Глава 31

Я стоял и смотрел на черную сторону города; там были вещи, которые мне хотелось увидеть снова, поэтому я пошел в том направлении. Мне нравилась дорога, по которой ступали мои ноги. Я подумал, что в прежние славные времена это была простая грунтовка, но потом ее осовременили, и произошло это где-то в 1950-х годах, почти наверняка на деньги Министерства обороны. Основание дороги углубили для возможности провоза бронетехники, погруженной на безбортовые колесные тягачи, да и сама дорожная линия была выпрямлена, поскольку если военный инженер видит направляющую линию на карте, то на земле неизбежно появляется прямой путь. Я достаточно походил по дорогам Министерства обороны. Их во всем мире великое множество, все построены еще при прошлом поколении, во время долгого военного могущества Соединенных Штатов, когда все в мире было нам под силу. Я был продуктом той эпохи, но не был ее частью. Я ностальгировал по некоторым вещам, которых так и не испытал.

Потом я вспомнил о своем приятеле Стэне Лоури, который говорил, что хочет разместить объявление о поиске работы в кафе, возле которого мы обосновались. Изменения наступали, в этом я был уверен, но не чувствовал себя несчастным. В этом мне помогала прямая дорога, проложенная по мелколесью в штате Миссисипи. Солнце висело высоко в небе, воздух был теплым. Позади пройденные мили, впереди — мили, которые еще предстояло пройти, и уйма времени на часах. Я был начисто лишен каких бы то ни было амбиций, а потребности мои были очень ограничены. Что бы ни случилось, со мной все будет хорошо. Нет выбора? Обязательно появится.

Я повернул в том же месте, где Деверо на своей машине свернула на юг, на грунтовую дорогу, по одну сторону которой были кюветы, отделенные от проезжей части барьерными ограждениями, а по другую — дома, похожие на лачуги рабов. Я шел к дому Эммелин Макклатчи. Я двигался прогулочным шагом и видел окружающий мир в ином свете, нежели из автомобиля. Нищета, нищета во всем, или состояние близкое к ней. Развешенное на веревках заплатанное белье, застиранное до такой степени, что сделалось почти прозрачным. Ни одной новой машины. В некоторых дворах бродили куры, козы, иногда я видел поросят. Шелудивые собаки, сидящие на цепи. Клейкая лента для герметизации трубопроводов и проволочные крепления виднелись повсюду — на линиях подачи электричества, на водосточных трубах, на их стыках. Повсюду сновали босоногие дети, сосавшие пальцы и не сводившие с меня глаз, пока обеспокоенные матери, избегавшие встречаться со мной глазами, не прогоняли их прочь.

Продолжая идти, я дошел до дома Эммелин Макклатчи. Ее я не видел. Я вообще никого не видел на этом участке дороги. Ни детей, ни стариков. Никого. Я прошел мимо дома с пивными кружками на окнах. Я шел тем же путем, которым Деверо везла меня накануне, смотря то вправо, то влево, пока не вышел к заброшенной строительной площадке с кучей гравия.

Дом, который здесь могли построить, был маленьким, и его фундамент располагался под углом в соответствии со старым обычаем максимально использовать преимущества постоянно дующих ветров и избегать прямых юго-западных лучей солнца в летнее время. Тело фундамента было выложено из повторно использованных блоков, скрепленных цементным раствором. Угловые стыки кое-где уже пострадали от выветривания и эрозии. Ничего, кроме фундамента, не было доделано. Видимо, кончились деньги, подумал я.

Как я предположил, гравий, сваленный в кучу, ожидал, когда он станет наполнителем для бетона. Возможно, нижний этаж нового жилища предполагалось возводить из прочных блоков, а не из досок. Наверное, такой проект имел свои преимущества, хотя бы ради спасения от термитов. Но это были лишь мои догадки. Я никогда не строил дом. Я никогда не должен был делать выбор в пользу того или иного проекта.

Сама куча гравия расползлась и осела за время простоя строительства. По краям ее росла трава, пробившаяся сквозь строительный материал. Почти со всех сторон слой гравия был не выше колена, и только с одного края кучи чуть возвышалась площадка шириной с двуспальную кровать. Выбоины и подобия низких кочек, видневшиеся на верхней поверхности, были похожи на тест Роршаха. С полным основанием можно было увидеть в них результаты беспорядочной беготни, прыжков и возни детей. В равной степени в них же можно было лицезреть результат того, что взрослую женщину бросили на гравий и изнасиловали, и сопровождалось это все неистовыми конвульсивными движениями коленей, локтей и спин.

Я присел на корточки и провел пальцем по небольшим камушкам. К моему удивлению, они были плотно притиснуты друг к другу и с места сдвигались только с большим трудом. Видимо, какие-то пыльные остатки на их поверхности, смешавшись с дождевой водой или росой, образовали что-то типа клея. Я прокопал бороздку шириной примерно в один дюйм и с такой же глубиной, после чего повернул ладонь другой стороной, прижал верхнюю поверхность ладони к гравию и продержал ее в таком положении около минуты. Затем посмотрел на результат. Маленькие белые отметины, но не углубления от вдавливания, потому что на верхней поверхности ладони практически отсутствует мышечный слой. Тогда я засучил рукав рубашки и прижал внутреннюю поверхность предплечья к гравийной россыпи. Затем надавил на предплечье ладонью второй руки и наклонился, чтобы увеличить усилие. Пару раз отрывал предплечье от гравия и прикладывал его снова, а несколько раз, не отрывая ладони, водил предплечьем туда-сюда по камушкам. Затем посмотрел на то, что получилось.

