Глава 8
Вывеска «Датский институт народной песни и танца» красовалась у входа исключительно для отвода глаз. Если спуститься и через двойной светозащитный занавес пройти в подвал без окон, попадешь в джаз-клуб.
Зал был маленький, темноватый, с бетонным замусоренным бумажками и окурками, липким от пролитого пива полом. Несколько хромоногих столов и деревянных стульев имелось, но большая часть аудитории была на ногах. Портовые рабочие и матросы плечом к плечу стояли рядом с хорошо одетыми молодыми людьми и даже немецкими солдатами, которых тоже сюда изредка заносило.
На маленькой сцене сидела у пианино молодая женщина и низким голосом что-то напевала в микрофон. Может, это тоже был джаз, но Харальд сходил с ума совсем по другой музыке. Он страстно ждал выступления Мемфиса Джонни Медисона — тот был «цветной», хотя большую часть жизни провел в Копенгагене и город Мемфис вряд ли когда видал.
Было два часа ночи. Вчера вечером, когда вся школа улеглась, Три Балбеса — Харальд, Мадс и Тик — оделись, выбрались из спального корпуса и успели на последний поезд в город. Это было рискованно — если дело откроется, им несдобровать, — но Мемфис Джонни того стоил.
Крепкое спиртное, которое Харальд запивал пивом, еще больше подняло ему настроение. Он не мог забыть разговор с Поулем Кирке, и мысль о том, что теперь он в Сопротивлении, волновала. «Только подумать, ведь это такое дело, которым нельзя поделиться даже с Мадсом и Тиком. Что ни говори, а я передал секретные военные данные шпиону!»
Когда Поуль признал, что подполье существует, Харальд сказал ему, что готов всячески помогать. Поуль пообещал, что использует Харальда в качестве наблюдателя. От наблюдателя требуется собирать сведения об оккупационных войсках и передавать Поулю для дальнейшей пересылки в Британию. Харальд гордился собой и нетерпеливо ждал первого задания. При этом он был напуган и очень старался не думать о том, что случится, если его поймают, — хотя, конечно, все равно думал.
Харальд по-прежнему ненавидел Поуля за то, что тот встречается с Карен, но ради Сопротивления решил, что ревность постарается подавить.
«Жаль, что Карен здесь нет, — подумал он. — Ей бы понравилась музыка».
Стоило ему подумать о том, что недостает женского общества, как в глаза бросилось новое лицо: кудрявая брюнетка в красном платье сидела на табурете у бара. Разглядеть ее хорошенько не удавалось: то ли в зале было сильно накурено, то ли с глазами что-то случилось, но, кажется, она пришла одна.
— Эй, посмотрите-ка, — обратился он к приятелям.
— Ничего, если тебе по вкусу старушки, — оценил Мадс.
Харальд попытался сфокусировать взгляд.
— А она старушка? Сколько ей, по-твоему, лет?
— Тридцатник минимум.
Харальд пожал плечами:
— Ну, это еще не старость. Слушайте, может, ей хочется с кем-то поговорить?
— Еще как хочется! — хмыкнул Тик, который выпил меньше друзей.
Харальд не понял, чего это Тик ухмыляется как дурак. Отмахнувшись, он направился к бару и, подойдя ближе, разглядел, что женщина полновата и сильно накрашена.
— Привет, школьник! — улыбнулась она дружелюбно.
— Я вижу, вы одна.
— Ну, на какое-то время.
— Я подумал, возможно, вам хочется с кем-то поговорить.
— Я здесь совсем не для этого.
— А, так вы предпочитаете слушать музыку! Я сам очень люблю джаз, уже давно люблю, много лет. И что вы думаете об этой певице? Она не американка, конечно, но…
— Терпеть не могу музыку.
Харальд пришел в замешательство.
— Тогда почему?..
— Я на работе.
Похоже, она считала, что это все объясняет, но Харальд был озадачен. Она по-прежнему сердечно ему улыбалась, и все-таки у него росло убеждение, что они друг друга не понимают.
— На работе? — повторил он.
— Ну да. А ты что подумал?
Ему хотелось сказать ей что-то приятное.
— Мне вы показались принцессой.
Она рассмеялась.
