Работа начиналась в девять часов утра. У одних она не кончалась и в двенадцать ночи, а у других не начиналась и в двенадцать дня. Как в песне: начала нет и нет конца. Самое интересное время было с девяти до половины одиннадцатого, когда приносились еще не остывшие новости. У Анны Николаевны они были наисвежайшие, как утренняя моча.

– Про Стерлягину слышали? Вот учудила! – Анна Николаевна от возбуждения стала перебирать ногами. – Год жужжала: разведу степную вишню! Разведу вишневый сад! Раневская! Урожай соберу – по пять ведер с куста! Компотов накручу! Варенья! Ну, вы же Стерлягину знаете! Мичурин! У нее во всем наука, агротехника. Место на участке, хоть поэму пиши. Удобрения – одно дерьмо. Ямки эти, как их, лунки – с осени накопала. Саженцы не саженцы, а сплошь принцы! Обрезание принцам провела. Гороскоп соблюла. Полила. Крону расправила. Мужу плешь проела. Дневник заполнила. И ждет! Когда вишня примется. А вишня – хрен!

– Что, хрен привит? – рассеянно спросил Богачук.

– Хрен получился. Все было, хоть академиков учи. Вот только саженцы вверх ногами, пардон, корнями посадила!

– А что же она в таком случае обрезала? – спросил Богачук.

– Про это спросите лучше Семена Абрамовича, – ответила неугомонная Анна Николаевна. – Он специалист.

Затем Анна Николаевна перелистывала вторую страницу устного альманаха. Там была очередная глава о ее муже. Иван Васильевич работал «стареющим инженером» у Сосыхи и был мальчиком на побегушках (без всяких научных перспектив), хотя «пути в науку ему еще не были заказаны». Эта вечная потенциальность супруга сводила Анну Николаевну с ума. И чтобы самой не сойти с ума, она историями о своем муже потихоньку сводила с ума коллег. Ее никто не тянул за язык, у нее это получалось самопроизвольно, как всякое естественное отправление организма. Считают, что нельзя никому говорить о своих снах, но кто запретит говорить о своем муже? Очередная история была о больном зубе супруга. Столько говорить об одном зубе можно только на защите докторской диссертации по зубам или о зубе, скажем, Зевса или Гаргантюа. Опустив получасовое повествование Анны Николаевны об этиологии, патогенезе, симптомах и течении заболевания зуба, а также о самочувствии трусливого, как все мужики, и упрямого, как они же, супруга, не желающего идти в стоматологическую поликлинику, ограничимся концовкой рассказа.

– Сидит, зеленый весь, – рассказывала Анна Николаевна, – щеку разнесло, во так вот, обмотал ее шарфом, и скулит, скулит. Э-э, э-э, о-о, о-о… Тьфу! – Анна Николаевна вскочила со стула и побегала по комнате, демонстрируя, как это делает Иван Васильевич. – Прикладывает что-то, полощет, соль греет, таблетки пьет, в зеркало рот разевает, – Анна Николаевна подскочила к зеркалу, наклонила голову набок, как попугай, открыла широко рот и сунула туда палец. – Ой, и у меня что-то, ну-ка… Фу, чаинка. Хнычет, вскрикивает, температуру меряет. Я ему: «Иди в поликлинику, выдерут, сразу полегчает». – «Подожду», – говорит. Подождет он! «Чего ждать? Чего ждать? – спрашиваю. – Трус! Вы все, мужики, умереть готовы, лишь бы вам шприц не всадили или зуб не выдрали». Как будто рожать ему! «А может, – говорит он (нет, вы послушайте, что он говорит!), – Господь всем мужикам и постановил рожать через зуб!» А! – Анна Николаевна вскинула голову, победно оглядев сослуживцев, казалось, она сейчас заржет, как кобылица. – Через зуб им рожать! «Рожай, – говорю я, – рожай, посмотрю!» А он – то посидит, то по квартире мечется. На стул брякнется, на диван перекинется. Посидит, поерзает, ляжет, укутается. Вскочит, снова мечется. «Гляди на меня, – говорит, – может, в последний раз видишь». – «Глаза бы мои на тебя не глядели, – говорю я. – Ты пойдешь в поликлинику или нет?» – «Там очередь!» – «Иди, тебя без очереди примут». Решился наконец. Пошел. Через минуту вернулся: «Купи бутылку, для дезинфекции». Щас! От его аванса один реверанс сделать можно, два не получится. Мне рейтузы надоело штопать! Три зимы штопала, пальцы все исколола… Бутылку ему!