На коже образовались красные и белые отметины, налипло много пыли, земли и грязи. Поплевав на руку, я обтер ее о брюки; получившаяся чистая полоса выглядела одновременно и похожей, и непохожей на то, что я видел на пояснице Дженис Мэй Чапман. Еще один тест Роршаха. Безрезультатный.

Но все-таки я пришел к одному важному заключению. Очистив, насколько было возможно, руку — хотя и не до конца, — я решил, что после того, как Чапман была изнасилована на каком-то гравии, она после этого не только оделась, но еще и вымылась под душем.

Я двинулся дальше и вышел на широкую улицу, на которой прежде жила Шона Линдсей. Вторая жертва. По сравнению с остальными — девушка из среднего класса. Ее младший брат снова торчал во дворе. Шестнадцатилетний мальчишка. Тот самый уродец. Он просто стоял во дворе. И не двигался. Смотрел на улицу. На то, как я подхожу к дому. Его глаза улавливали каждое мое движение. Я сошел с тротуара на обочину и, подойдя ближе, остановился как раз напротив него. Нас разделял забор из тонкого штакетника.

— Как жизнь, парень? — спросил я.

— Мамы нет дома, — ответил он.

— Спасибо, что предупредил, — улыбнулся я. — Но я ведь спросил тебя о другом.

— Жизнь собачья, — ответил он.

— А потом ты умрешь, — сочувственно произнес я и тут же пожалел об этом. Я словно позабыл о том, что недавно произошло в их семье. Но он, казалось, не обратил внимания на мои слова. Это меня обрадовало. Я сказал: — Мне надо с тобой поговорить.

— Зачем? Ты зарабатываешь себе нагрудный значок? И поэтому ищешь какого-нибудь чернокожего, чтобы поболтать с ним сегодня?

— Я служу в армии, — ответил я. — А это значит, что половина моих товарищей чернокожие, и что более важно, половина моих командиров — чернокожие. Я все время разговариваю с чернокожими, а они разговаривают со мной. Так что бросай эти свои замашки, ты ведь не в гетто живешь.

Мальчишка немного помолчал, а потом спросил:

— А в каких частях вы служите?

— В военной полиции.

— Это тяжелая служба?

— Тяжелее любой тяжелой, — ответил я. — Подумай логично. Любой солдат может лягнуть тебя сапогом в задницу, а я могу лягнуть в задницу любого солдата.

— Серьезно?

— Более чем, — с важностью пояснил я. — Серьезно для других людей. Но не для нас.

— А о чем вы хотели поговорить со мной?

— О некоторых подозрениях.

— А о каких?

— Как мне кажется, — ответил я, — никто не говорил с тобой о смерти твоей сестры.

Он опустил глаза вниз.

— Обычно, когда ведется расследование убийства, — продолжал я, — говорят со всеми, кто знал жертву. Спрашивают об их подозрениях, соображениях… Хотят узнать, чем занималась жертва, куда она ходила, с кем общалась… С тобой беседовали об этом?

— Нет, — ответил он. — Никто со мной не говорил.

— А должны были, — сказал я. — Значит, мне следует поговорить с тобой об этом. Потому что братьям многое известно об их сестрах. В особенности в вашем возрасте. Держу пари, ты знаешь о Шоне такое, чего не знает больше никто. Держу пари, она рассказывала тебе о таких вещах, о которых не могла рассказать маме. И держу пари, ты и сам мог догадываться о многом.

Мальчик, стоя на месте, перетаптывался с ноги на ногу. Вид у него был застенчивый и немного гордый, как будто он собирался сказать: Ну да, возможно, я и сам кое до чего допер. А вслух произнес:

— Никто не говорил со мной ни о чем.

— А почему?

— Да потому, что я урод. Они думают, что я к тому же еще и тугодум.

— Кто сказал тебе, что ты урод?

— Да все.

— И даже мама?

— Она так не говорит, но она так думает.

— И даже твои друзья?

— У меня нет никаких друзей. Ну кто станет со мной дружить?

— Все они не правы, — твердо произнес я. — Ты не урод. Ты, конечно, не красавец, но и не урод. А это совсем разные вещи.

Он засмеялся.

— Именно это, бывало, говорила мне Шона.

Я представил себе эту пару вместе. Красавица и чудовище. Трудная жизнь для обоих. Трудная для него — бесконечные сравнения с сестрой. Трудная для нее — необходимо постоянно соблюдать такт и проявлять терпение.

— Тебе надо поступить в армию, — сказал я. — По сравнению с половиной людей, которых я знаю, ты выглядишь прямо как кинозвезда. Тебе бы взглянуть на того, кто послал меня сюда.

— А я и собираюсь поступить в армию, — ответил он. — Я говорил кое с кем об этом.

— И с кем же ты об этом говорил?

— С последним бойфрендом Шоны. Он был солдатом.