Когда вокруг голо, черно и сыро, на душе сухо и светло не будет, даже в день получки. Особенно если тебе за пятьдесят. Как ни глянешь в окно – осень, будь она неладна! Не та, что ох да ах, да золотые листья, а та, что эх да ох, да сопли с поясницей… Скорее бы зима.

Пришел Шалфеев, ночной дежурный, и аптека тут же опустела сама собой.

Янский проверил, все ли в порядке, закрыты ли сейфы, побарабанил по столу пальцами, рассеянно скользнул взглядом по небритому лицу Шалфеева, подумал – опять с Зинаидой разругался, и сказал, указывая на растворы:

– Тут вот надо смешать. Девчата опять раньше смотались.

Он заспешил в булочную, срезал дорогу и свернул в глухой неосвещенный переулок. В неверном свете луны, просочившемся сквозь плотные тучи, с трудом разглядел, что до закрытия еще десять минут. Успею, успокоил он себя. Чавкали под ногами редкие листья, им тоненько подпевал правый ботинок. Ни одной машины, ни одного встречного, будто все вымерло. Снова пошел дождь. Он и не шел, а висел в воздухе, как в горах. «Если сейчас ударит мороз, – подумал Янский, – я застыну в воздухе, как жук в каменном угле». Вот последний поворот. Дальше асфальт круто уходил вниз к реке и вливал свои черные густые воды с серебристыми медузами луж в Вологжу. Казалось, что река за городом поднимается по небосводу вверх, как по внутренней поверхности новогоднего шара, вливает свои воды в безграничный океан, который катит и катит черные воды на черные утесы и скалы, шумит вверху, рвет и разбрасывает облака и тучи, и проливает воду на эту дорогу, на этот асфальт…

Из мокрой тьмы проступило желтоватое пятно булочной. Фонарь брезжил сквозь паутину дождя, и оттого на лице было неприятное ощущение липкости. Янский взял хлеб и поспешил домой. Сто метров – и переулок тихо влился в Беговую улицу. И тут же прошипел по лужам, как утюг, автобус и кто-то громко засмеялся за спиной. И ветер глухо шумел, и фонари горели тускло, безрадостно.

У Янского был один физический изъян. С войны двенадцать лет прошло, а как захромал он после операции на ноге, так и хромает по сей день. И ладно бы просто хромал, тысячи людей хромают, а тут только ногой ступишь на землю, а она вдруг – дерг! – коленкой вперед, точно кто ее бьет сзади ладонью, и весь корпус судорожно приседает, а потом пружинисто выпрямляется. Нехорошо как-то получается. Смешно. И ведь всем не объяснишь, что это после ранения под Будапештом.

Есть люди, которые с яростным наслаждением суют вам в лицо культю или, приблизив свое лицо к вашему, скалят зубы, которых не тридцать два и даже не десять, а всего три и те гнилые. Им, бедным, больше нечего представить тем, у кого целы руки и зубы. Увечьями калек провидение предостерегает тех, кому еще есть что терять. Янский же стыдился своего дефекта, будто в нем было что-то постыдное. И чем хуже было у Янского настроение, тем заметнее проявлялся этот изъян. Вот и сейчас, ни с того ни с сего, коленка – вперед! Корпус резко – вниз! вверх! Просто прелесть. Как только язык не прикусил… Сзади цокали каблучки. Так и есть – женщина в клетчатом пальто, идет и улыбается. Опять проклятая! Вперед! Вниз! Вверх! С такой ногой только этот, как его, кривошипно-шатунный механизм создавать. Янский ссутулился и юркнул на тропинку к своему дому. Он снимал на окраине поселка дом за символическую плату у одной бабки, которую по причине своего медицинского образования пользовал, причем успешно. Бабуля на старости лет перебралась к шустрому дедку, своему соседу, а дом и кота Василия предоставила Янским еще лет пять назад. До этого Янские ютились в коммуналке втроем в пятнадцатиметровой комнате. Кот был привередливый, любил есть свежую теплую печенку, в чем ему постоянно в семействе Янских отказывали. Когда бабка заглядывала проведать квартиросъемщиков, Василий терся около нее и жаловался на этих жмотов Янских. С точки зрения Василия, его новых хозяев надо было каждый день тыкать мордами в их постные щи и ненавистную окрошку.

