ГЛАВА 24

— Сначала я должен поведать вам, что случилось, когда коммодор Бенагур, лейтенант Нуоли и я вошли в храм глайфы. Иначе вы не поймете последующие события, если не будете знать, что случилось с нами троими. В особенности со мной.

Он умолк. Но заговорила глайфа:

— Рамстан, расскажи мне, что произошло с тех пор, как я в последний раз говорила с тобой, и что происходит сейчас. — На этот раз она говорила голосом его отца.

Рамстан вздрогнул — слишком это было неожиданно.

— Офицеры и экипаж! Подождите немного!

Он обернулся — хотя в этом не было необходимости, — чтобы поговорить с глайфой. Люди и все разумные существа, которых он встречал, предпочитали при разговоре видеть лицо собеседника — для установления более глубокого понимания и меры доверия к тому, что говорилось. Лицо выражало душу, сознание, искренность. О правдивости говорящего судили по выражению его — или ее — лица. Но яйцеобразный предмет был всегда неизменен; на его поверхности не отражалась игра эмоций, у него не было выражения лица, телодвижений, об истинности или ложности слов можно было судить только по голосу. А этот голос мог меняться, мог становиться голосом его матери, отца или любого, кого знал Рамстан. Как будто он говорил с кем-то по древнему телефону или радио, когда изображение собеседника не передавалось.

Тяжким грузом на него давило и то, что он узнал от вуордха. Казалось, атмосфера сгущалась, превращалась в слои липкой бумаги, и эти слои накладывались друг на друга, их тяжесть становилась невероятной, сокрушающей. Он был придавлен, как будто на него обрушилось здание, и он чувствовал, что этим зданием было то, чего он не знал прежде. Оно высилось, высилось, поднималось за пределы границ воздуха и космоса.

Границы.

Это слово сверкнуло в сознании Рамстана, как летящий метеорит.

— Глайфа! Я долгое время пытался вызвать тебя на разговор. Но ты не отвечала.

— Я думала.

— Может быть, — отозвался Рамстан. — Но ты также не воспринимала того, что творилось вокруг тебя. Ты меняла свои… батареи?.. горючее?.. сущность?.. Ты не отвечала мне, потому что не слышала меня.

— Это сказали тебе вуордха.

— Да. Они сказали, что периодически тебе поневоле приходится отключаться. Это потому, что ты зависишь от источников питания, как и все живое, это нужно для того, чтобы ты оставалась в живых, если «в живых» — верное выражение. Когда твоих источников энергии недостаточно для твоих потребностей, ты должна отдыхать и накапливать силы, прежде чем…

— Так. Они сказали тебе. Я ожидала этого. У меня очень маленькая площадь поверхности. Хотя я работаю при 67-процентной экономии, то есть более эффективно, чем кто-либо или что-либо в этом космосе, за исключением одного, я должна периодически… впадать в глубокий сон… останавливать жизненные процессы… нет, лучше всего ты понимаешь аналогию с перезарядкой батарей.

— Но у тебя широкий спектр источников энергии, — сказал Рамстан. — Электричество, рентгеновские лучи, гравитоны, даже антигравитоны, фотоны, антифотоны. Нет причин перезаряжаться так часто. Особенно если учесть, что на корабле есть источники энергии и я мог бы подключить тебя к ним. — Он помолчал, потом возразил сам себе: — Нет. Биоинженеры заметили бы незапланированную утечку энергии. Они бы проследили ее.

Он по-прежнему не верил, что вынужденное бездействие во время перезарядки объясняет хотя бы половину периодов молчания глайфы. По большей части, если не всегда, она не отвечала ему по каким-то иным причинам, известным только ей.

Она то и дело пыталась подтолкнуть его в нужном ей направлении, чередуя периоды молчания с загадочными откровениями.

Вуордха тоже направляли его к своей цели. Но когда глайфа толкала его в одном направлении, то они — в противоположном. И наоборот. Или глайфа и вуордха только хотели казаться оппонентами?