После новостей пили чай или кофе с пирожками и шли в торговый центр. Шли, разумеется, только женщины, а мужчины мужественно шагали в лаборатории, за кульманы или письменные столы, Мурлов – тоже за стол, или на вычислительный центр, это уже попозже, когда были составлены уравнения и написана программа.

После обеда на рабочих местах оставались только Анна Николаевна и Мурлов. Мурлов возился с уравнениями, описывающими температурное расслоение в замкнутом объеме с жидким азотом и водородом, а Анна Николаевна читала «Иностранку». Дома читать некогда. Работа – единственное место, где можно передохнуть от домашних дел. Какая благодать! Хоть бы черти никого не принесли.

Через пять минут черти принесли Клавдию Тимофеевну. Они ее постоянно носят по всему корпусу. Она влетела в комнату, заливаясь смехом, как барышня на выданье. Вздрогнув от неожиданности, Анна Николаевна рефлексивно метнула «Иностранку» в ящик стола.

– Клава! Напугала… Думала, Хенкин…

– Ой, не могу! Ой, рассмешила! – всхлипывала Клавдия Тимофеевна и, насмеявшись вдоволь, бежала смеяться в другое место.

И только Анна Николаевна, зевая от досады, потянулась за журналом, зашел Богачук, питомец муз.

– О! Анна Николаевна. Я вас искал. Уже всех предупредил. Вы одна остались. Через полчаса всем отделом выступаем. Идем на озеленение! Озеленяем до обеда.

– Хорошо еще, не осеменяем, – вырвалось у Анны Николаевны.

– Почему же, и осеменять будем.

– Вы свое уже отсеменили. Почему не предупредил никто? Я не одета! – дрогнул голос у Анны Николаевны.

– Анна Николаевна, голубушка, на вас такое милое пла-атьице.

– Спасибо. Это милое платьице у меня специально для земляных работ. Надо предупреждать!

– Вчера вечером я всех предупредил. Вас, как всегда, не было на месте. На этом месте, – официально, уже не как поэт, а как прозаик и заместитель Хенкина, ответил Богачук и вышел из комнаты.

– Вот же сволочь! – сказала Анна Николаевна, ища поддержки у Мурлова, но тот не поддержал критику начальства. «Тоже хорош!» – раздраженно подумала Анна Николаевна. Она была абсолютно права: все мужики – сволочи.

«Озеленение» включало в себя сгребание старого мусора и вскапывание газонов, чем занялись мужчины, а «осеменение» – засевание земли семенами. Старую траву на газонах и прошлогодний мусор сожгли – земля покрылась лишаями. Мурлову достался поганый клочок, забитый камнями. Он стал неторопливо ковыряться у забора. С другой стороны подковылял старичок и долго глядел, как Мурлов воюет с камнями.

– Она тут тысячу лет лежала, вас не трогала, и вы бы ее не трогали. Ее вон черви дождевые и те обходят. Лежалую землю грех трогать. Чего, мало перепаханной, что ли?

Мурлов разогнулся и молча глядел на старика.

– А это еще и дурная земля. Ее, дурную-то землю, лучше не трогать. Это как дурного человека – чего ты в него не сей, все одно бурьян, чертополох взойдет. А ты, мил человек, не воюй с каменьями, как бы всю жизнь не пришлось воевать с ними. Смотри, надсадишь себя, – дедок покряхтел, помялся и ушел, не дождавшись ответа. Да он ему и не нужен был, ответ тот, зачем ему ответ?

Озеленитель Семочкина допытывалась у всех, как судья:

– А ведь правда – земляные работы тяжелые? А ведь правда – с цветочками красиво? А ведь правда – носилки мозоли натирают?

От этих вопросов у Анны Николаевны чесалась голова, и когда Семочкина перемещалась на другой участок, она спрашивала у коллег:

– А ведь правда – Семочкина дура?

А по пути на обед пришлось полянку перейти. Пень торчал, как гнилой зуб. И вся поляна вздулась, как щека. Казалось, она мучается нестерпимой подземной болью. И трава-то на ней росла – не трава, чахлая, блеклая, редкая. А в двадцати метрах, за ручьем, земля неистово выбрасывала из себя кусты, пучки, былинки, стволы, и все никак не могла разродиться. И никто ее специально не засевал, само собой все получалось.

Мурлов впервые задумался о том, какие, собственно, люди волею судьбы окружают его. Вспоминая сегодняшний день, он не мог четко ответить себе: хорошие это были люди или плохие, трудяги или бездельники, творцы или твари, добряки или злыдни. Обычный день, обычное зубоскальство. По шуткам можно судить о здоровье человека: плоские – значит, все в порядке, тонкие – что-то в организме больное. Если с пристрастием вслушаться в разговор взрослых умных людей – может показаться, что ты попал в дурдом. Сплошные монологи сумасшедших. Никто не слушает никого, и все уверены, что его слушают все.

