Смерть и мёд
Нил Гейман
Перевод В. Вебера
Долгие годы в этих краях не могли понять, что случилось с седовласым стариком, варваром, который пришел с огромным заплечным мешком. Некоторые говорили, что его убили, а потом убийцы вырыли яму на месте лачуги старого Гао, построенной высоко на склоне холма, в поисках запрятанных сокровищ, но не нашли ничего, кроме пепла и почерневших от копоти латунных лотков.
Это случилось уже после исчезновения самого старого Гао, но до того, как его сын вернулся из Лицзяна, чтобы приглядывать за ульями на горе.
«Это проблема, — написал Холмс в 1899 году, — апатия. И отсутствие интереса. А точнее, все стало очень уж легко. Когда раскрытие преступления — вызов, когда есть вероятность, что у тебя не получится. Что ж, в этом случае преступления удерживают твое внимание. Когда если каждое преступление раскрывается, да еще решение находится с легкостью, тогда раскрывать их нет никакого смысла.
Смотрите: этого человека убили. Что ж, сие означает, что кто-то его убил. Его убили по одной из множества мелких причин: он кому-то мешал, или располагал чем-то нужным другому, или разозлил кого-то. Ну в чем тут вызов?
Можно, конечно, читать дневные газеты и с удовлетворением констатировать, что преступления, ставящие полицию в тупик, я раскрываю, еще не дочитав заметку до конца. Преступления раскрываются слишком легко. Они исчезают. Зачем звать полицию и давать им все ответы на их загадки? Пусть это будет вызовом им, если не представляет интереса для меня.
Я живу только для того, чтобы отвечать на вызовы».
Пчелы холмов, где ночуют облака, холмов таких высоких, что иногда их называли горами, жужжали в блеклом солнечном свете, перелетая от одного весеннего цветка, растущего на склоне, к другому. Старый Гао без удовольствия слушал их жужжание. Его двоюродный брат, который жил в деревне на другой стороне долины, владел многими десятками ульев, и все они наполнялись медом даже в это время года. Медом, белым как снег. Старый Гао не верил, что вкус белого меда лучше, чем желтого или светло-коричневого, который давали его пчелы, хотя меда они давали немного, но его двоюродный брат продавал белый мед по цене в два раза больше той, которую выручал старый Гао за свой самый лучший мед.
На той стороне долины, где жил его двоюродный брат, пчелы не знали отдыха, работали без устали, золотисто-коричневые трудяги, и в огромных количествах приносили в ульи пыльцу и нектар. Пчелы старого Гао, злобные и черные, сверкающие как пули, производили ровно столько меда, сколько им требовалось, чтобы пережить зиму, и только чуть больше. Избытка хватало старому Гао, чтобы продавать мед своим односельчанам маленькими кусочками медовых сот, разнося их от дома к дому. Он брал больше за соты с расплодом, наполненные пчелиными личинками, сладкими на вкус кусочками белка, когда появлялась возможность продавать соты с расплодом, но такое случалось редко, потому что его пчелы, сердитые и злые, все делали по минимуму, даже если дело касалось увеличения семьи, и старый Гао всегда помнил о том, что любая проданная рамка сот с расплодом будет означать, что на следующий год у него будет меньше пчел и, соответственно, меньше меда на продажу.
Мрачностью и вспыльчивостью старый Гао напоминал своих пчел. Когда-то у него была жена, но она умерла в родах. Сын, убивший ее, прожил неделю, а потом тоже умер. И он знал, что некому будет сказать прощальные слова над его могилой, никто не приберет ее по праздникам и не оставит на ней дары богам. Он знал, что после смерти никто не вспомнит его, такого же неприметного, как и его пчелы.
Старый седой иностранец из-за гор пришел поздней весной, когда дороги очистились от снега, с огромным коричневым мешком за плечами. Старый Гао услышал о нем до того, как увидел.
— Это варвар, который интересуется пчелами, — сообщил ему двоюродный брат.
Старый Гао ничего не сказал. Он пришел к двоюродному брату, чтобы купить ведро второсортных сот, поврежденных или выпавших из рамки, которые вскоре должны были совсем испортиться. Он покупал их дешево, чтобы кормить ими своих пчел, а если часть и продавал в своей деревне, так никто об этом не подозревал. Двое мужчин выпили чаю в хижине двоюродного брата Гао на склоне холма. С поздней весны, когда появлялся первый мед, до первого мороза двоюродный брат Гао жил в хижине на склоне холма, а не в большом доме в деревне, и спал рядом со своими ульями, оберегая их от воров. Его жена и дети забирали соты и горшочки с белым медом и уносили вниз, на продажу.
