Я уже стар и, видно, скоро умру. И никому до этого не будет дела, это надо признать. Но перед тем как отправиться к праотцам, я бы хотел поведать одну историю. Я заплатил вот этому тощему грамотею с лицом как твое сгнившее яблоко, чтобы он записал ее. Я не доверяю ему, а потому он все мне потом перечитает; я и пенни не заплачу, пока мне не понравится то, что я услышу.

А мне мало что нравится из того, что я слышу. Эти газеты, будь они неладны, по три, четыре, а то и пять раз в год только и нахваливают великие деяния этого никчемного еврея Бенджамина Уивера — этого «великого человека», который оказал неоценимую услугу кабинету министров, или могущественному герцогу Подотри-Задницу, или сквайру Добрая Тряпка. Стар ведь уже, а все ему неймется. Они забыли, да, забыли, но старина Фишер не забыл. Я хорошо помню, как мы пересеклись, когда он был еще молодой и ничем не лучше меня, а то и хуже; еврей — он и есть еврей.

Однажды этот молодец, этот «охотник на преступников» заявил, что вроде он сделает улицы безопасными для обычных людей, как они себя называют. Это ни для кого не секрет, хотя говорить об этом не любят. А сам-то он ничем не лучше меня и любого из моей компании, вор и разбойник с большой дороги, который якшался со всяким отребьем.

Все кругом знают, что этот Уивер был когда-то боксером и кулаками зарабатывал себе на жизнь, а потом прославился как благодетель. Но было и другое время — в промежутке, когда он уже завязал с мордобоем, но еще не взялся ловить преступников. Мне о том времени все известно, и я собираюсь сейчас о нем рассказать.

Итак, начну я с дерьмового дождливого дня осенью 1717 или 1718, а может, 1719 или 1720 года. Точнее не помню. Ну, вы уже поняли, что я старик и здоровье слабое: кровью харкаю и кровью испражняюсь. Но вас это не касается. А вот что вас должно заинтересовать: я, тогда еще молодой, повстречал на живописном, но пустынном участке дороги щегольски разодетого франта — он как раз заканчивал обрабатывать огромный красивый экипаж. В руках он держал мешок, полный монет, драгоценных камней и прочих ценных штучек-дрючек. Этак учтиво он попрощался с парочкой уродливых сучек за тридцать, сразу видно: совершенно никчемных. Однако он, шельма, очаровал их, назвался Благородным Беном, а они стояли все красные да ресницами хлопали, словно он сплясал перед ними какой модный танец, а не связал кучера и не забрал их дорогие безделушки. Напарник этого ухаря, малый по имени Томас Лейн, находился футах в двадцати от них и зорко смотрел по сторонам — не появится ли кто.

Эти двое были прям как братья и на дело никогда не ходили по одному, только на пару. Они и внешность имели схожую: росту высокого, в плечах широкие и оба с темными волосами. В этом-то вся соль, да? У кого хошь пропадет охота ссориться с такими парнями, ворами этими, будь они неладны, которые не разлей вода, всюду вместе, вроде кровных родственников. Тут ведь как: обидишь одного, будь уверен — придется иметь дело со вторым.

Стало быть, подъехал я поближе к Томасу Лейну (ну, это я потом выяснил, что его так звали). Второй — Уивер, как я после узнал — вел возле экипажа учтивую беседу с дамами. Солнце как раз показалось из-за туч и светило мне прямо в глаза, так что я не разобрал четко лица Лейна, но все ж отметил, что парень морщится. Это его коробило то словоблудие, что Уивер развел с бабенками, — так я понял. В общем, глазел он на дружка своего, а не в мою сторону, а потому не видел и не слышал, как я подъехал. А подъехал я и вправду очень тихо, потому как, доложу я вам, лошадка моя была как раз для таких дел натаскана. Значит, подобрался я к нему тихонько так и треснул от души по голове. Повалился он на землю, но не отключился, так что стукнул я снова, опять же по кумполу. И еще разик все по той же головушке, чтобы лежал тихо, как мышка. И удачно я последний раз приложил — он ведь копыта и откинул, как мне позднее сообщили. Хотя тогда-то я этого не понял. Важно, что и звука от него слышно не было — это меня вполне устраивало.

Вообще-то я не собирался его убивать. Лейн не был мне другом, но все же был своим братом-вором, и я только хотел, чтобы он не поднимал шума. Однако что сделано, то сделано. Плачь не плачь, а снова он не задышит, если уж испустил дух, верно ведь?

