Артур

Погода прекрасная. Сад еще зеленеет. Жанин Фукампре сидит за столом; на нем тарелка с фруктами, два бокала вина. У нее очень светлые волосы. На ней темно-коричневая рубашка из плотного хлопка, расстегнутая до ложбинки, где начинается ее сказочная грудь. Рядом с ней Хавьер Бардем в одежде, заляпанной масляной краской, подает ей чашку кофе. Расплескивает немного, извиняется; она улыбается, ничего страшного, и нет, нет, сахара не надо, спасибо. Жанин Фукампре пьет кофе без сахара. Оба очень красивы. По другую сторону стола – черный взгляд, черные волосы, черная душа – Пенелопа Крус смотрит на них. Она курит. Указательный палец левой руки массирует левый висок; наверно, она курит слишком много. Напряжение между ними троими прямо-таки осязаемо. И желание тоже; неодолимая тяга. Хавьер Бардем предлагает прокатиться за город, Пенелопа Крус отметает предложение резким: «Наверняка пойдет дождь». Она говорит с Хавьером Бардемом по-испански, и Жанин Фукампре не понимает. Ей это унизительно, немного обидно, и Хавьер Бардем велит Пенелопе Крус говорить по-английски. Вы не учили испанский? – спрашивает та у Жанин Фукампре. Нет, я учила китайский, потому что он красиво звучит. Скажите что-нибудь по-китайски. Хи ха ма (так, во всяком случае, слышит Артур Дрейфусс, китайский язык трудно транскрибировать); и это, по-вашему, красиво? – спрашивает безжалостная Пенелопа Крус. Тело Жанин Фукампре вдруг словно обмякает; ей хочется все бросить, бежать, быть подальше отсюда, подальше от драмы, от назревающей грозы. Но Пенелопа Крус встает первой, закуривает новую сигарету, и Хавьер Бардем тоже. Они оба художники. Их живопись – физическая, яростная, связь между ними – нерасторжимая, невозможная, и Жанин Фукампре чувствует, что ей не устоять против черноты этих двоих, их призраков, их тяги к смерти, к сексу, к искуплению и утрате. Вот они уже бранятся; ты все украл у меня! – кричит Пенелопа Крус, ничего я у тебя не крал, защищается Хавьер Бардем, ты на меня повлияла, может быть, может быть, и тон повышается; они могут когда-нибудь убить друг друга, стулом ли, бритвой ли; это ревность, вопит испанка, ты изменял мне взглядом с женой Агостино, и Хавьер Бардем кричит, а Жанин Фукампре, потерянная между ними, вдруг кажется такой хрупкой, что слезы подступают к глазам Артура Дрейфусса, ворваться бы в этот сад, велеть им заткнуться, ¡callaos, callaos! обнять Жанин и сжимать ее крепко-крепко, пока их сердца не забьются в унисон, как раньше; как раньше.

Но это «Вики Кристина Барселона», а не «Пурпурная роза Каира», здесь нельзя ни войти, ни выйти, и он нажимает на «паузу».

И чернота одиночества поглощает его.

После полиции позвонили ПП, потому что кроме наклейки на заднем стекле разбитой «Хонды»: «Гараж Пайен, галантное средство передвижения», пожарные не нашли ничего, что указывало бы на личность погибшей.

Один из них сказал, что у нее были красивые волосы, и заплакал.