За спиной раздались шаги. Янский оглянулся. Женщина в клетку шла следом. Борис Алексеевич почувствовал смутное беспокойство, которое перешло в беспричинный страх. Страхи рождают привидения. Ну что ты будешь делать! Вдруг Янского бросило в жар, он понял, что свернул на чужую тропинку. Резко развернулся и чуть не бегом поспешил выскочить из тупика, в который сам себя загнал. Задел рукой женщину. Та уронила сумку.

– Ой, простите, ради Бога! – Янский нагнулся за сумкой и увидел знакомые глаза, которые боялся узнать.

– Боря, – сказала женщина, поднимая сумку.

Это была Вера. Это были ее глаза, ее голос, ее улыбка, ее забавное покусывание нижней губы в минуту волнения… Все было ее. Одно не могло быть ее – она сама. Но почему не могло? Чаще всего происходит то, что не должно было произойти.

Разговорились. Подошли к Вериному жилью. Вера снимала полдома на соседней улице, и странно, что они ни разу не встретились. Жилье как жилье, самое обыкновенное, в котором уютно и телу, и душе.

– Это мой сын. Боренька. Ему скоро двенадцать («Через четыре с половиной месяца», – уточнил Боренька). А это, Боренька, мой старый друг Борис Алексеевич. Я тебе рассказывала: Борис Алексеевич в сорок четвертом году спас меня от тифа. Он был тогда начальником госпиталя.

– А твоя мама спасла меня в сорок пятом, десятого мая, под Будапештом. Война уже кончилась, а взрывы еще нет.

– Помнишь, что творилось в ту ночь? Пальба, ракеты, крики, костры, мотоциклетки ревут за окном, танки. Я думала, конец, побьют нас всех. Думала, фрицы откуда-то прорвались. Лежу на койке в полном обмундировании, на табуретке пистолет, в руке пистолет. Думаю, просто не сдамся… Боренька, чай есть?

– Да, мам, только что с печки снял.

– Вот и чудесно, согреемся.

– Посиди, мам. Я соберу, – сказал сын.

Посидели чудесно, но мало. Час пролетел, как мгновение, как эти последние, после войны, десять, нет, двенадцать лет. Если только что мелькнувшие мгновения ничто по сравнению с тем, что было до них, у этих мгновений мерка одна – ноль. Борис Алексеевич, глядя на сына, остро почувствовал, как в сущности неправильно он жил. А вот дочка ни разу не сказала ему: «Посиди, пап. Я соберу».

– Ты меня не слушаешь? – донесся голос Веры.

– Нет, нет, я так…

– Ладно, Борис Алексеевич, неудобно, дома тебя заждались. Боренька, накинь пальто.

Они проводили Янского до перекрестка. Вера на прощание сказала:

– Теперь знаешь, где мы живем. Заходи. Будем рады. Так ведь?

– Так, – подтвердил сын. Ее сын, его сын, их сын!

Задумавшись, Янский брел домой. Он кожей чувствовал дуновение времени. Оно летело мимо него, он слышал его шум, он вдыхал его запах. Настоящее – это вечный ветерок, что шевелит волосы на голове, вечный момент превращения будущего в прошлое, это мясорубка, перемалывающая будущее, кусок за куском, в фарш прошлого. И из этого фарша потом историки готовят несъедобные котлеты.

Ну а дома было, как всегда и у всех, и все не так. Янский лежал на кровати без сна и думал о Вере. Какие у нее теплые глаза. Они со временем не стали холодней. Она, наверное, уже спит. Бродит одна по темному, теплому царству сна. И темно там, в этом царстве, и светло. Надо тоже уснуть и попасть туда же. Почему бы им не встретиться в том царстве. Встретились же они на войне. На войне все были открыты для всех и скрывали друг от друга истинные чувства. А тут наоборот, скрыты от всех и открыты друг другу. Надо уснуть…

Янский был прав. Если встречаться с любимыми, то только во сне, где нет двух разных внутренних миров, нет совершенно чужого внешнего мира, а есть один, в котором счастье. Тем более, когда ночь пала на город и мысли где змеями, где светляками или соловьями расползлись, разлетелись по мраку, по ночному жуткому и прекрасному саду сна, беспрепятственно делая то, для чего создала их природа.