Старый Гао воров не боялся: сверкающие черные пчелы из ульев Гао без всякой жалости обошлись бы с тем, кто посмел их потревожить, — и спал в деревне, поднимаясь к ульям, лишь когда приходила пора забирать мед.
— Я пошлю его к тебе, — пообещал двоюродный брат Гао. — Ответь на его вопросы. Покажи ему свои ульи, и он тебе заплатит.
— Он говорит на нашем языке?
— Его диалект ужасен. По его словам, язык он выучил у матросов, а они по большей части из Кантона. Но учится он быстро, хотя и немолод.
Старый Гао что-то буркнул, матросы его не интересовали. Время приближалось к полудню, и ему предстоял четырехчасовой путь через долину к его деревне, по самому солнцепеку. Он допил чай. Такого хорошего чая, как у двоюродного брата, старый Гао себе позволить не мог.
Он добрался до своих ульев еще при свете дня, большую часть сломанных сот, наполненных медом, положил в самые слабые ульи. Всего у него их было одиннадцать, тогда как у двоюродного брата — больше сотни. При этом старого Гао ужалили дважды, в тыльную сторону ладони и в шею. Всего его жалили более тысячи раз. Он уже не мог сказать, как много. Укусы чужих пчел он практически не замечал, но жала его черных пчел всегда вызывали острую боль, хотя места укусов более не опухали и не горели огнем.
Следующим днем какой-то мальчишка пришел к дому старого Гао в деревне, чтобы сказать, что кто-то — речь шла о высоком иностранце — разыскивает его. Старый Гао что-то пробурчал и неспешным шагом двинулся вслед за мальчишкой. Тот сначала держался рядом, но потом убежал вперед и скоро скрылся из виду.
Иностранца старый Гао нашел пьющим чай на крыльце вдовы Цань. Старый Гао знал мать вдовы Цань пятьюдесятью годами раньше. Она была подругой его жены и давно умерла. Он сомневался, что в живых остался хоть один человек, знавший его жену. Вдова Цань налила чаю старому Гао и представила его пожилому варвару, который снял мешок с плеч и положил рядом с маленьким столиком.
Они пили чай маленькими глоточками. Потом варвар сказал: «Я хочу взглянуть на ваших пчел».
Смерть Майкрофта стала концом империи. Но никто, кроме нас двоих, об этом не знал. Он лежал в комнате с белыми стенами, его наряд состоял из тонкой белой простыни, словно он уже стал призраком — такой образ уже укоренился в массовом сознании — и не хватало только дыр для глаз, чтобы впечатление стало полным.
Я представлял себе, что болезнь высосала из него все соки, но он стал даже больше, чем всегда, пальцы раздулись, превратившись в толстые жирные сосиски.
— Добрый вечер, Майкрофт, — поздоровался я. — Доктор Хопкинс сказал, что жить тебе осталось две недели, и предупредил, чтобы я ни в коем случае не говорил тебе об этом.
— Этот человек — болван, — ответил Майкрофт. Дыхание шумными хрипами вырывалось из груди между словами. — Я не дотяну до пятницы.
— Как минимум до субботы, — возразил я.
— Ты всегда был оптимистом. Нет, вечер четверга, и я стану объектом для упражнений в практической геометрии для доктора Хопкинса и сотрудников похоронного бюро «Снигсби и Молтерсон», которые, конечно же, не смогут решить эту задачу, учитывая узость дверей и коридоров. Не вынести им мое тело ни из этой комнаты, ни из дома.
— Я уже задумывался об этом, — кивнул я. — Особенно принимая во внимание лестницу. Но они смогут снять оконную раму и опустить тебя вниз, как гигантский рояль.
Майкрофт только фыркнул.
— Мне пятьдесят четыре года, Шерлок. В моей голове английское государство. Не голоса, предвыборные речи и прочая ерунда, а его функционирование. Больше никто не знает, как перемещение войск в горах Афганистана отразится на состоянии пустынного побережья Северного Уэльса. Нет больше никого, кто видит целостную картину. Ты можешь представить себе, что натворят эти господа и их дети, когда Индия получит независимость?
Раньше я об этом совершенно не задумывался.
— Индия станет независимой?
— Неизбежно. Через тридцать лет или даже раньше. В последнее время я написал несколько служебных записок на эту тему. Как и по многим другим. Есть записка и о русской революции: она состоится в ближайшее десятилетие. Я проанализировал и проблему с Германией… и многие другие. Только я не жду, что мои служебные записки прочитают и поймут. — Хрипы усиливались. Легкие моего брата дребезжали, как окна в заброшенном доме. — Знаешь, если бы я жил и дальше, Британская империя просуществовала бы тысячу лет, неся мир и достижения научно-технического прогресса всему человечеству.