Потом на департаментском шоссе перекрыли движение до Потанса. Потом стали приходить люди, тяжелым шагом, как к обедне. Тут были Кристиана Планшар со своими двумя помощницами, под ручку, мертвенно-бледные, мэр Непиль, мадемуазель Тириар (в странном ярко-красном, почти светящемся колпачке на манер фригийского, скрывавшем изуродованную челку), местная журналистка мадам Ригоден (ненакрашенная, жуткая и, как ни странно, больше похожая на человека), Элоиза из бара Деде-Фри и коренастый дальнобойщик, звавшийся, видимо, Филиппом, судя по новой татуировке на руке официантки; были Валери, несостоявшаяся актриса (с еще теплыми складками от подушки на щеках) и Жюли, лучшая подруга пятиструйной душевой насадки и третья жена ПП; была мадам Лельевремон в дезабилье цвета свежей плоти, вырез которого приоткрывал порой унылую грудь, в домашних тапочках, в косынке, повязанной на бигуди, выглядевшая столетней; была и пара бельгийцев, принарядившихся для снимка с американской актрисой, их никто не видел, никто не слышал, а они ничего не понимали, и фотографировали хаос, боль, слезы окружающих, и спрашивали, идет ли речь о ней, знаменитой Скарлетт Йоханссон, американской актрисе, съемки ли это, сцена из фильма, авария, трюк, невероятно реалистично. А где же камера, и кто же этот молодой актер, который плакал и кричал, которого не подпускали к разбитой машине, к луже крови, смешавшейся с маслом в темное зеркало, кто этот мальчик, который хотел умереть, умереть, умереть и бился в огромных грязных лапищах хозяина гаража, отчаянно похожего на Джина Хэкмена; был кюре, был Тоннелье – мясо-колбасы-деликатесы, – который принес кофе и закуски: канапе с тунцом, печенье с эмментальским сыром, пирожки с бобами, хрустящие хлебцы с оливками и песто из петрушки (все эти лакомства были заказаны на свадьбу в замке, позже, днем, но плевать, кричал артист-кулинар, брызгая слюной, плевать, горе надо заесть, горе, а не счастье!); а ближе к полудню приехали тетя-библиотекарша и почтальон, с вытаращенными глазами, с искаженными лицами, и снова крик, плач; горе; бесконечный страх.

Потом, после «Вики Кристины Барселоны», он посмотрит все ее фильмы по порядку. На его глазах она будет расти. На его глазах будет стариться. Ее фильмы станут их фотоальбомами.

Он больше не расстанется с ней.

После фильма нью-йоркского кларнетиста он поставит «Мстителя» Фрэнка Миллера (2008), в котором Жанин Фукампре играет роль Силкен Флосс, роковой женщины, секретарши и сообщницы Октопуса. Потом, прокрутив его десять раз, сто раз, насытившись ею, он посмотрит «Обещать – не значит жениться» Кена Кваписа (2009), где Жанин Фукампре играет Анну, красивую блондинку (как всегда) и подружку Бредли Купера.

Затем он увидит ее в том возрасте, в котором она позвонила в его дверь однажды вечером, когда он был в майке и цветастых трусах, огненно-рыжей, в облегающей черной комбинации, в образе Наташи Романовой, она же Черная Вдова, в «Железном человеке-2» режиссера Джона Фавро.

Будут еще «Мы купили зоопарк», где Жанин Фукампре в паре с Мэттом Деймоном, «Мстители» Джосса Шелдона, где она снова в роли черной Вдовы, и даже «Хичкок» Саши Джерваси, где Жанин сыграет Джанет Ли; а пока Артур Дрейфусс без конца слушает ее диски: Anywhere I Lay My Head (по песням Тома Уэйтса) и Break Up, записанный в дуэте с Питером Йорном.

А пока он плачет, снова плачет.

Он выставил свой дом на продажу, и, хоть парень из агентства по недвижимости не выказал особого оптимизма – кризис, сами понимаете, скоро все лопнет, мыльный пузырь, спекуляция, люди разоряются, и потом, ваш дом такой маленький, не представляю в нем даже небольшую семью, разве что семью карликов, ха-ха… о, простите, я сожалею, это не смешно; тем более молодую пару, после того, что здесь произошло, гм, в общем, я зря это сказал, но; – но Артур Дрейфусс не теряет надежды: плевать на цену, мне просто нужны деньги, я должен уехать, понимаете? Я понимаю, делаю, что могу, мсье, но не так это просто.

Через несколько месяцев, когда дом был наконец продан (за треть цены, но какая разница), Артур Дрейфусс в последний раз отправился в аббевильскую клинику.