Пятнадцать лет назад Янский, разумеется, нравился женщинам. В госпитале было мало здоровых мужиков, собственно, всего двое, он да его шофер, а он к тому же был еще и начальник. И хотя у него была «Эмка», на которой можно было бы уединяться двум парам в места, отмеченные на штабных картах как рощица, излучина реки и прочее, Янский был страшно далек от этого, причем сам не знал, почему. Ему было как-то совестно заниматься любовью среди страданий и смерти, хотя страдания и смерть невольно толкали к этому. Наверное, так.

Когда Вера заболела тифом и попала к нему в госпиталь, он обратил на нее внимания ровно столько, сколько обращал на всякого нового раненого или больного, собственно никакого. Поступившими занимался медперсонал. К больным он начинал присматриваться на второй-третий день, если, конечно, больного не надо было тут же класть на стол. Но когда через неделю после ее госпитализации, при очередном обходе, он просмотрел результаты анализов и, устало присев на стульчик возле раскладушки с больной, молча глядел на нее и даже не думал о том, что нет ни лекарств, ни покоя, ни льда, ни еды, ни воды, ни должного ухода, чтобы спасти ее, он подумал о том, что только чудо может спасти больную. Остались спирт и чудо. Не дай Бог перфорация, тогда… Он поймал себя на том, что ему очень жалко эту несчастную. Янский посмотрел, как зовут ее. Вера Сергеевна Нелепо. Да, нелепо, как все нелепо, Вера Сергеевна. И вдруг она открыла глаза и непостижимо ясно для ее состояния посмотрела ему в глаза, и что-то толкнуло его, и он понял, что чудо обязан сделать он. Как это непросто, знают старые врачи, которые провели не одну сотню дней и ночей в землянках, палатках и поездах. Правда, они не любят этого мистического слова «чудо».

Она не умерла. А потом стала карабкаться, карабкаться из засасывающего ее небытия, буквально как муравей из песчаной ямы, выкарабкалась и у нее пошло на поправку. Янский за несколько недель привязался к больной и проводил с ней свободные минуты своего короткого отдыха, который приходился на любое время суток. Если Вера Сергеевна спала, он сидел возле нее на стульчике и дремал; если она бодрствовала и не имела сил поддерживать беседу, он рассказывал ей о себе, о своем детстве, о своих привычках и причудах, о своей жене, которую никогда не понимал и которая никогда не понимала его, о растерянных за годы войны друзьях-товарищах, об институте. Словом, он «прописался» в изоляторе. Его «слабости», естественно, все потрафляли, и когда он заходил в палату, ему тут же приносили в обжигающей кружке бурый кипяток и давали какую-нибудь газету или листовку, чтобы он провел с выздоравливающей политбеседу. Он обычно сворачивал прессу в трубочку и шутя, но сильно, как по надоедливой мухе, хлопал трубочкой по лбу подносчику.

Когда Вера Сергеевна была расположена к беседе, то есть имела физические и душевные силы для того, чтобы произнести хоть несколько слов, Борис Алексеевич начинал говорить совершенно абстрактные вещи, удивляясь самому себе, – не о войне, не о болезнях и ранах, не о поэзии и любви, наконец, а так, непонятно о чем. И в это время был на душе его мир, которого они жаждали все, и не было и в помине никакой войны со всеми ее страданиями и нелепицей. Когда Вера уже достаточно окрепла, он просто молча сидел и слушал, как она тихо рассказывает о себе, и ему в эти минуты впервые не хотелось говорить самому, говорить прежде всего о себе и своих воззрениях на жизнь, убеждая прежде всего самого себя, что у него именно эти воззрения, а не какие-нибудь другие. Янский наивно полагал, несмотря на весь свой жизненный опыт, что кого-то интересуют его воззрения. Слово-то какое! Хотя в сущности это все такая лажа! Оказывается, мягкий женский голос так хорошо успокаивает. Три года не было такого покоя на душе. Закроешь глаза, и будто вовсе нет войны и этого госпиталя и этих ужасных ран. «То-то у нас лучшие хирурги в мире», – подумал неожиданно он.

– Вы меня не слушаете, Борис Алексеевич?