В прошлом, особенно мальчишкой, услышав от Майкрофта такое вот амбициозное заявление, я пытался его подколоть. Но не теперь, когда он лежал на смертном одре. При этом я знал, что он говорит не об империи как она есть — покрытом трещинами и готовом рухнуть сооружении, возведенном несовершенными и подверженными ошибкам людьми, — но о Британской империи, существующей только в его голове, — мощном фундаменте цивилизации и всеобщего благоденствия.
Я не верю, да и никогда не верил, в империи. Но я верил в Майкрофта.
Майкрофт Холмс. Пятидесяти четырех лет от роду. Он сумел увидеть новое столетие, и королева пережила его лишь на несколько месяцев, хотя родилась почти на тридцать лет раньше; во всех смыслах крепкая старушка. Я спросил себя, есть ли возможность избежать столь печального конца.
— Ты, разумеется, прав, Шерлок, — продолжил Майкрофт. — Если бы я заставил себя заниматься физкультурой. Если бы жил на птичьих зернышках и капусте, вместо того чтобы поглощать стейки. Если бы ходил на деревенские танцы с женой и на прогулки с собакой, да и вообще не шел на поводу у своей натуры. Тогда я смог бы протянуть еще дюжину лет, а то и больше. Но что бы это изменило во всемирном порядке вещей? Очень мало. И рано или поздно у меня началось бы старческое слабоумие. Нет уж. Я придерживаюсь мнения, что потребуется двести лет для создания нормально функционирующих государственных учреждений, не говоря уж о секретной службе…
Я промолчал. Оглядел голые белые стены. Их не украшали ни указы о награждении Майкрофта, ни фотографии, ни картины. Я сравнил аскетическую пустоту с моими апартаментами на Бейкер-стрит, заваленными всякой всячиной, и задумался — не в первый раз — об интеллекте Майкрофта. Все, что ему требовалось, хранилось внутри: то, что он видел, испытал на собственном опыте. Прочитал в книгах. Он мог закрыть глаза и ходить по залам Национальной галереи, или неспешно выбирать книгу в читальном зале Британского музея, или сравнивать сведения разведки с границ империи с ценой шерсти в Уигане и статистикой по безработице в Хоуве, чтобы потом, исходя только из этого, продвинуть человека по службе или без лишнего шума ликвидировать предателя.
Майкрофт с жутким хрипом вдохнул, а потом сказал:
— Это преступление, Шерлок.
— Не понял?
— Преступление. Это преступление, брат мой, такое же отвратительное и чудовищное, как и мелкие убийства, которые ты расследуешь. Преступление против человечества. Против природы, против порядка.
— Должен признать, мой дорогой друг, я не очень тебя понимаю. Какое преступление?
— Конкретно — моя смерть, — ответил Майкрофт. — И смерть вообще. — Он встретился со мной взглядом. — Я серьезно. Разве это не преступление, достойное расследования, Шерлок, старина? Расследования, которое отнимет у тебя несколько больше времени, чем ты потратишь на то, чтобы определить, что бедолагу, который дирижировал духовым оркестром в Гайд-парке, убил третий корнетист, использовав стрихнин.
— Мышьяк, — поправил я его.
— Думаю, ты выяснишь, — прохрипел Майкрофт, — что мышьяк, который, без сомнения, присутствовал, сыпался на его ужин с покрытой зеленой краской эстрады. Симптомы отравления мышьяком — классический ложный след. Нет, прикончил бедолагу стрихнин.
Майкрофт мне больше ничего не сказал ни в тот день, ни позже. Его последний вздох пришелся на вечер следующего четверга, а в пятницу сотрудники похоронного бюро «Снигсби и Молтерсон» вынули оконную раму в комнате с белыми стенами и опустили останки моего брата на мостовую, как гигантский рояль.
На похоронах присутствовал я, мой друг Ватсон, наша кузина Харриет и — в строгом соответствии с указаниями Майкрофта — никого больше. Ни из правительства, ни из министерства иностранных дел, ни даже из клуба «Диоген». Майкрофт при жизни держался подальше от людей — остался отшельником и в смерти. Итак, три человека и священник, который брата моего не знал и понятия не имел, что предает земле не просто человека, а всемогущую руку британского правительства.
Четверо крепких мужчин держали веревки, опуская останки моего брата в глубины его вечного упокоения. Посмею сказать, они едва сдерживались, чтобы не проклинать вслух вес гроба. Каждому я дал по полкроны чаевых.
Майкрофт умер в пятьдесят четыре, и когда гроб опускали в могилу, я буквально слышал, как он, шумно хрипя, говорит мне: «Разве это не преступление, достойное расследования?»