Лекардоннель Тереза впала в кому вскоре после их последнего визита в результате обширной эпилепсии, объяснил врач. Она в coma carus, не реагирует на болевые стимулы, а энцефалограмма показывает диффузные дельта-волны и отсутствие реакции на любые внешние раздражители. Она в двух шагах от комы четвертой стадии. Что такое кома четвертой стадии? – спросил Артур Дрейфусс. Конец, молодой человек, это конец. Ваша мама здесь, но она уже не с нами.

Ее веки были как будто из пыли. Растерзанную руку в конечном счете ампутировали из-за распространившейся инфекции, и Артуру Дрейфуссу подумалось, что теперь она не сможет больше обнять его, равно как и маленькую Красу Господа, если им однажды доведется наконец встретиться.

Врач уходит: нажмите эту кнопку, если что-нибудь будет нужно, я поблизости, и Артур Дрейфусс пожимает плечами; да, мне нужно, мне нужна она; мне нужна ты, мама, мне нужны папа, Нойя, Жанин. Он грустно улыбается, произнося ее имя. Он не произносил его больше. Жанин. Это Элизабет Тейлор, мама, ты любила ее, потому что она была красивая. Потому что с ней ты на время забывала о собаках. Он берет единственную ледяную руку в свою. Вздрагивает от холода. С ней тебе не было страшно. Ты улыбалась. Он садится. Смотрит на пустое тело, которое его выносило. Произвело на свет. Трудно представить, чтобы мужчина мог выйти из такого крошечного тела. Из такой тени. Да, она тень, а он теперь мужчина. Он это знает. Есть ярость и благодать, ломающие порядок вещей – и состаривающие нас. Эти шесть дней жизни с Жанин Фукампре потрясли его, как война; одна из тех, что кончаются плохо. Что изменяют выживших. Повергают их в безумие. Или в бесконечную человеческую нежность. Она уехала, мама. Очень далеко. В Америку. Он говорит ей, что Жанин мечтала быть актрисой. Что она сыграла для него знаменитую сцену из фильма с Брижит Бардо. Он больше не плачет. Брижит Бардо и Мишель Пикколи. Он пересказывает игривые диалоги. Улыбается. Но меланхолия все равно близко. Он произносит новые слова, складывает их в новые фразы и кладет к ногам своей матери; покров из слов он скидывает с себя, и ему легче. Все хотели тело ее. / Она же дарила сердце свое. Растут, растут цветы, Жанин, которых ты / уже не соберешь. Я любил ее чуткость, / Хрупкую хрупкость, / Цвет ее души. Мысль как острый нож, / Ложь самому себе вновь, / Нелюбовь. Она хотела, чтобы я видел сквозь нее, мама. Она показала мне свое сердце. Чудесное и грустное. В грусти, мне кажется, есть что-то прекрасное. Слова текут с его губ неспешной рекой, унося с собой отсутствие, горе и детство. Он слушает их; он понимает, что нас любят не за то, что мы есть, а за то, что мы восполняем у другого. Мы – то, чего другому недостает. Жанин бросила ее мать после фотографий. Артура бросил его отец, просто так, без причины, в одно браконьерское утро. Он понял, что можно умереть от наказания без объяснений, когда даже не знаешь за собой вины. Потерянность. Сделав свой выбор – утонуть в пучине горя, его мать тоже бросила их всех. Он смотрит на нее. Ее застывшая улыбка трогательна и безобразна. Он вспоминает ее поцелуи, во времена Нойи. Потом – ничего. Этот рот никогда больше не целовал. Только кусал. Его рука не может согреть руку матери. Может быть, она уже умерла; хотя аппарат тихонько попискивает. Техника знает не все. Порой она лжет. Красоту ее я любил / В отсутствие ее тела. Мне не хватает ее, мама. Кроме нее, у меня не осталось никого живого. Мы спасали друг друга. Он повторяет ей, что она далеко. Что она теперь в Америке. Потому что здесь актрисам трудно. Какой бы ты ни была. Даже божественной. Даже имей ты тело для художника. Для Боттичелли, который тебе нравился на той почтовой марке. Даже если ты будишь первобытное желание в мужчинах; во всех мужчинах. И теперь, когда от холода цепенеет его рука, он сообщает ей, что уезжает, что продал дом. Что оставил работу у ПП на прошлой неделе, потому что в понедельник улетает. Самолетом из Парижа, из аэропорта Шарль де Голль. Но все будет хорошо. Сам он в этом не вполне уверен. Ему говорили, что есть таблетки, чтобы не бояться упасть, не бояться быть бескрылым, не бояться бесконечности. В первый раз он полетит самолетом. Он попросил место у иллюминатора. Так он увидит их на птичьей вишне, Нойю и отца. Они помашут друг другу. Пошлют воздушные поцелуи. И снова будут одной семьей. Где же теперь душа его матери, на дереве ли? Он думает, что да. Думает, что мы всегда возвращаемся туда, где согрешили. Он тихонько выпускает ледяную руку. Первое прощание. Он улыбается. Я знаю, что Америка большая, огромная, четырнадцать Франций, я читал. Но я ее найду.

