подсказывал: «Иди сюда, теперь в эту сторону, возьми правее…»

Он старался не спугнуть это свое состояние. Когда на склоне у него кончилась вода, ему вдруг захотелось забрать чуть правее, и скоро прямо у ног, как в волшебной сказке, оказался ключ, бьющий из-под камня. Потом, уже возле границы леса, он почувствовал тягу к каменной осыпи и неожиданно заметил на мшистом курумнике выводок глухарей. Ближняя к нему птица сидела как изваяние, сама напоминая камень. По своему возрасту этот глухарь был ровесником Уральского хребта…

Однако он не умилился этому, а, встав на колено, прицелился, затаил дыхание и выстрелил. И через несколько минут уже жег костер из сухого мха и лишайника, срывал перья с птицы и жарил на огне куски мяса…

Он ел, но думал об эволюции, которая не коснулась этой птицы, да и была ли она вообще? В связи с этим он вспомнил неожиданное, потрясшее его тогда откровение, услышанное из уст пчеловода Петра Григорьевича Солдатова. Когда зашел естественный разговор о жизни пчел, этот философ, бард и актер неожиданно заявил, что пчелы не насекомые.

– А кто же это? – без особого интереса спросил Русинов.

– Летающая часть растений, – очень уж просто объяснил тот.

И эта простота как бы замаскировала истинный смысл сказанного. Спустя несколько дней, когда он увидел пчелу на цветке, вспомнил его слова и поразился: не цветок существовал для пчелы, а пчела для цветка, ибо последний не мог без посредства этого существа продолжать свой род. Стремящаяся к разнообразию природа творила виды растений, не похожих друг на друга, но, чтобы не создавать для каждого сложные системы соединения двух начал, ибо они тоже должны быть разнообразными, сотворила эту летающую универсальную и живую часть растений.

Следуя этой логике, человек был живой частью, соединяющей земное и космическое начала мира.

А какие противоположности соединяли животные, рыбы, птицы?.. Не хотелось верить, что эти совершенные существа, владеющие теми природными знаниями, которыми уже не владел человек, могли служить лишь пищей для последнего. Но трех процентов ума вполне хватило, чтобы определить именно эту роль для всей живой и неживой материи. Безмудрому младенцу всегда кажется, что мир создан только для его блага…

Недожаренная и уже ставшая тяжелой, мясная пища сделала ему еще хуже. Вместо ощущения сытости и силы он почувствовал боль в желудке, затем тошноту и слабость мышц. Не зря слово «пост» в его военном и религиозном толковании означало одно и то же: по-стояние, повышенное внимание, бдительность, отказ от мыслей о земном, служение самому главному. «От…» – стремление к вертикали. Только зря стрелял: преследователи засекли направление его движения, могли заметить и дым, хотя сухой мох горит, как порох.

У первого же ключа он промыл себе желудок, засыпал камнем остатки мяса: не время думать о пище!

Заповедный камень он увидел неожиданно и ничуть не удивился тому, что вышел почти точно. Вроде так и должно быть, хотя это получилось впервые в жизни, когда он без карты и компаса, без заранее проработанного маршрута пришел туда, куда следовало прийти. «Памятник Островскому» стоял над молчаливой тайгой, бросая на нее длинную вечернюю тень…

Русинов зашел спереди, где должен был стоять знак жизни, и медленно опустился на камень.

Вертикальная, едва различимая линия с четырьмя точками справа была на месте. Краска лишь пожелтела, потускнела и кое-где отшелушилась, однако же оставив след. Но выше ее свежей белой краской было крупно выведено:

А ниже, мельче и размашисто, виднелась надпись в ровный столбик. Русинов подошел ближе и прочитал стихи.

Потом неподалеку от камня, на ровной площадке, он увидел свежий след кострища и рядом – ровный, застеленный толстым слоем мха четырехугольник – след от стоявшей здесь двухместной палатки.

Сказка была с печальным концом…