— Как вас зовут? — спросил он.
— Бетси.
«Сомнительное имя для датской девушки из рабочих. Наверное, — решил Харальд, — она его себе сочинила».
Рядом возник человек вида весьма поразительного: небритый, с гнилыми зубами и глазом, полуприкрытым вздувшимся синяком. Наряженный в помятый нечищеный смокинг и сорочку без воротника, выглядел он, даром что невысок ростом и тощ, устрашающе.
— Давай-ка, сынок, решайся скорей, — потребовал он.
— Это Лютер, — представила его Бетси. — Оставь мальчика в покое, Лю, он безобидный.
— Твой безобидный отваживает других посетителей.
Харальд понял, что вообще не въезжает, что к чему, и значит, захмелел он сильней, чем ему казалось.
— Ну, хочешь ты переспать с ней или нет? — гнул свое Лютер.
— Да я даже ее не знаю! — поразился Харальд.
Бетси от души расхохоталась.
— Стоит десять крон, платить мне, — сообщил Лютер.
До Харальда наконец дошло. Он повернулся к Бетси, изумленный:
— Вы что, проститутка?
— Ну ладно, чего орать-то, — оскорбилась она.
Схватив Харальда за грудки, Лютер рывком потянул его на себя. Рука у него была сильная, Харальд покачнулся.
— Знаю я вас, умников, — прошипел Лютер, — по-твоему, это смешно?
Изо рта у него воняло.
— Да не заводись ты так, — отстранился Харальд. — Я просто хотел немного с ней поболтать.
Бармен перегнулся через стойку.
— Давай без шума, Лю. Паренек зла не хотел.
— Да ну? А по-моему, он надо мной смеется!
Харальд уже забеспокоился, не дойдет ли до поножовщины, когда распорядитель клуба взял микрофон и объявил выступление Мемфиса Джонни Медисона. Раздались аплодисменты.
Лютер оттолкнул Харальда.
— Пошел отсюда, пока я тебе горло не перерезал, — прошипел он.
Харальд вернулся к друзьям. Он осознавал, что его унизили, но был слишком пьян, чтобы его это волновало.
— Кажется, я нарушил какие-то местные правила, — пожал он плечами.
Но тут на сцене появился Мемфис Джонни, и Харальд вмиг позабыл обо всем на свете. Джонни уселся за пианино, наклонил голову к микрофону и на безупречном датском произнес:
— Спасибо. Если позволите, я начну с композиции величайшего пианиста в стиле буги-вуги Кларенса Пайнтоп-Смита.
Аплодисменты вспыхнули снова, и Харальд закричал по-английски:
— Давай, Джонни!
У двери возник какой-то шум, но Харальд не обратил на это внимания. А Джонни, взяв всего четыре вступительных аккорда, вдруг перестал играть и произнес в микрофон:
— Хайль Гитлер, беби!
На сцену взошел немецкий офицер.
Харальд в изумлении огляделся. Несколько представителей военной полиции выводили из зала немецких солдат. Датчан не трогали.
Офицер выхватил микрофон у Джонни и заявил по-датски:
— Публичные выступления представителей низших рас запрещены. Клуб закрывается.
— Нет! — возмущенно заорал Харальд. — Ты не смеешь, нацистская дубина!
По счастью, стоял такой шум, что его вопль потонул в криках протеста.
— Пошли отсюда, пока ты не нарушил еще какие-нибудь правила, — пробормотал Тик и крепко взял Харальда за предплечье.
— Отстань! — отпихивая друга, кричал тот. — Пусть Джонни споет!
Но Джонни уже был в наручниках, и офицер вел его из зала.
Харальд разозлился не на шутку. Раз в жизни выдался случай послушать настоящего джазового пианиста, и вот тебе на: нацисты остановили концерт после первых аккордов!
— Они права не имеют! — прокричал он.
— Конечно, нет, — умиротворяюще пробормотал Тик и повлек его к двери.
Поднявшись по лестнице, они оказались на улице. Стояла середина лета, и короткая скандинавская ночь шла к концу. Светало. Клуб находился на набережной, мерцал в полусвете водный простор пролива Зунд. Корабли спали, стоя на якорях. С моря дул свежий соленый ветерок. Харальд вздохнул всей грудью, и голова у него закружилась.