— Ты знаешь о двух ограничениях, существующих для меня, — произнесла глайфа. — Сказали ли вуордха тебе о третьем?

— Да.

— Мне известно, когда ты лжешь. Сейчас ты солгал.

— Тогда я отныне не буду лгать тебе, — сказал Рамстан. — Может быть. Я не знаю, способна ли ты судить, когда я лгу. Моя правда может отличаться от твоей.

— Хитро, хитро. Всегда принимай во внимание все варианты — насколько ты их видишь. «Видеть». Почему вы, разумные, используете это слово? Существует так много вещей, которые вы не можете видеть, но тем не менее как-то чувствуете их. Даже без света вы можете видеть. В определенных пределах.

— Все чувства имеют предел, — ответил Рамстан. — Кроме одного. И даже это…

— Должно быть, ты долго говорил с вуордха. Но это не могло быть достаточно долго. Однако они рассказали тебе о том, что ограничивает меня. Я завишу от других разумных в плане передвижения, и я завишу от источников энергии, как и все, принадлежащие к моему виду. Хотя это может удивить и даже шокировать тебя, я принадлежу к твоему виду, хотя и сотворена искусственно.

— Что… кто… послужил моделью для тебя?

— Никто! Или, быть может, сотни. Каковы бы ни были замыслы моих создателей… и модели… конечный результат уникален. Так же, как и ты — результат слияния сотни миллионов моделей — уникален.

— Уникальность не обязательно означает нечто большее, чем посредственность, даже идиотизм — слабый отсвет принадлежности к человечеству, — возразил Рамстан. — Послушай! Это никуда нас не приведет. Давай я расскажу тебе, что я делал с тех пор, как ты отключилась… для перезарядки. Я должен спешить. Меня ждет экипаж. Они гадают, что за чертовщина творится, почему я вдруг решил рассказать им все.

— Все?

Рамстан почувствовал, как кровь приливает к коже. Он понял, что глайфа в некоторых случаях поступала так же, как он сам. Она подвергала сомнению употребление слова или термина; она любила продемонстрировать другому, что тот сам не знал, что именно он, она или оно говорит. Делалось ли это для того, чтобы возвыситься, унизив собеседника? Или целью было заставить собеседника более тщательно выбирать слова? Или и то, и другое?

Могло быть и так, что глайфа не была похожа на него. Она могла таким образом просто насмехаться над ним. Возможно, она знала, что ни одно разумное существо не может использовать каждое данное слово в буквальном смысле, что у каждого разумного есть свой личный, особый язык.

Личность настолько древняя, как глайфа, не могла использовать слова в том же значении, в каком использовал их Рамстан, столь недолговечный, столь связанный временем.

— В пределах твоих ограничений… и моих… даже моих… все, — сказала глайфа.

— У меня нет времени, — ответил Рамстан.

— Врееееммммя, — протянула глайфа, сперва повышая, а потом понижая звук — словно бы волна набежала на берег, а потом откатилась. Теперь она говорила голосом дяди Рамстана, дяди, который научил его «языку» белок, дяди, в натуре которого странно и противоречиво сочетались склонность к философии и чувство юмора. Давно умершего дяди, который продолжал жить в памяти Рамстана и чей голос теперь был воссоздан глайфой.

— Да, у меня нет времени, — прошипел Рамстан. — Слушай, пока я буду рассказывать другим!

— Другим! Другим! Другим! — отдалось эхом и замерло.

Рамстан отвернулся от глайфы и снова обратился к экипажу:

— Когда я вошел в толтийский храм вместе с Бенагуром и Нуоли, я тоже испытал нечто необычное. Сверхъестественное. Сама сущность ощущений была такова, что, если бы я сообщил вам о них, вы усомнились бы в моем рассудке. Я, так же как Бенагур и Нуоли, был ошеломлен светом. Этот свет не был продуктом фотонного излучения. Очень немногие видели этот свет…

Тогда было так. Рамстан неожиданно стал пророком Мухаммадом, но в то же время оставался самим собой. Он спал в доме подле священной Каабы в Мекке. Он лег спать утомленным, и на сердце у него было тяжело, ибо он нашел так мало последователей с тех пор, как ангел Джабраил, представ перед ним в пещере, показал ему свиток и рек: «Прочти и запомни!» И Мухаммад должен был прочесть и поведать божественное слово человечеству.