Акцент у чужака оказался не такой уж сильный, и, несмотря на ограниченный словарный запас, он пытался говорить на местном наречии или похожем на него. Обучался он быстро. Старый Гао откашлялся и сплюнул в пыль. Ничего не отвечал. Не хотелось ему вести чужака на холм, не испытывал он желания тревожить пчел. По опыту старый Гао знал: чем меньше беспокоишь пчел, тем лучше они себя ведут. А если они ужалят варвара, что тогда?
Волосы у чужака были серебристо-белыми и редкими, а нос — первый варварский нос, увиденный старым Гао, — громадным и крючковатым и напомнил старому Гао орлиный клюв. Цветом загоревшая кожа чужака не так уж и отличалась от кожи старого Гао, и ее прорезали глубокие морщины. Старый Гао сомневался, что в состоянии прочитать выражение лица варвара так же верно, как выражение лица нормального человека, но у него сложилось ощущение, что человек этот настроен очень серьезно и при этом, возможно, несчастен.
— Зачем это вам?
— Я изучаю пчел. Ваш брат говорит: здесь есть большие черные пчелы. Необычные пчелы.
Старый Гао пожал плечами, но поправлять чужака по части неточно указанного родства не стал.
Чужак спросил, поел ли старый Гао, и когда тот ответил, что нет, попросил вдову Цань принести им супа и риса, а также чего-нибудь вкусненького, что найдется на кухне. «Вкусненьким» оказалось тушеное блюдо из древесных грибов, овощей и крошечной прозрачной рыбешки размером чуть больше головастика. Мужчины ели молча. Когда закончили, чужак сказал:
— Я сочту за честь, если вы покажете мне своих пчел.
Старый Гао промолчал, но чужак щедро заплатил вдове Цань и закинул мешок на спину. Подождал и, когда старый Гао встал, отправился за ним. Варвар нес мешок, словно тот ничего не весил. Силен для своего возраста, решил старый Гао, и задумался, так ли сильны все остальные варвары.
— Откуда вы?
— Из Англии, — ответил чужак.
Старый Гао помнил рассказы отца о войне с англичанами из-за торговли и опиума, но с тех пор много воды утекло.
Они поднимались по склону холма, возможно, даже горы. Слишком крутому и каменистому, чтобы нарезать на нем пригодные для земледелия террасы. Старый Гао шел быстрее обычного, проверяя варвара на выносливость, но тот не отставал, несмотря на мешок за плечами.
И все же чужак несколько раз останавливался, чтобы рассмотреть маленькие белые цветы, которые ранней весной расцветали по всей долине, а поздней — здесь, на этом склоне. На один цветок села пчела, и чужак опустился на колено, чтобы ее рассмотреть. Затем полез в карман, достал большое увеличительное стекло и принялся разглядывать пчелу через него, что-то записывая в маленький карманный блокнот.
Старый Гао никогда раньше не видел увеличительного стекла и подошел посмотреть на пчелу, такую черную и такую сильную и столь отличающуюся от тех, что водились по всей долине.
— Одна из ваших пчел?
— Да, — подтвердил старый Гао, — или очень похожая.
— Тогда мы позволим ей самой добраться до дома, — решил чужак. Так и не дотронувшись до пчелы, он спрятал увеличительное стекло.
Отель «Крофт»
Ист-Дин, Суссекс
11 августа 1922 г.
Мой дорогой Ватсон!
Нашу вчерашнюю дискуссию я принял близко к сердцу, хорошенько обдумал и готов изменить точку зрения.
Я разрешаю вам опубликовать отчет о происшествиях 1903 года, включая последнее дело, непосредственно перед моим отходом от дел, на следующих условиях.
В дополнение к обычным изменениям, необходимым для того, чтобы скрыть реальные имена и места действия, я предлагаю изменить весь сценарий (речь о саде профессора Пресбери; более уточнять не стану), выведший нас на обезьяньи железы или на сыворотку из семенников обезьяны или лемура, присланную неким загадочным иностранцем. Возможно, обезьянья сыворотка заставила профессора Пресбери передвигаться на манер обезьяны — кстати, может, назвать его Человеком Крадущимся? — и позволила ему лазать по стенам домов и деревьям. Я даже готов предположить, что у профессора начал отрастать хвост, но такой поворот чересчур фантастичен даже для вас, Ватсон, хотя и не более фантастичен, чем многие затейливые отступления, коими вы украшаете ваши истории, которые в противном случае превратились бы в скучные описания событий моей жизни и работы.
И еще: я написал следующую речь, которую должен произнести в конце вашего повествования. Позаботьтесь о том, чтобы речь эта обязательно вошла в текст. В ней я выступаю против слишком долгой жизни, а также против глупых побуждений, которые толкают глупых людей на глупые действия ради продления своих глупых жизней.