В это время с другой стороны уже приближался мой дружок и напарник в таких делах Рудди Дик. У меня, кстати, было трое или четверо лихих приятелей, которых я брал с собой, но ни одному я не доверял так, как доверял Дику. Был он уже стар, но это по моим тогдашним меркам. На самом-то деле ему лет на двадцать было поменьше, чем мне сейчас. Обменялись мы, значит, с Диком взглядами, враз оценили расклад и сообразили, что нам делать. Мы же были с ним старые друзья, ну, я уже говорил.

Уивер этот, может, и не заботился посматривать по сторонам, зато две обкраденные им дамочки все видели. Видели, какую шуточку я сыграл со стариной Томасом Лейном. И как они завизжали да пальцами стали на меня показывать, слышь, будто эти два гаврика с большой дороги — их друзья закадычные, а я враг. И ведь ни на секундочку не предположили, стервы, что я собираюсь спасти их от злодеев. Но тут ничего удивительного нет — морда лица у меня та еще, а в молодости и вовсе жуткая была.

Голосят эти крали, стало быть, а потом прячутся в карету. Я же таким удальцом подлетаю ближе и кричу этому бандиту в благородном обличье: «Эй, парень, я тут малехо приятеля твоего прибил и боюсь, ты будешь следующим».

Уивер — хоть, повторяю еще раз, я тогда не знал его имени — поворачивается ко мне и пялится. Не удивленно там или грустно и не со страхом, а вижу я, как ярость полыхает в его темных глазищах. Даже сквозь пелену дождя заметно, как полыхает. Вы бы и моргнуть не успели — так быстро этот пройдоха обо всем догадался. Огляделся он кругом, мигом просчитал мои намерения, и понял я тогда, что нажил себе смертельного врага.

Это была, что называется, плохая новость. Но имелась и хорошая: долго прожить ему было не суждено — Рудди Дик находился уже рукой подать. Он пришпорил лошадь, и та понеслась резвым галопом. На всем скаку Дик выхватил клинок, готовый отсечь ничего не подозревающему иудею голову, точно как эти нехристи отсекают друг другу крайнюю плоть.

И вот этот Уивер стоит, таращится на меня с ненавистью во взоре; я его взгляд выдерживаю, отвлекаю его внимание, чтобы он не засек Дика. А тот уже совсем близко. Не успеют часы еще раз тикнуть, как этот разгневанный малый станет на голову короче. Но тут внезапно, будто у этого черта глаза на затылке, он разворачивается. Быстро швыряет в сторону мешок с награбленным добром, в одно мгновение выхватывает саблю и наносит удар. И успевает это сделать раньше Дика. Нет, голову он Дику не отрубил, но горло вспорол, кровь оттуда хлынула алым потоком, и все… Конец старине Дику.

Да, большая была потеря. Хорошим другом был Дик, все мы делили с ним: и еду, и монету, и шлюх. Но знаете, жизнь-то продолжается, и Уивер вовсе не один такой смышленый и ловкий. Я пришпорил лошадь и притворился, будто жажду отомстить за друга и наброситься на Уивера, а сам на всем скаку нагнулся, подхватил, значит, с земли брошенный им мешок и поскакал скорее прочь, оставив позади два трупа в лужах крови. Так-то вот.

Только через несколько недель я выяснил, что малый, которому я настучал по голове, там прям и помер. Второй же парень — теперь мне было известно, что его зовут Бенджамин Уивер, — поклялся поквитаться со мной за смерть своего брата. Так что месяц-другой я был настороже, однако ничего такого не происходило. Я ничего не слышал ни об Уивере, ни о его, так сказать, подвигах и начал уже себе думать: а может, он помер или где затихарился? И решил я, что все кончилось. Но на самом деле ничего не кончилось. И хоть я уже долго тут болтаю и выдул целых две пинты, это еще только начало моей истории.

Минул, значит, год или больше, и я собрался на новое дело. Хотелось мне залечь на дно, потому как тогда много нашего брата хватали на месте преступления и без объяснений отправляли на виселицу, словно скот на бойню. Я тщательно готовил операции и старался проводить их как можно реже — так меньше шансов, что на тебя настучат. Со времени предыдущей вылазки и месяца не прошло, а все потому, что в тот раз события развивались не так, как планировалось. Мне нашептали, что в одной карете будут перевозить большие деньги, и так оно и случилось, но вот незадача — денежки оказались заперты в сейфе. Этот ящик сделал один немец по фамилии Домаль, который вроде считался лучшим в мире мастером по изготовлению сейфов. Эта штуковина была слишком прочная, чтоб ее взломать, и код был больно мудреный — не подобрать. Богатство — вот оно, а не достать. Близок, как говорится, локоть… Так он и хранился у меня в жилище, в тайном месте, поскольку я никому не рассказывал, где живу. Даже ближайшим своим друзьям. Мое правило: не доверять никому, а в особенности друзьям.