Усталость, разочарование и отчаяние довлели над ним всего несколько секунд. Он проснулся, когда в домик вошел Джабраил, архангел Джабраил, чьи крылья сияли радугой цветов, а от чела исходило сияние.

Последующие события Рамстан описал очень кратко. Он хотел бы подробно остановиться на деталях, но не хотел утомлять аудиторию, и время было дорого.

— После того как Джабраил очистил мое сердце, омыв мне грудь водой святого источника Земзем и окропив меня хикмой, символом веры и мудрости, он взял меня за руку. И появился аль-Бураг. Аль-Бураг, Молния, удивительное, небывалое животное. У него было лицо молодой женщины, чело венчала золотая корона. Тело было подобно ослиному, но ноги и хвост — верблюжьи, упряжь была унизана жемчугом, седло было выточено из цельного изумруда, а стремена — бирюзовые.

Прежде чем помочь Мухаммаду-Рамстану сесть на аль-Бурага, архангел поведал ему, что Аллах решил: этой ночью пророк его совершит путешествие по всем семи небесам и будет допущен предстать перед ликом Истины, Предвечного, Отца Всего.

— Ни один язык не в силах описать мой восторг, — говорил Рамстан. — Не существует слов, которые могли бы передать вам хотя бы самые слабые отголоски мощи и высоты моих чувств. Мистические ощущения всегда невозможно передать. Как могу я описать, как многоцветный свет омывал каждую клетку моего тела и как каждая клетка трепетала от восторга, и как я видел каждую клетку и знал ее имя. Или как я почувствовал это существо — словно гигантскую тень позади меня, позади моей души, существо, бывшее лишь отражением величественного лика Невыразимого, который ослепил бы меня, если бы, почувствовав Его руку на своем плече, я смог бы обернуться и посмотреть в Его лицо. Но я не хотел оборачиваться, поскольку знал, что даже неистовый свет не смог ослепить меня настолько, чтобы я не узрел Его сокрушительной красоты. И Его уродства. И в то же время я чувствовал, что могу обернуться и — ужасная мысль! — не увидеть ничего.

Рамстан упомянул о путешествии на аль-Бураге из Мекки в Иерусалим, древний Иерусалим, бывший во времена пророка святым городом. Он мимолетно рассказал о том, как вошел в мечеть и встретил там пророков Божиих, пришедших до него. Он сказал, что его приветствовали Ибрагим, Муса и Иса, то есть Авраам, Моисей и Иисус.

Затем он вознесся на аль-Бураге на первое небо, в сферу цвета бирюзы, и перед ним летел Джабраил, несущий знамя.

Небеса за небесами, ангелы все более высокого ранга, величайшие из великих людей. Адам на первом небе, Иоанн и Иисус на втором, Иосиф на следующем, Идрис на четвертом, выше — Аарон, Моисей повыше Аарона, а Авраам — на последнем и самом высоком. Хотя Рамстан старался быть кратким, он не смог удержаться и не описать в деталях Белого Петуха на первом небе, ангела, выглядевшего как птица, чей гребень касается подножия трона Аллаха, а ноги покоятся на Земле. И не мог не поведать о том ужасе и благоговейном трепете, который охватил его, когда он узрел ангела, наполовину из снега, наполовину из огня, и в левой руке его четки из снега, а в правой — четки из пламени, и читает он молитвы, перебирая сотню бусин, и всякий раз, когда передвигает он бусину, слышится звук, подобный грому.

Также не мог он не поделиться ужасом, который охватил его, когда увидел он Ангела Смерти Азраила, судии многих, и одна стопа его покоилась на троне света, а другая — на аль-Сирате, узком, как лезвие, мосту меж Небесами и Адом.

