Представители «Тангенса», которых доставил следующий «Блэк хоук», имели более строгие приказы, чем первая группа. Трэвиса связали, накинули на голову мешок и затащили на борт, где он следующие два часа не слышал ничего, кроме завывания работавших во всю мощь двигателей.

Мысли его занимал «Шепот», память об эйфорическом, даже эротическом чувстве, испытанном им, когда он держал в руках это чудо, утрата которого воспринималась как личная потеря. Однако при всей эмоциональной яркости этого странного опыта он быстро забывался. Даже сейчас, по прошествии не столь уж долгого времени, все пережитое вспоминалось обрывочно, словно сон. Он хорошо помнил самое начало, как взял в руки сферу и услышал голос Эмили Прайс, указавший ему, куда стрелять, чтобы поразить невидимого убийцу. И помнил, чем все кончилось: когда вертолет обстреляли, он, отпрыгнув, ударился рукой о скамью, выронил «Шепот» и начал осознавать, что натворил, пока находился под его контролем. Что проделал со спутниковым телефоном, и чем это могло отозваться за тысячи миль отсюда.

Но все происходившее между этими двумя моментами тонуло в ярком синем тумане. Словно после приема основательной дозы наркотика в памяти всплывали лишь случайные, бессвязные обрывки событий и общие впечатления. Трэвис помнил о невероятных способностях устройства, знавшего, кажется, все — без преувеличений, именно все! Оно и про Пэйдж ему что-то говорило, правда, что именно, вспомнить никак не удавалось. И адрес какой-то называло, но в связи с чем, это сейчас тоже являлось для него загадкой. Сейчас ему вспоминалось лишь то, что этот адрес вроде бы звучал по-немецки. Но за время полета даже эти смутные воспоминания становились еще более туманными.

Вертолет приземлился. Где именно, у Трэвиса не было ни малейшего представления. Члены экипажа помогли ему выбраться из машины на твердое покрытие, и он услышал, как запускаются мощные турбины большого летательного аппарата.

Кто-то помог ему подняться по металлическому трапу, и он, по-прежнему с мешком на голове, оказался на борту самолета.

Судя по голосам, народу там было немного, человек десять-пятнадцать. Подталкивая руками, Трэвиса усадили на заднюю скамью. Машины снаружи взревели громче, и самолет пришел в движение.

В голосах вокруг него угадывалось напряжение. И страх. Не прекращались телефонные звонки — и с борта, и на борт. Разговоры велись на разных языках, но из содержания тех из них, что шли по-английски, Трэвис понял, что собеседниками людей из самолета являлись высшие государственные служащие различных стран. Он перепугался, уж не осуществился ли на практике задуманный «Шепотом» запуск межконтинентальных баллистических ракет по целям в Китае, но из нервного телефонного разговора сидевшего рядом человека понял, что этого не случилось.

Но что-то происходило. Нечто, переполошившее весь мир. И пугавшее до смерти этих людей.

Спустя момент самолет вывернул на взлетную полосу, постоял, дав двигателям набрать обороты, и, как только он взлетел, Трэвиса начали допрашивать.

Ему пришлось пять раз дать пяти различным людям полный отчет обо всем произошедшем, начиная с того, что он нашел на борту упавшего «Боинга-747». Смысл этого повторения был очевиден: обнаружить неточности и противоречия, способные уличить его во лжи. Этого не произошло. Все изложенное им во всех случаях совпадало, а умолчал он лишь о том, чего просто не помнил. Практически все время, проведенное в контакте с «Шепотом», скрывала почти непроницаемая завеса амнезии.

Он поведал им о невидимом противнике, придавившем телом нижнюю сосновую ветку. Реакция была мгновенной: звонок тем, кто работал в долине, с указанием места, где должно находиться тело. А Трэвис вспоминал страх членов первой команды, то, как они один за другим расставались с жизнью, и гадал, давно ли «Тангенсу» приходится иметь дело с подобной угрозой.

Рассказал он им и про адрес, звучавший, насколько ему помнилось, вроде бы по-немецки.

— Театерштрассе, семь, — тут же сказал первый из проводивших допрос. Он не спрашивал, но Трэвис все равно кивнул. Точно, то самое название.

Эти слова пронеслись по всему салону, передаваемые от одного к другому, и Трэвис мог отследить их движение по тому, что слышавшие их люди мигом умолкали.

После пятого допроса его оставили в покое, позволив поспать, и проснулся он, когда самолет уже выпустил шасси и касался колесами земли. Его свели по трапу и усадили в джип. Несколько сотен ярдов машина ехала явно не по дороге, а судя по тому, как припекало его покрытую черной тканью голову, по сухому жаркому воздуху, дело происходило в пустыне. Потом джип выбрался на более ровную поверхность и одновременно убрался в тень из-под жгучих лучей. Потом десять секунд машина ехала по склону, шедшему на спуск.