— Пойдемте на станцию, дождемся первого поезда домой, — предложил Тик.
План их состоял в том, чтобы оказаться в постели до того, как остальные в школе проснутся.
Они направились к центру города. На всех важных перекрестках немцы установили бетонные сторожевые посты-«стаканы» — восьмиугольные по форме и метр двадцать примерно высотой. Днем внутри каждого стоял постовой, открытый взглядам только начиная с груди. Ночами там никто не дежурил. Харальд, и так взвинченный тем, что клуб закрыли, при виде этих уродливых символов немецкого владычества разъярился еще сильней. Проходя мимо, он бессильно пнул бетонную стенку.
— Говорят, постовые стоят там в кожаных шортах, потому что ног все равно не видно, — сказал Мадс.
Харальд и Тик захохотали.
Чуть поодаль они увидели кучу строительного мусора: рядом шел ремонт какого-то магазинчика. Взгляд Харальда упал на груду банок из-под краски, и его осенило. Потянувшись через кучу, он выбрал одну.
— Что ты еще задумал? — спросил Тик.
На дне банки оставалось немного черной краски, еще не совсем засохшей. Харальд отыскал в мусоре обрезок деревянной планки, которая годилась как кисть. Не обращая внимания на недоуменные возгласы приятелей, с краской и этой планкой он подошел к бетонному стакану, присел перед ним на корточки. Он слышал, как Тик выкрикнул что-то остерегающее, но отвлекаться не стал, с большим тщанием выводя черным по серой бетонной стенке: «А НАЦИСТ БЕЗ ШТАНОВ!»
Закончив, он сделал шаг назад, чтобы полюбоваться работой. Буквы получились большие, жирные, надпись будет видно издалека. Сегодня утром тысячи жителей города по дороге на работу оценят его шутку и посмеются.
— Ну и что вы об этом думаете? — спросил он и оглянулся.
Тика и Мадса не было, но за спиной у него стояли два датчанина-полицейских.
— Очень смешно! — сказал один из них. — Ты арестован.
* * *
Остаток ночи Харальд провел в полицейском участке, в камере для пьяниц, где, кроме него, находился еще старик, который надул под себя, и ровесник Харальда, паренек, которого стошнило на пол. Это было так отвратительно, что о сне не могло быть речи. Время тянулось долго, у него жутко болела голова, и страшно хотелось пить.
Однако же не в пример сильнее, чем муки похмелья, Харальда донимал страх. Он боялся, что его станут допрашивать о Сопротивлении и, чего доброго, отправят в гестапо.
«Там могут пытать, и надолго ли меня хватит? Кто знает, насколько я терпелив к боли. Что, если не выдержу и выдам Поуля Кирке? И все из-за глупой шутки! Даже не верится, что повел себя таким дураком», — терзался от стыда Харальд.
В восемь утра полицейский в форме принес поднос, на котором стояли три кружки морковного чая и тарелка с ломтиками черного хлеба, тонко намазанными маргарином. От хлеба Харальд отказался: есть в этой камере было все равно что в нужнике — а чай выпил жадно.
Вскоре его повели на допрос. Пришлось подождать немного, а потом в комнату, держа в руках какую-то папку и еще страницу с машинописным текстом, вошел сержант.
— Встать! — гаркнул он, и Харальд вскочил на ноги. Сержант уселся за стол и прочитал рапорт. — В Янсборгской школе учишься, да?
— Да, господин сержант.
— Раз так, мог бы быть поумней, парень.
— Да, господин сержант.
— Где ты набрался-то?
— В джаз-клубе.
Сержант проглядел рапорт.
— В «Датском институте»?
— Да.
— Наверное, был там как раз, когда фрицы его прикрыли.
— Д-да… — Харальд удивился, что сержант обозвал немцев фрицами. Это не вязалось с атмосферой допроса.
— И часто ты напиваешься?
— Нет, господин сержант. Это впервые.
— Значит, впервые напился, а потом увидел пост и на глаза попалась банка с краской…
— Мне очень стыдно.
Сержант вдруг широко ухмыльнулся.
— Да ладно. По мне, так это правда смешно. Без штанов! — И захохотал.