— И затем услышал я Голос Всеобъемлющего, и поклонился Ему, — рассказывал Рамстан. — И в этот миг я воистину чувствовал, что я — Мухаммад и я сам, двое, но один, и я испытывал великий, невыразимый восторг от того, что слышал голос самого Бога. И в то же время я чувствовал страх, и страх этот был так велик, что и сам был подобен восторгу.

Но за седьмой сферой был бесконечный космос, и в нем колыхались семьдесят тысяч завес из света, окрашенного во множество цветов. И за завесой скрывался аль-Арш, престол Господа, созданный из алого гиацинта и столь огромный, что Земля перед ним показалась бы пылинкой.

Рамстан хотел бы поведать еще многое, с жаром, который был лишь бледной тенью того, что он чувствовал в те несколько минут в храме глайфы. Но он лишь мельком скользнул по ним, даже по райским садам. А потом он вошел в самый Ад, в сопровождении страшного Малика, владыки теней, и, когда Рамстан пытался описать мучения проклятых, голос его дрогнул, а по щекам покатились слезы.

— А затем я на секунду вновь оказался в домике в Мекке, и затем чувство, что я пророк, исчезло, как и стены дома, и я стоял в гигантском зале храма глайфы и слушал верховного жреца, который приглашал нас пройти в помещение, где глайфа сможет обратиться ко мне.

Лицо Бенагура к этому моменту стало еще краснее, а в глазах было еще более дикое выражение. Рамстан даже на миг задумался, не открыть ли рот коммодора и не позволить ли ему высказать все, что так мучит его. Но потом он подумал, что знает, о чем хочет сказать Бенагур. О том, что у него, Бенагура, тоже было Видение, чудесное вознесение, но это было что-то иное.

Вскоре после бегства с Толта у Бенагура с Рамстаном состоялся краткий разговор. Бенагур кратко описал свои ощущения в храме. Рамстан свои оставил при себе. Он сказал только, что тоже был ошеломлен светом и на короткое время потерял сознание. Бенагур был менее скрытен. Он поведал о своем вознесении к престолу Господа в сопровождении пророка Илии. Его впечатления были похожи на то, что может вообразить себе очень верующий иудей. (Поняв это, Рамстан засомневался в истинности собственного Видения.) Бенагур, как и Рамстан, не видел лика Бога, но был близко к Нему. Он также прошел через Ад, или скорее над Адом. И упомянул, с некоторым сожалением, но с ноткой триумфа, что среди проклятых видел Рамстана, видел его мучения в пламени. Хотя Бенагур сказал, что это зрелище наполнило его душу скорбью, он не смог полностью скрыть удовлетворения.

Рамстан на это только усмехнулся. Но не сказал, что видел искаженное болью лицо Бенагура меж несчастными в седьмом и самом низком круге Ада.

Рамстан сказал, что удивлен. Он считал, что ортодоксальные иудеи не верят в ад.

Бенагур возразил, что в их вере нет буквального понятия ада. Но, очевидно, это ошибка. В конце концов, Бог не открывает смертным всего. И просто-напросто христиане и мусульмане, верящие в столь ужасное место, закончат свой путь именно там.

Однако Бенагур допускал, что хотя это место выглядело настоящим адом, откуда ему знать, что оно не было адом фигуральным? Что пламя, вертела и крюки не были просто символами ужаса и скорби обитателей Ада, навеки лишенных лицезрения лика Господа и тепла Его любви? Человеческий разум не в силах охватить некоторые события, в особенности божественные и антибожественные, и мозг его вполне мог превратить ужас и скорбь в пламя, вертела и крюки.

«Поздравляю вас со столь непоколебимой рассудительностью», — сказал Рамстан. Он ушел от Бенагура, смеясь, но чувствуя при этом тошноту и озноб. На некоторое время он действительно поверил в реальность того, что видел во время своего вознесения. Но откровения Бенагура убедили его, что все это были иллюзии.

Потом он пытался расспросить Нуоли, которая воспитывалась в либеральной лютеранской секте, а потом отказалась от всякой религии. Она настаивала, что помнит только ошеломляющий свет и потерю сознания на несколько секунд.