Так что про сейф я пока забыл и положил глаз на карету, на которой богатенькие дамы намеревались возвращаться в Лондон после лета, проведенного в Йоркшире. Поживиться там было чем: баулы со всяким барахлом, бабские побрякушки типа серебряных пряжек, изящные носовые платки, ткани и много чего еще. Вот только дело это для вора не шибко выгодное. Возьмешь добычи на три-четыре сотни фунтов, а от скупщика получишь всего три-четыре фунта. Но так уж заведено. Да еще надобно отметить, что эти богатенькие нонче не дураки и передвигаются только с сопровождением. И с таким сопровождением, на преданность которого могут рассчитывать. Вот и с теми дамочками должны были ехать двое да еще здоровый крепкий кучер на задках. Кучера этого, видного мужичонку, звали Филлип, что означает «любитель лошадей». Для чего я это прибавил? А чтоб вы поняли, что я ученее любого ученого буду. Вот так.

И случилось, что этот Филлип заинтересовался одной малышкой судомойкой по имени Мэгги, тоненькой, как тростиночка, но горячего нрава. А любила она меня страстно и беззаветно. Вот от нее-то я и прознал все подробности. И я же убедил ее оказать бедному Филлипу знаки внимания, и девочка сделала все, как я просил. Ну и, доложу я вам, сразили его наповал колдовские чары моей подружки; когда я увидел его, он еле дышать мог от страсти, от него за сотню ярдов разило влюбленностью. Старина Фил готов был сделать все, что только потребует его обожаемая. В общем, согласился он помочь нам за долю добычи для себя и для прекрасной Мэгги. Ну, это он зря надеялся, поскольку я задумал двойную игру.

И вот, значит, отправились мы на дело, я и мой напарник. Я уже говорил вам, что никогда не промышлял один, всегда рядом со мной бывал какой-нибудь добрый молодец. В тот раз я взял с собой малого по имени Бздунишка Дэн. Ох и в точку его так прозвали. Он, кстати, не только воздух портить умел, но и башку имел на плечах, а в наших делах это немаловажно. Но как же он вонял!

Частенько, когда нас искали, я опасался, что нас обнаружат по благоуханию Дэна. Потому как газы он пускал необычные: от них и глаза слезились, и голова становилась дурная. И все же славный он был малый, этот Дэн. Вот только вонь… Не такой, может, бесстрашный и рисковый, как Рудди Дик, но парень, на которого можно положиться. И к тому же разбирался в оружии так, как никто из тех, с кем мне доводилось встречаться. С ним я мог быть уверен на все сто, что мои пистолеты не дадут осечку в неподходящий момент. Кроме того, когда мы, разделив добычу, отправлялись в лихой загул, ни разу не было такого, чтоб первосортные дамочки предпочли его, а не меня, и это с моей-то рожей.

Вот, значит, в нужный день затаились мы в небольшой рощице и ждем, когда появится наша цель. Наконец он показался, нарядный такой экипаж, весь бирюзовый с золотым, а отделан черным. Я размечтался, будто две крепкие лошади везут баулы со звонкой монетой. Один охранник скакал спереди, а другой, стало быть, позади. И вид у этих двоих был такой, словно им жуть как скучно. И за это они мне очень понравились.

Тут в игру вступил Бздунишка Дэн, он молнией выскочил из кустов на того, который сзади, и разрядил пистолет прямо ему в грудь. Ну, конечно, грохот, пламя, и парень завалился на свою лошадь.

Я-то совсем не так привык действовать. Смысл убивать человека, если вполне достаточно его просто оглушить? Но чем предаваться бесполезным умствованиям, я собрался уже позаботиться о скачущем впереди парне, однако Бздунишка Дэн меня опередил. Понесся он, значит, галопом и на ходу разрядил тому в спину вторую пушку.

Тогда я уже был рядом и на мгновение натурально ослеп от вспышки. Когда же зрение вернулось, я обнаружил лошадь без всадника и лежащее на земле тело.

Смотрю я так на Дэна, тот в ответ пожимает плечами. Что ж, думаю я себе, весьма неплохо.