«Здесь кроется опасность для человечества, и очень грозная опасность. Если человек сможет жить вечно, если юность станет достижима, тогда стяжатели и сластолюбцы, охочие до земных благ, захотят продлить свой никчемный век. И только человек одухотворенный не сойдет с пути истинного. Это будет противоестественный отбор! И какой же зловонной клоакой станет тогда наш бедный мир!»
Нечто подобное, полагаю, меня успокоит.
Пожалуйста, покажите мне окончательный вариант перед публикацией.
Остаюсь вашим другом и самым покорным слугой,
Шерлок Холмс.
Лишь поздним вечером они добрались до пасеки старого Гао. Ульи, серые деревянные коробки, стояли за строением, таким жалким, что оно не тянуло даже на лачугу: четыре столба, крыша, полотнища из промасленной ткани, чтобы хоть как-то укрыться от весенних дождей и летних бурь. Небольшая угольная жаровня служила источником тепла, если накрыться вместе с нею одеялом, и местом для приготовления пищи. Стоявший в центре деревянный топчан с древней керамической подушкой служил кроватью, когда старый Гао оставался заночевать рядом с пчелами осенью, во время сбора основного урожая. Меда он добывал немного, если сравнивать с ульями двоюродного брата, но на процеживание через ткань растолченных в вязкую смесь сот в принесенные загодя снизу ведра и кувшины уходило два или три дня. В заключение он нагревал все, что оставалось (клейкую мешанину, пыльцу, грязь и останки пчел), в горшке с водой, отделял воск от сладкой водицы, которую отдавал обратно пчелам. Мед и восковые кубики уносил вниз по склону в деревню, на продажу.
Старый Гао показал варвару свои одиннадцать ульев и безучастно наблюдал, как тот, надев маску, открывает их, рассматривает через увеличительное стекло сначала пчел, затем содержимое выводковой камеры и, наконец, матку. Он не испытывал ни страха, ни неудобства: действовал не спеша и спокойно. Пчелы его ни разу не укусили, и он не раздавил ни одной. Это произвело впечатление на старого Гао. Он полагал, что варвары — существа непостижимые, загадочные и таинственные, но чужак казался счастливым, когда возился с пчелами. Его глаза сияли.
Старый Гао разжег жаровню, чтобы согреть немного воды. Но задолго до того, как угли успели раскалиться, чужак, в свою очередь, вытащил из мешка некое устройство из стекла и металла, наполнил верхнюю половину водой из родника, зажег огонь, и вскоре вода забулькала и закипела. Чужак достал из мешка пару жестяных кружек, листья зеленого чая, обернутые в бумагу, положил их в кружки и залил горячей водой.
Лучшего чая старому Гао пить не доводилось, чай двоюродного брата ему в подметки не годился. Они пили чай, усевшись, со скрещенными ногами на землю.
— Я хотел бы остановиться в этом доме на все лето, — поделился чужак своими планами со старым Гао.
— Здесь? Какой это дом? — возразил старый Гао. — Остановитесь в деревне. У вдовы Цань есть свободная комната.
— Я останусь здесь. Еще мне бы хотелось взять в аренду один из ваших ульев.
Старый Гао не смеялся уже многие годы: в деревне поговаривали, что разучился, — но тут произошло, казалось, невозможное: неожиданность и изумление заставили его расхохотаться.
— Я серьезно, — гнул свое чужак, выложив на землю между ними четыре серебряные монеты. Старый Гао не заметил, откуда он их достал: три мексиканских песо, давно ходивших в Китае, и большой серебряный юань. Столько денег старый Гао зарабатывал в год от продажи меда.
— За эти деньги, — продолжил варвар, — я бы хотел, чтобы кто-нибудь приносил мне еду. Раз в три дня меня вполне устроит.
Старый Гао промолчал. Допил чай, встал, откинул в сторону промасленное полотнище и вышел к вырубке на склоне. Подошел к одиннадцати ульям, каждый из которых состоял из двух выводковых камер с одним, двумя, тремя и даже четырьмя (в единственном улье) ящиками над ними. Он подвел незнакомца к улью с четырьмя ящиками, каждый с рамками сот.
— Этот теперь ваш.
Дело в растительных вытяжках, это очевидно. Они по-своему эффективны какое-то время, но при этом исключительно ядовиты. Наблюдение за последними днями несчастного профессора Пресбери — за его кожей, глазами, походкой — убедило меня, что он скорее всего продвигался в правильном направлении.
Я забрал его коллекцию семян, стручков, корешков, сухих экстрактов и принялся размышлять, обдумывать, взвешивать. Передо мною стояла интеллектуальная проблема, которая решалась — что мне не раз демонстрировал мой учитель математики — лишь с помощью интеллекта.
Я располагал растительными вытяжками, смертоносными растительными вытяжками.
Методы, с помощью которых я освобождался от смертоносности, сводили на нет их эффективность.