Сейчас Рамстан рассказал, что поведал ему Бенагур.

— Но это было после того, как мы покинули Толт. Когда же я вернулся из своих… грез… я вошел в гигантский зал глайфы. В нескольких метрах от нее нас остановили и велели молчать до тех пор, пока бог не разрешит нам говорить. Верховный жрец говорил на урзинте примерно пять минут. А затем послышался голос моего давно умершего отца. Я был потрясен, но быстро заметил, что этот голос слышен только мне. Он говорил по-арабски. Как я обнаружил позднее, глайфа не знала ни слова по-арабски. Она передавала урзинт… нет… не передавала, поскольку использовала не телепатию… она говорила на урзинте и направляла его в мое подсознание, в мои речевые центры. Мое подсознание использовало какой-то из этих центров, чтобы перевести слова урзинта на арабский, хотя в тот раз арабский не был еще совершенным. Я понял, что глайфа может стимулировать определенные нервные связи в моем мозгу. Я считаю, что глайфа делает это посредством электромагнитных волн и может читать в сознании говорящего, когда он произносит вслух или про себя слова на языке, который знает глайфа. Помимо этого, она не обладает способностью читать мысли или другими экстрасенсорными способностями.

Или так она утверждает. Я по-прежнему не знаю, лжет она или говорит правду.

Рамстан сказал, что глайфа ожидала его в течение очень долгого времени. Не конкретно землянина по имени Рамстан, но кого-либо подобного ему. Рамстан должен был вернуться в храм позднее, ночью, не замеченный никем на «Аль-Бураге», и забрать глайфу на корабль. Глайфа сказала, что подавит восприятие стражи и жрецов, сделав так, что они некоторое время не могли видеть Рамстана. Однако Рамстан должен был сделать все быстро, потому что глайфа могла оказывать влияние только в течение короткого времени, и даже это сильно истощало ее энергию.

— Она сказала, что может даровать мне бессмертие в одной из двух форм. При первой я буду стариться очень медленно, хотя по-прежнему будет существовать вероятность моей гибели — несчастный случай, убийство, самоубийство. При второй форме я буду в безопасности от всего этого, даже от самоубийства, хотя и смогу убить себя, если пожелаю. Глайфа могла бы устроить и это. Потом она сказала мне, по-прежнему Голосом моего отца, что она бессмертна.

Рамстан сделал паузу и обвел взглядом лица на экранах. На некоторых из них было такое выражение, как будто эти люди считали его сумасшедшим.

На экране, показывавшем челночный ангар, появилось лицо лейтенанта:

— Экранирование установлено, сэр. Челнок установлен на стартовую позицию, лейтенант Дэвис находится в челноке. Все готово для запуска, сэр.

— Запускайте.

Рамстан был рад, что не обязан смотреть в лицо Бранвен. Оно могло выражать ужас и беспомощность, которые она испытывала. Оказаться в изоляции, возможно, на долгое время, и ожидать, что биологическая бомба внутри тела в любую секунду может взорваться… Знать, что Рамстан может дать приказ кораблю уйти, оставив челнок, и тогда она будет дрейфовать в космосе, пока не кончится еда и вода. Это могло бы сломить, сокрушить сознание, раздавить душу любого. Но в ее сердце могло остаться достаточно пламени, чтобы продемонстрировать ненависть.

Рамстан отключил экран связи кодовым словом, чувствуя себя при этом трусом. Он снова обратился к экипажу:

— Если вам трудно поверить в то, что вы услышали до сих пор… что ж! Глайфа сказала мне, что пережила смерть двух вселенных! Или скорее двух Мультивселенных!

Он умолк и сглотнул всухую. Как он мог заставить их принять истину?

Они не видели и не слышали того, что видел и слышал он, и он сам не был уверен, что может доверять своим чувствам и ощущениям.

— Смерть Бога! — воскликнул он — Она пережила две смерти Бога! Два рождения и две смерти!