Харальд растерялся. Сначала полицейский выглядел грозно, а теперь гогочет над шуткой!
— Что со мной будет? — спросил он.
— Да ничего, делов-то, — отмахнулся сержант. — Работа полиции — преступников ловить, а не шутников. — Порвал страницу с рапортом надвое и бросил в мусорную корзину.
Харальд не верил своему счастью.
«Неужели меня сейчас выпустят?»
— И что… что я должен сделать?
— Возвращайся в свой Янсборг.
— Благодарю вас!
«Да… И как мне теперь, интересно, пробраться в школу незамеченным? Средь бела дня? Ну, в поезде будет время подумать и что-нибудь сочинить. Может, все обойдется!»
Сержант поднялся на ноги.
— Один совет напоследок. От спиртного держись подальше.
— Слово даю! — от души пообещал Харальд.
«Если удастся выйти сухим из воды, в жизни не возьму в рот спиртного!»
Сержант распахнул перед ним дверь, и Харальд застыл на месте как пригвожденный. За порогом стоял Петер Флемминг. Какое-то время они молчали, поедая друг друга глазами.
— Чем могу служить, господин инспектор? — прервал этот поединок сержант.
Петер не удостоил его ответом.
— Замечательно! — произнес он как человек, доказавший наконец свою правоту. — А я-то вижу имя в списке задержанных за ночь и думаю: неужели этот Харальд Олафсен, пьяница и пачкун, — сын нашего пастора с Санде? И посмотрите-ка, так оно и есть!
У Харальда земля ушла из-под ног. Только посмел он надеяться, что этот кошмар удастся сохранить в тайне, как о нем узнал человек, у которого зуб на всех Олафсенов скопом!
Петер повернулся к сержанту и властно приказал:
— Вы свободны, сержант. Я сам им займусь.
— Старший инспектор решил, господин инспектор, что обвинение мы ему предъявлять не будем, — заартачился сержант.
— Это мы еще посмотрим.
Харальд чуть не заплакал — так ему показалось обидно: чуть-чуть не удалось улизнуть!
Сержант помедлил, не желая сдаваться.
Тогда Петер твердо сказал:
— Это все, сержант, я больше вас не задерживаю!
Тому пришлось выйти.
Петер в упор смотрел на Харальда и молчал.
— Что ты задумал? — не выдержал Харальд.
Петер улыбнулся.
— Пожалуй, отвезу-ка я тебя в школу.
* * *
На территорию Янсборгской школы они въехали в полицейском «бьюике»: за рулем — полицейский в форме, на заднем сиденье — Харальд, как заключенный.
Полуденное солнце весело освещало школьные лужайки и старые здания из красного кирпича. Завидев их, Харальд ощутил укол сожаления: где она, та простая, безопасная жизнь, какой он жил здесь последние семь лет? Как ни обернись дело сегодня, недолго этому привычному, надежному месту быть ему домом.
Совсем другие чувства вызвало это место у Петера Флемминга. Адресуясь шоферу, он кисло пробурчал:
— Вот тут и выращивают наших правителей.
— Да, господин инспектор, — равнодушно отозвался шофер.
Была как раз перемена, когда школа почти в полном составе жевала свои бутерброды на свежем воздухе, так что многие могли наблюдать, как «бьюик» подкатил к зданию дирекции и из него выбрался Харальд.
Петер предъявил секретарше удостоверение, и их с Харальдом немедленно провели в кабинет Хейса.
Харальд не знал, что и думать. Вроде бы Петер не собирался передавать его в гестапо, чего он боялся сильнее всего. Обольщаться не стоило, но были все основания полагать, что Петер видит в нем шкодливого школьника, а не участника датского Сопротивления. В кои-то веки приходилось радоваться, что к тебе относятся как к мальчишке, а не как к взрослому.
«В таком случае куда он клонит?» — терзался раздумьями Харальд.
Они вошли. Хейс поднялся навстречу, вывинтив из-за стола свое длинное тело, и с тревогой уставился на них сквозь очки, сидящие на горбинке носа.
— Олафсен? Что случилось?
Петер не позволил Харальду ответить. Ткнув в него большим пальцем, он грозно спросил Хейса:
— Это ваш?