– Нет, нет, я так…

– Я же вижу, что не слушаете, – говорила она без всякой обиды и продолжала свое.

Вера долго держалась с ним холоднее, чем он того, по его мнению, заслуживал, прямо как со всеми. «Война», – этим словом она объясняла «зажатость» и «серость», как она говорила, всех своих чувств и то, что душа ее стала, как высушенный куриный пупок.

В соседней палате лежали тяжело раненые, собственно, почти все палаты были такие. Там то и дело заносили новеньких, уносили стареньких, заносили живых, выносили умерших, на своих ногах редко кто передвигался. Среди вновь поступивших был обгоревший танкист. Он лежал на кровати весь обожженный. Не стонал. Слезы текли от боли сами собой. Танкист умудрился разворочать надолбы, смял несколько пушек и ворвался на немецкие склады ГСМ, где устроил такой кошмар, что немцы подумали, будто наши стали наступать всем фронтом. Каким-то чудом он выбрался из этого огненного кошмара живой и смог довести танк, почти ничего не видя, до расположения наших частей. Из экипажа он выжил один. Янский рассказал о нем Вере Сергеевне. Она заглянула ему в глаза:

– Он будет жить?

Янский ничего не ответил.

У Янского с утра выдался трудный день, к тому же он практически не спал две ночи, но все же улучил минутку и вечером заглянул к Вере Сергеевне. Сел на стульчик и, потирая глаза и щетину, признался:

– Вот сегодня я точно устал.

– Вы бы отдохнули, Борис Алексеевич. Идите поспите. У вас глаза красные.

– До-о-охтр… – услышал Янский.

Это было первое слово, произнесенное танкистом в госпитале. Янский наклонил к нему голову.

– Который… час?

«Последний, брат, последний твой час», – подумал Янский.

– Десять утра. Пять минут одиннадцатого.

Танкист заговорил. Через силу, тихо, с длительными перерывами. Для него каждое слово было протяженностью в год жизни. Янский терпеливо слушал.

– После… завтра. Когда. Солнце. Попадет. На мое. Лицо. Ровно. В десять. Часов. Я… Умру.

Документы танкиста сгорели. Не сгорел клочок бумаги. На нем было нацарапано карандашом: «Снарядов нет. Патроны на исходе. Вдали лес черный. Рядом черный снег. Одни лишь трупы в нашем бывшем взводе. Их души в рай идут. Я их прикрою всех. Еще мгновенье, может быть, другое мой палец скрюченный гашетку будет жать и в мясо ненавистное чужое свинец свистящий с силою вгонять. Еще мгновенье – о, как это много – я вспомню все и все похороню, и долг исполнив, в долгую дорогу, не торопясь, пойду и наших догоню».

Весь следующий день танкист не приходил в сознание. По его лицу ползли слезы.

А наутро, ровно в десять часов, когда солнце упало ему на лицо – за два дня солнце ускорило свой разбег ровно на пять минут, – танкист отмучился и лицо его приобрело ясное и спокойное выражение, которое не суждено было увидеть никому из его близких. Увы, рай ему не обещан, но, может, и в ад не попадет. Царствие ему небесное! Янский не сказал об этом, он не хотел, чтобы Вера Сергеевна омрачалась печальными известиями.

– Он умер, – сказала Вера Сергеевна, взглянув на Янского. – Упокой Господи его душу.

Вскоре у Веры Сергеевны нормализовалась температура. Через несколько недель бактериологические исследования и посевы на желчный бульон дали отрицательный результат, и ее освободили от изоляции. Дальше было уже легче: Вера Сергеевна поправилась настолько, что могла уже и себя обслужить и помогать другим. В госпитале хронически не хватало рабочих рук. Часть, в которой она служила, уже больше месяца была в Венгрии, и, ссылаясь на то, что больная должна еще какое-то время находиться под медицинским наблюдением, Янский оставил ее при госпитале.