Три выкуренные трубки не могли решить эту проблему. Подозреваю, понадобилось по меньшей мере три сотни трубок, прежде чем в голове мелькнула идея, как переработать растения, чтобы их потребление не причиняло человеку вреда.
Провести такого рода исследования на Бейкер-стрит не представлялось возможным, поэтому осенью 1903 года я переехал в Суссекс и провел зиму за чтением всех доступных книг, брошюр и монографий по уходу и содержанию пчел. В начале апреля 1904 года, вооруженный лишь теоретическими познаниями, я получил свою первую посылку с пчелами от местного фермера.
Иной раз я задаюсь вопросом, как получилось, что Ватсон ничего не заподозрил. Признаю, его знаменитая тупость не переставала меня изумлять, а иногда я даже на нее рассчитывал. И тем не менее он знал, каким я становлюсь, когда не нахожу работы для ума, когда не занят расследованием очередного дела. Он не раз и не два видел, какая апатия охватывала меня в периоды бездействия, в каком я пребывал в дурном расположении духа.
Как же он в таком случае поверил, что я отошел от дел? Он же знал, к чему это приводит.
Действительно, Ватсон присутствовал при доставке моего первого роя. С безопасного расстояния наблюдал за тем, как пчелы медленной гудящей густой патокой перетекают из коробки в ожидающий пустой улей.
Он видел мое волнение и не видел ничего.
Проходили годы, мы видели разрушение империи, видели государство, не способное править, видели, как героических мальчишек посылают на смерть в окопы Фландрии. Все произошедшее лишь укрепило меня в моих намерениях. Я не просто продвигался в правильном направлении. Я продвигался в единственно верном направлении.
По мере того как мое лицо превращалось в лицо незнакомца, суставы пальцев все чаще ныли и все сильнее распухали (могло быть и хуже, если б не множество пчелиных укусов, полученных мною в первые несколько лет занятий исследовательским пчеловодством), а Ватсон, добрый, храбрый, недалекий Ватсон, увядал, бледнел, усыхал, и его кожа приобретала тот же сероватый оттенок, что и усы, мое стремление завершить исследования не уменьшалось. Скорее наоборот: крепло.
Итак, я проверил свою первоначальную гипотезу в Саут-Даунсе, на самолично построенной пасеке из ульев Лангстрота. Думаю, я совершил все ошибки, положенные новичку пчеловоду, и вдобавок — вследствие исследовательского характера моих занятий — великое множество ошибок, совершить которые, и я в этом уверен, никому не доводилось и вряд ли доведется. Рассказ о многих из них Ватсон мог бы назвать «Дело отравленного улья», хотя «Загадка зачарованных женщин» привлекла бы больше внимания к моим исследованиям, покажись они кому-нибудь любопытными. (На деле я отругал мисс Телфорд только за то, что она без спроса взяла с полки горшочек с медом, и впоследствии выдавал ей для готовки мед из ординарных ульев, а из экспериментальных сразу после сбора ставил под замок. Такой порядок не вызвал у нее возражений.)
Я проводил эксперименты с голландскими, немецкими и итальянскими пчелами, с украинскими и кавказскими. Я сожалел об эпидемии, которая практически уничтожила наших британских пчел: те, что выжили, смешались с другими видами, хотя мне удалось отыскать и поработать с небольшим ульем, который я взрастил из выводковой рамки и матки, приобретенных в старом Сент-Олбанском аббатстве, и у меня создалось впечатление, что это чисто британские пчелы.
Почти два десятилетия экспериментов привели меня к выводу, что нужных мне пчел, если таковые и существуют, в Англии не найти, и они не переживут пересылки по почте. Так что передо мной возникла необходимость исследовать индийских пчел, а затем, возможно, двинуться дальше.
Языками я овладевал легко.
Семена, сыворотки и настойки находились при мне. Более ничего не требовалось.
Я упаковал вещи, договорился о еженедельной уборке коттеджа в Даунсе и попросил учителя местной школы Уилкинса, коего привык называть — к его очевидному неудовольствию — юным Вилликинсом, приглядывать за пасекой, собирать мед, продавать излишки на рынке в Истбурне и готовить ульи к зиме.
Я поставил их в известность, что не знаю, когда вернусь.
Я старик. Вероятно, никто и не ждал моего возвращения.
И, строго говоря, в этом правота была на их стороне.
Старый Гао и представить себе не мог, что чужак произведет на него столь сильное впечатление. Всю жизнь он прожил среди пчел. Тем не менее его поражала легкость, с какой чужак вытряхивал их из ящиков, так точно и резко, что черные пчелы, скорее удивленные, нежели раздраженные, всего-то и делали, что улетали или ползли обратно в улей. Потом ящики с рамками для сот чужак сложил на один из слабейших ульев, чтобы мед из арендованного улья все равно достался старому Гао.