Он полагает, что она в Нью-Йорке или в Лос-Анджелесе. Ведь не делают карьеру, сидя сиднем в Катузе (штат Оклахома). Он разыскал в Интернете адрес ее агента, Скотта Ламберта. У него есть даже его телефон: 310–859–4000. Я ее найду, потому что люблю ее, мама. С ней, только с ней он хочет теперь быть. Завести маленькую девочку и спаниеля, ходить на рыбалку, а потом вернуться в школу или осуществить еще какую-нибудь мечту на двоих. На троих; с маленькой девочкой. Без нее ему нехорошо. С тех пор как она в Америке, у него возобновились боли в животе; знаешь, как было, когда папа от нас ушел; у меня прыщи воспаляются, нехорошо мне сейчас. И сплю я плохо. Он думает о том, что порой мы причиняем зло, сами того не желая. Теперь он знает, что любовью можно убить. Это страшно. Его первые слова убийцы. Всплывает строчка Фоллена. В лукавые часы деревни, реки, долы теряют смысл, / Птица, лист на ветке трепещут жить. Он давно догадался, что в ней говорится о страхе и утрате. Что в ней говорится о нем; обо всей его жизни, в равновесии. Я знаю, что она не Жанин, мама. Он ей объяснит, когда они встретятся. Расскажет ей все, и она поймет; он в этом уверен. Он выучил наизусть фразы на английском. Я механик, есть у вас работа? I’m a mechanician, do you have a job for me? И еще одну: You resemble someone I prodigiously, prodigiously loved. Вы похожи на ту, кого я безгранично любил. Безгранично. Ему нравится это слово. Он находит в нем что-то божественное. Я так хочу вернуть любовь. Он объяснит ей. Все ей расскажет. Как они встретились, как жили, как делали покупки в Экомаркете, как фильтровали кофе через туалетную бумагу. Я расскажу, как мы в первый раз смеялись вместе из-за порнодиска – единственный, кстати, раз, когда он ей солгал, сказав, что диск не его. Я расскажу ей про «Барона на дереве», про «Лето 42-го», как я повел ее в парикмахерскую, чтобы прогнать ее призраков, как она была Элизабет Тейлор для тебя и Сирано де Бержераком для меня, как она научила меня говорить тебе «люблю», хоть это и трудно, хоть в слезах порой тают слова, растворяются целые слоги; я расскажу ей, как она была счастлива со мной, а я с ней, как мы любили одни и те же вещи в одно и то же время, и как мы взлетели, когда занимались любовью; мы взлетели, как птицы, мама; и она поймет. А ты – ты летала с папой? Да, она поймет. Он даже говорит ей это на английском. She will understand. И все вернется в колею. А иначе я умру, мама, я умру. Так жить нельзя. Она потеряла дочь. Она теряет сына. Я знаю, она не захочет, чтобы я называл ее Жанин, но это ничего. Я буду звать ее Скарлетт, если ей так больше нравится. Она потеряла их обоих. Все кончено. Аппарат уже не издает ни звука. Да. Я буду звать ее Скарлетт, если ей так больше нравится.