Благовоспитанный Хейс поморщился, как от удара.
— Олафсен наш ученик, да.
— Прошлой ночью его задержали за порчу немецкого военного имущества.
Харальд понял: Петеру доставляет удовольствие унижать Хейса, он намерен продолжать в том же духе.
— Мне прискорбно слышать, — помертвел Хейс.
— Кроме того, он был пьян.
— Этого еще не хватало…
— Полиция пока не решила, что с ним делать.
— Не уверен, что…
— Честно говоря, мы предпочли бы не наказывать мальчишку за детскую выходку.
— О, я рад это слышать…
— Но, с другой стороны, проступок не должен остаться без наказания.
— Согласен.
— Помимо всего прочего, нашим немецким друзьям будет приятно узнать, что с нарушителем обошлись строго.
— Разумеется…
Харальду было и жаль Хейса, и в то же время противно, что тот мямля. Пока что он только и делал, что поддакивал наглому Флеммингу.
— Таким образом, выбор за вами, — продолжил Петер.
— Да? В каком смысле?
— Если мы отпустим Олафсена, вы отчислите его из школы?
«Вот теперь стало ясно, куда он клонит. Хочет, чтобы мой проступок стал достоянием гласности. Его главная цель — унизить всех Олафсенов. Арест ученика Янсборгской школы попадет в газеты, поднимется шум. Пострадает репутация Хейса, но пуще всех достанется моим родителям. Отец взорвется вулканом, мама будет безутешна».
Однако важнее, на взгляд Харальда, было то, что вражда Петера к Олафсенам притупила его полицейский инстинкт. Он так возликовал, подловив одного из Олафсенов на пьянстве, что проглядел более серьезное преступление. Даже не подумал, не простирается ли неприязнь Харальда к нацистам дальше, чем оскорбительные шутки на стенах, не дошло ли дело до шпионажа. Похоже, злорадство Петера спасло Харальду жизнь.
Хейс впервые попытался возразить.
— Исключение, на мой взгляд, — слишком жестокая мера…
— Не такая жестокая, как суд и, вполне возможно, тюремный приговор.
— Не такая, действительно.
Харальд не участвовал в разговоре, потому что не видел способа как-нибудь добиться того, чтобы инцидент остался тайной. Он утешался мыслью, что избежал застенков гестапо. По сравнению с этим любое наказание — ерунда.
— До конца учебного года осталось совсем недолго. Если исключить, он пропустит не много.
— И все-таки это будет ему уроком.
— В общем, несколько формальным, учитывая, что до выпуска всего пара недель.
— Однако же немцы будут довольны.
— Правда? Это, разумеется, важно.
— Если вы дадите мне честное слово, что Олафсена отчислят, я освобожу его из-под стражи. В противном случае придется везти его назад в полицейское управление.
Хейс виновато глянул на Харальда.
— Похоже, у школы нет выбора, не так ли?
— Да, господин директор.
Хейс перевел взгляд на Петера.
— Что ж, ничего не поделаешь. Я отчислю его.
— Рад, что мы пришли к разумному соглашению. — Петер довольно улыбнулся. — Держись подальше от неприятностей, юный Харальд, — произнес он нравоучительным тоном и поднялся.
Харальд отвел глаза.
Петер и Хейс попрощались за руку.
— Что ж, благодарю вас, инспектор, — сказал Хейс.
— Рад помочь, — откланялся Петер.
Харальд перевел дух. Фу, вроде бы обошлось. Дома ему, что и говорить, устроят головомойку, но главное, что эта дурацкая выходка не навредит Поулю Кирке и Сопротивлению.
— Случилось ужасное, Олафсен, — промямлил Хейс.
— Понимаю, вел себя как дурак…
— Я не об этом. По-моему, ты знаком с двоюродным братом Мадса Кирке.
— С Поулем? Да. — Харальд опять насторожился. Неужели Хейс прознал про его связь с Сопротивлением? — А что такое?
— Он попал в авиакатастрофу.
— Господи! Да я летал с ним только несколько дней назад!
— Это произошло вчера вечером в летной школе…
— И что?!
— Мне очень жаль, но Поуль Кирке погиб.