Так старый Гао заполучил постояльца.
Он выдал внучке вдовы Цань несколько монет, чтобы та три раза в неделю носила чужеземцу еду, в основном овощи и рис, и глиняный горшок с горячим — по крайней мере, когда она выходила из дому, — супом.
Раз в десять дней старый Гао сам наведывался на гору: поначалу с тем чтобы проверить ульи, — но вскоре убедился, что под надзором чужака они процветают, как никогда раньше. К тому же появился двенадцатый улей: чужак поймал рой черных пчел во время прогулки по окрестностям.
В следующий свой визит старый Гао захватил с собою доски. Они с чужаком молча работали несколько дней — мастерили дополнительные ящики и рамки для сот.
Как-то вечером варвар рассказал старому Гао, что рамки, которые они делают, изобрел какой-то американец всего лишь семьдесят лет назад. Старому Гао такое утверждение показалось чепухой: он собирал рамки в точности так же, как собирал его отец, как собирали все в долине. Он не сомневался, что точно так же собирали рамки его дед и дед его деда, но промолчал.
Он наслаждался обществом чужака. Когда они на пару собирали ящики, старому Гао хотелось, чтобы чужак оказался моложе. Тогда он мог бы остаться надолго, унаследовать пасеку после его смерти. Но ящики сколачивали два старика с редкими седыми волосами и морщинистой кожей. Старый Гао понимал, что ни одному из них не встретить следующие десять зим.
Он обратил внимание на то, что чужак разбил небольшой аккуратный огородик за своим ульем, сам улей перенес чуть в сторону и накрыл сеткой вместе с огородом. Снабдил улей «задней дверцей», так что к огороду получили доступ лишь пчелы из арендуемого улья. Старый Гао также заметил, что под сеткой стоят несколько плоских емкостей, наполненных, вероятно, чем-то вроде сахарных растворов: ярко-красного, зеленого, ослепительно синего и желтого цветов. Старый Гао указал на них, но чужак лишь кивал и улыбался.
Пчелы обожали сиропы, роились по краям жестяных емкостей, опускали хоботки и сосали, пока не отваливались, и тогда возвращались в улей.
Чужак зарисовал пчел старого Гао. Показывал ему эти рисунки, объяснял, чем черные пчелы отличаются от других медоносных, рассказывал о древних пчелах, сохранившихся в смоле миллионы лет, но тут ему не хватало языковых познаний в китайском, и если честно, старого Гао это особо не интересовало. Пчелы принадлежали ему до его смерти, а потом стали бы собственностью склона, на котором стояли ульи. Он приносил сюда других пчел, но они болели и умирали или же погибали под ударами черных пчел, лишавших их меда и пищи.
Последний раз старики встретились на исходе лета. Старый Гао спустился в деревню и с тех пор больше ни разу не встретил чужака.
Готово.
Все получилось. Я одновременно ощущаю и торжество, и разочарование, словно от поражения. Или это далекие грозовые облака так давят мне на нервы.
Как странно бросить взгляд на руки и увидеть не свои руки, какими я их знаю, но руки давно ушедших дней юности: суставы не распухли, волосы на тыльной стороне ладоней темные, а не снежно-белые.
В этом квесте столь многие потерпели поражение, эта загадка, казалось, не имела решения. Три тысячи лет назад в попытке ее разрешения умер первый император Китая, едва не погубив свое государство, а у меня на все ушло… сколько? Каких-то двадцать лет?
Не знаю, правильно я поступил или нет (хотя отход от дел без подобного занятия в самом прямом смысле этих слов свел бы меня с ума). Я последовал указаниям Майкрофта. Я исследовал проблему. И — а разве могло быть иначе? — нашел ответ.
Я поделюсь им с миром? Нет.
И все же у меня в рюкзаке полгоршка темного меда. Полгоршка меда, который стоит больше, чем взятые вместе богатства всех государств. (Я хотел написать «превышает стоимость всего китайского чая», с учетом моего теперешнего местопребывания, но такое сравнение даже Ватсон отверг бы как мелодраматичное клише.)
И раз уж речь зашла об Ватсоне…
Мне осталось сделать только одно. Решить единственную несложную задачу. Сначала добраться до Шанхая, а оттуда пароходом, обогнув половину земного шара, до Саутгемптона.
По прибытии разыскать Ватсона, если он до сих пор жив, а я думаю — так оно и есть. Тут нет никакой логики, но я уверен, что каким-то образом почувствовал бы, что Ватсон уже покинул этот мир.
Я куплю театральный грим, превращусь в старика, чтобы не испугать его, и приглашу на ужин.
Думаю, к вечернему чаю каждому подадут гренок с медом.