Собственно работа начиналась после обеда. Приходил Хенкин со всех своих совещаний, планерок, библиотек, лекций в университете, может, еще откуда. Он сразу же собирал мужчин и решал текущие дела. Если надо было что-то решить по общественной линии – в ход шли женщины. Так уж повелось.

– Сегодня, Дмитрий Николаевич, Сливинский ждет вас в шестнадцать сорок пять. Захватите расчеты и статью…

– Я ее еще не дописал, – сказал Мурлов.

– Сколько написано.

В приемной Альбина трепалась с Фаиной. Они сообщили Мурлову последние новости с директорского стола: Сосыхо на два месяца едет в Японию, по приглашению Токийского университета, а в ассистенты и переводчицей берет Нину Семеновну, с кафедры иностранных языков.

– Повезло девке! – сказала Альбина.

– Повезло Сосыхе, – сказал Мурлов.

У Сливинского сидел Каргин. Сливинский дал Мурлову пятнадцать минут, чтобы рассказать ему и Каргину (!) поставленной задаче и выводах. Каргин был самым способным из аспирантов Сливинского. За мрачность, сутулость и постоянную озабоченность его прозвали Каргой. Говорят, на младших курсах он был шалопай и весельчак, хорошо играл на гитаре и даже пел туристские песни, но Мурлов видел его только деловым и замкнутым. Еще говорят, жена у него такая милая и добрая. Даже Анне Николаевне она нравилась. Мурлову почему-то тоже захотелось увидеть ее, просто так. Карга был прирожденный экспериментатор, за это, наверное, его и ценил шеф. Но через два года денных и нощных экспериментов Каргу вдруг понесло куда-то не туда. Он на полгода забросил эксперименты и углубился в расчеты, скооперировавшись с одним математиком из ВЦ. Сливинский не вмешивался, хотя ему это не совсем нравилось. Он только вскользь сказал: «Каргин, не разочаруй меня…» На ежегодном отчете о проделанной работе Каргин представил теоретическую главу, чем озадачил Сливинского и слегка уязвил его. Но основные посылки, выкладки и выводы были безупречны. Они шли не совсем в русле диссертации. Ну что ж, перенесем русло, раз по нему устремилась мысль, не будем городить плотины. «Молодец! – сказал академик. – Теперь можно отдать тебе теоретиков, когда защитишься. Помощь нужна?» Каргин, похоже, первый раз за пятилетку улыбнулся и хриплым от волнения голосом сказал: «Нет, спасибо, Василий Николаевич, помощь не нужна».

Сливинскому вдруг захотелось забуриться на вечерок с Каргиным в пивнушку, набрать пива с солеными сушками и воблой, и говорить, говорить белыми стихами о разных числах Маха, Рейнольдса, Кнудсена, а еще о женщинах, обязательно о женщинах, красивых и таинственных, и непостижимых, в отличие от всех этих постигаемых чисел. Женщину в диссертацию не засунешь! У Толи Каргина, кстати, жена просто сама душа. Как они живут? Он даже заерзал на стуле и посмотрел на часы.

«Везет Карге, – сказал тогда Гвазава. – Конечно, Сливинский создал ему все условия для творчества. Полгода не стоял над душой. Твори – не хочу». – «Для творчества нужны всего два условия, – заметил Мурлов, – чтобы стул не скрипел да зад не потел». – «Ну, тебе виднее», – огрызнулся Гвазава. «А тебя что, Сливинский чересчур опекает?» – «Что ты имеешь в виду?» – сузил Гвазава глаза. «Что имею, то и введу. Чрезмерную опеку», – ответил Мурлов. Ему в тот момент хотелось подколоть Гвазаву, и он с удивлением поймал себя на том, что причиной тому была полудружба-полувражда Гвазавы с дочкой Сливинского, Фаиной, о которой по институту ходили легенды, как когда-то о ее матери.

– Ну, что ж, – задумчиво произнес Сливинский, выслушав Мурлова. – Это можно использовать. Вполне, – он отбивал карандашом какой-то ритм. – Попробуй, Толя, воспользоваться этими данными, только измени условия, как я тебе говорил. Статья готова? – обратился он к Мурлову.

– Заканчиваю.

– Поторапливайся. Через месяц будет поздно. Как говорит Семочкина – она меня, братцы, достала, выдайте вы ее замуж, что ли, – «надо своевременно озелениться и обсемениться». Тебе, Дима, статья нужна, больше никому. Там посмотрим, может, к Каргину в отдел пойдешь.