А потом время пошло быстрее, победа была не за горами. Янский и Вера Сергеевна не сопротивлялись более чувству, овладевшему ими. Когда Янскому после ранения сделали операцию, она ухаживала за ним. Потом началась мирная жизнь. Послевоенная Москва была полна неясных слухов и ожиданий перемен к лучшему. Родился сын Боренька. Но родился уже после того, как жена Янского решительно заявила на Бориса Алексеевича свои права и Вера Сергеевна, конечно же, не стала драться с нею. Янский приносил в роддом передачи, писал трогательные и смешные записочки, в которых строил планы совместной жизни и прочил сыну славное будущее. В этих записочках он называл сына Борей, Боренькой, Бобом, Бобончиком. У Веры Сергеевны же были свои планы, о них она ему ничего не сказала, а как выписалась из роддома, в тот же день уехала в деревню к родителям. Янский забросал ее письмами, телеграммами и посылками, такими нужными тогда. Два раза приезжал к ней. Очень понравился старикам, они даже стали убеждать ее, чтобы она сошлась с ним, чем очень удивили ее. Но она собралась с силами и однажды решительно заявила Борису, что между ними все кончено, пусть он больше не пишет, не приезжает и вообще не дает о себе знать. «Так будет лучше для всех нас». Так и стало, но отнюдь не лучше для всех. До нее доходили слухи, что Янский живет не с семьей, а с какой-то женщиной. Но это уже Веру Сергеевну действительно перестало интересовать. Накатили обычные житейские заботы, представляющие замкнутый круг: как жить, чтобы выжить, а выжив, как жить дальше.

А тут вдруг, спустя столько лет, эта встреча, такая реальная, что жуть берет, и все вернулось на круги своя. И вот они уже встречаются. И снова между ними близость. Но близость не приносит такого удовлетворения, как прежде. Она даже вроде как отвлекает от того главного, что установилось между ними на войне, отвлекает от духовной близости, которая дается, увы, немногим в этой жизни.

Когда Боренька уехал в лагерь, Янский жил у Веры, и месяц был как сказка. Но однажды она перебирала свой военный сундучок и нашла в нем, помимо прочего, новый комплект солдатского белья. Вера Сергеевна ни разу его не надевала, так как размер был большой, на солидного мужчину.

– Возьми себе, пригодится, – сказала она Борису Алексеевичу, и тот, ни слова не сказав, взял и опустил почему-то глаза.

Однажды ей приснился сон. Ее комната, самая обычная комната с самой обычной обстановкой, только освещена сильнее обычного, точно не одно окно в ней, а два – еще и с южной стороны, и будто бы она только проснулась, а в дверях, виновато склонив голову, стоит Борис Алексеевич.

– Я тогда тебя не поблагодарил, – говорит он. – Спасибо, родная. Пригодилось. Все в пору.

Глянула Вера Сергеевна на свои руки – а в них стакан граненый с водкой.

– Это тебе, – говорит она и протягивает Борису.

Тот взял, выпил, но ничего не сказал и глаза так и не поднял.

«Ведь это он умер, – обмерла Вера Сергеевна, когда проснулась и увидела свою комнату наяву, в обычном ее освещении. – Бедный. Бедный мой. Ты приходил ко мне проститься. Из одного моего сна в другой».

Съездила она в Москву, побывала у него на могилке. Могилу пришлось искать самой, так как жена Янского на похоронах не была и детей проститься с отцом не пустила.

– С кем жил, тот пусть и хоронит. Тот пусть и прощается с ним, и прощает. Я его не прощаю. Бог простит – хорошо. А вам, собственно, какое дело до него? Насколько знаю, мы с вами в одинаковом положении.

А когда Вера Сергеевна вернулась домой, ее снова закружила жизнь, в которой заложили наглухо окно с южной стороны, и вот, надо же, приснился опять сон о Борисе, сон, от которого берет жуть, сон об аптеке, какой-то булочной, ненадеванном комплекте солдатского белья, об их несостоявшейся встрече, на незнакомой улице, в неведомый час, но в такой знакомой комнате, в которой она словно бы оставила всю свою жизнь.

Она часто стояла у своего единственного окна и выглядывала в нем Бореньку, то ли сына, то ли его отца, слились они для нее в один образ, который давал ей силы жить. И когда она видела сына, то вроде как видела и его отца. И еще вспоминала танкиста и его стихотворение, в котором души убитых идут в рай. Это навряд ли. Тела и души солдат не предназначены для рая. В рай могут попасть только их дети. Если они заслужат это.