Деревенские судачили о чужаке, миновавшем селение по пути на восток, но те, кто рассказывал об этом старому Гао, не верили, что это тот самый человек, который жил в лачуге Гао. Через деревню проследовал молодой стройный темноволосый мужчина. Он совсем не походил на старика, приходившего весной. Правда, один из очевидцев отметил сходство заплечных мешков.
Старый Гао отправился на пасеку выяснить, что к чему, хотя заранее догадывался, что обнаружит наверху.
Чужак пропал, а с ним и его мешок.
Очевидно, произошел пожар. Тут двух мнений быть не могло. Сгорели бумаги: старый Гао узнал сохранившийся уголок рисунка одной из его пчел, остальное или обратилось в пепел, или почернело до такой степени, что он бы ничего прочитать не смог, даже если бы разбирал варварские письмена. Пострадали не только бумаги: от арендованного улья остались лишь обугленные головешки, плоские емкости из-под ярких сиропов погнулись и почернели.
Чужак когда-то объяснял ему: он добавляет краску в сиропы, чтобы самому было удобнее их различать. Зачем ему это понадобилось, старый Гао не поинтересовался.
Как заправский детектив он перерыл всю лачугу в поисках хоть каких-то зацепок, которые могли бы пролить свет на личность незнакомца и его теперешнее местонахождение. На подушке его ждали четыре серебряные монеты, два юаня и два песо. Их он оставил себе.
За лачугой старый Гао обнаружил горку вытопок. Пчелы все еще ползали по ней, тыкались хоботками в сохранившуюся на липком воске сладость.
Старый Гао долго размышлял, потом собрал вытопки, обернул в тряпку и положил в наполненный водой горшок. Он нагрел содержимое на жаровне, но закипеть не дал. Вскоре воск всплыл на поверхность, а мертвые пчелы, грязь, пыльца и прополис остались в тряпке.
Старый Гао оставил горшок остывать.
Вышел наружу и взглянул на небо. Сияла почти полная луна.
Он задался вопросом, сколь много селян еще знает, что его сын умер ребенком. Попытался вспомнить жену, но лицо ее расплывалось, а портретов или фотокарточек не осталось. Подумал, что на этом свете ему по душе только одно: приглядывать за этими черными, блестящими как пули пчелами на крутом склоне высокого холма. Никто более не понимал их так, как он.
Вода остыла. Он вынул неровную пластину застывшего воска, положил на доски топчана, чтобы до конца охладить, достал из горшка тряпку с грязью и отходами. После чего (в каком-то смысле он тоже стал детективом и следовал принципу: отсечь невозможное и принять оставшееся за истину, какой бы неправдоподобной она ни казалась) выпил сладкую воду. В вытопках всегда остается довольно много меда, даже после того как большая его часть слита. Жидкость сохранила вкус меда, но старый Гао раньше такого не пробовал. В нем сочетались и дым, и металл, и незнакомые цветы, и странные ароматы. А еще, подумал старый Гао, от этой воды пахло совокуплением.
Он выпил все и заснул, положив голову на керамическую подушку.
Проснувшись, подумал старый Гао, он решит, как быть с двоюродным братом: после исчезновения старого Гао тот скорее всего захотел бы унаследовать эти двенадцать ульев.
Он мог представиться незаконнорожденным сыном, который нашел жилище отца после долгих лет поисков. Или просто сыном. Молодым Гао. Кто сейчас упомнит? Значения это не имело.
Он отправится в город, а потом вернется и станет ухаживать за черными пчелами на склоне холма, пока позволят обстоятельства и здоровье.
* * *
Нил Гейман — единственный писатель, удостоенный медалей Карнеги и Ньюбери за роман «История с кладбищем» и премии Хьюго в номинации «Лучший рассказ» за «Этюд в изумрудных тонах» о столкновении Шерлока Холмса и доктора Ватсона с миром, созданным воображением Говарда Филлипса Лавкрафта. Впервые Нил Гейман встретился с Шерлоком Холмсом в десятилетнем возрасте. Произошло это в библиотеке начальной школы, и юный Нил сразу добавил Великого Детектива к Списку Людей, Которыми Он Хотел Стать, Когда Вырастет. К тому моменту список этот, вероятно, включал Псмита, созданного П.Г. Вудхаусом, и Элрика, порожденного воображением Майкла Муркока. Когда Нил вырос, он стал писателем, что, возможно, ничуть не хуже.
В канонических произведениях о Шерлоке Холмсе об интересе последнего к пчелам указано в рассказах «Львиная грива» и «Его последний поклон». В «Поклоне», действие которого происходит в 1914 году, упоминается «фундаментальный труд последних лет Холмса»: «Практическое руководство по культуре пчел с некоторыми наблюдениями о сегрегации матки».