— Это можно с него снять. Это тоже, — послышался голос. Негромкий и хриплый, словно вчера вечером она сорвала его, крича на рок-концерте.

Трэвису развязали руки, сняли глухой капюшон, и он увидел, что находится в кабинете без окон, лицом к лицу с Пэйдж Кэмпбелл. Вены на ее правой руке оставались вздувшимися, лицо — осунувшимся и бледным, под глазами залегли темные круги. Но она стояла на ногах и держалась на них вполне уверенно, а дыхание было нормальным, практически неслышным. А ведь всего часов десять назад — Трэвис не знал, сколько времени он проспал в самолете, — ее вынесли из придорожного отеля на носилках на две трети мертвой.

Все остальные покинули помещение. Он остался с ней наедине.

Пэйдж заметила, что его взгляд скользнул по ее правой руке: шов, наложенный на рану, выглядывал из-под рукава, и некоторые стежки, судя по виду, пропитались заживляющим бальзамом, которым ее, должно быть, обработали внутри. Так или иначе, припухлость вокруг почти спала.

— Вы увидите здесь много странного, — сказала она и гораздо мягче добавила: — Я видела по карте, на какое расстояние вы меня пронесли. Спасибо.

Он просто не знал, что на это сказать, а потому лишь кивнул, думая о том, что она наверняка уже видела к настоящему времени его судебное дело со всеми подробностями совершенного им деяния. Вполне достаточный противовес его заслугам по отношению к ней.

— Прошу прощения за то, как с вами обращались на борту самолета, — добавила Пэйдж. — Что поделать, мы действуем по инструкции.

Зазвонил ее сотовый телефон. Она взглянула на экран, ответила и попросила звонившего подождать минутку. В ее голосе Трэвис уловил напряженность того же рода, что и у людей в самолете.

Она бросила на него взгляд, который давал понять, что вежливое предисловие на этом заканчивается. Хотя в нем и угадывалось что-то вроде попытки извиниться за это.

— Вы не будете возражать, если мы допросим вас с использованием «сыворотки правды»? Это позволит восстановить многое из услышанного вами от «Шепота».

У Трэвиса было такое ощущение, будто она не верит в успех этой затеи, но делает что положено и что возможно. А еще был уверен, что допрос под наркотическим воздействием состоится вне зависимости от его согласия или несогласия. Спасибо и за то, что она вообще спрашивает, делая вид, будто у него есть возможность отказаться.

На стене позади Пэйдж висело нечто, не больно-то соответствующее официальному стилю офиса, больше всего похожее на рекламный плакат рок-группы. Сделанный крупным планом снимок стальной поверхности с грубо вырезанными на ней словами «Мертвый эфир». И все: ни тебе графика выступлений, ни адреса веб-сайта.

Пэйдж ждала ответа. Но вряд ли собиралась ждать слишком долго.

— Делайте что положено, — буркнул он.

— Спасибо. — Она указала ему на дверь слева. — Там санузел, если есть надобность. Я вернусь через несколько минут, и мы начнем.

Трэвис повернулся к двери, она, в свою очередь, направилась к выходу из офиса.

— Я думал, что хорошо знаю группы, исполняющие «тяжелый металл», — заметил он. — Оказывается, одну пропустил.

Ее шаги замерли на пороге, у выхода в коридор.

— Что?

Он посмотрел на нее — и встретился с непонимающим взглядом.

— «Мертвый эфир», — пояснил Трэвис, указывая кивком на плакат. — Никогда о них не слышал.

Пэйдж не шевелилась. Стояла, глядя на него из дверного проема, и он растерялся, не понимая, в чем дело. Возможно, на ней еще сказывалось действие инъекций, хотя ничто в остальном ее поведении на это не указывало.

А потом Пэйдж отреагировала.

Ее глаза сузились, она ступила из проема обратно в комнату, переводя взгляд с него на плакат и обратно.

— Вы это видите?

Трэвис в свою очередь хотел спросить, все ли с ней в порядке, но вопрос так и остался неозвученным. Он снова посмотрел на плакат — теперь неожиданно тот показался ему больше похожим не на рекламу, а на увеличенный лист из судебного дела — и присмотрелся к словам. То есть не просто прочел, как в прошлый раз, а присмотрелся.

Это был не английский язык.

Собственно говоря, там и надписи, в общепринятом смысле этого слова, никакой не было. Никакого набора знаков, разделенных пробелами, или чего-то в этом роде. Ничего упорядоченного: на стали было выгравировано хаотическое переплетение каких-то загогулин и линий, расползавшихся во всех направлениях, словно туда было понакидано иголок с продетыми в ушко оборванными нитками.

И тем не менее он мог это прочесть.

Трэвис воспринял смысл этого, даже не размышляя, как слово «стоп», написанное белыми буквами посреди ярко-красного восьмиугольника.