В экипаже, ясен пень, вопят на разные голоса. Ну оно и понятно: разве ж ожидали они такого кровопролития? Если честно, эти разбойники-джентльмены только облегчали нам задачу. Дамочки начинали считать, что ограбление — это самая романтическая в мире штука. А когда сталкивались с ним поближе, видели море кровищи, чувствовали запах смерти и дерьма; тут-то они готовы были хоть голыми на дерево лезть, если б им приказали.

Тем временем Бздунишка Дэн совершил один из своих знаменитых залпов и помчался к карете. Я скачу следом — нужно же экипаж остановить. Держу пистолет наготове, а свободной рукой отгоняю от лица волны вони. С Филлипом мы договорились, что он сделает вид, будто пытается от нас удрать, и он играет свою роль как надо: свистит и гонит лошадей сумасшедшим галопом. Да вот не слишком ли сумасшедшим? И вообще, судя по всему, он не играет. Похоже, посмотрел наш Филлип, как Дэнни на раз-два замочил пару лихих парней, да и потерял к нам доверие и решил, собака, из игры выйти.

По нашему плану разобраться с Филлипом должен был я, однако этот Бздунишка Дэн рассудил иначе. Он, словно вольтижер на ярмарке Бартоломью, встает, значит, на спине своей лошади, а потом натурально взлетает в воздух. Он всегда все продумывал, этот Бздунишка Дэн. Вот и сейчас намеревается прыгнуть прямо на кучера Филлипа, того, который, как предполагалось, будет нам помогать. Дэну это хорошо известно, но, кажется, ничуть его не беспокоит; я оглядываюсь и застаю такую картину: Дэн вытаскивает пистолет и лупасит Филлипа, точно дубинкой. Поднимает пистолет и опускает, снова поднимает и опускает. В третий раз и в четвертый. Да… Слышу я хрипы и стоны, вот только не вижу, что там у них происходит. Когда же подобрался я наконец поближе, все было тип-топ: карета не двигалась, кучер висел на задках этаким кулем, а то, что осталось от его головы, было вроде твоего малинового желе. Руки у Бздунишки Дэна все были забрызганы красным, рубашка покрыта красными пятнами, и лицо в такую же крапинку. Ухмыльнулся он мне жуткой улыбкой, а потом взял и облизал свои окровавленные губы.

И вот, значит, торможу я возле кареты. В четверти мили позади валяются два мертвяка и две лошади. Ох, не люблю я оставлять за собой такой явный след, но дорогой этой мало кто пользуется, так что, по моим прикидкам, четверть часа у нас всяко есть. Возможно, и через час тут никто не поедет, однако не до пустых рассуждений. Нужно всегда соблюдать максимум осторожности, а не то тебя сцапают и вздернут. Куда уж проще, верно?

Тут Бздунишка Дэн спешивается и выводит очередную свою руладу. Глаза у меня слезятся, дышу через два раза на третий и тоже спешиваюсь. Настало время приступить непосредственно к делу.

Из экипажа доносятся стоны и всхлипывания, но я ни черта не вижу сквозь задернутые занавески, как будто, наивные, они могут спрятаться за этими тряпочками. Однако излишняя осторожность еще никому не повредила, так что я взмахиваю пистолетом и тычу им в дверцу кареты.

— На выход, суки! — кричу. — Медленно и аккуратно, ручки повыше подняли, и никаких резких движений. Если кто вздумает меня ослушаться, пристрелю, к чертовой матери, отрежу хозяйство и засуну в рот ближайшей даме.

Тут главное — напугать их до чертиков. Никакого душещипательного бреда вроде: «О боже, какие чудесные драгоценности. Не будете ли так любезны передать их мне, вот сюда». Да я скорее свинью в хлеву трахну, чем скажу такую чушь. Один раз было подобное. А что именно — секрет.

Вдруг дверца с шумом распахивается, и из кареты вываливается здоровый дядька с огромным животом в костюме из небесно-голубой ткани, а костюм-то весь в кружавчиках и с золотыми нитями. Парик съехал набок — явно трясся весь от страха. Лицо блестит от пота, хоть на улице и не жарко совсем, а в глазах слезы. И ведь дядьке этому явно под полтинник, а рыдает, будто дитя малое, которое у матери отняли.

— Пожалуйста, — бормочет он сквозь слезы и сопли, — мы сделаем все, что пожелаете. Только никого не трогайте.

— Никого не трогать? — рявкаю я. — Ты оглянись по сторонам, рева-корова. Охраннички ваши мертвы, кучера мы тоже грохнули. Ты имеешь в виду, чтоб я не трогал никого, кроме слуг?

Хотелось мне еще кой-чего добавить, но сдержался — время сейчас дороже всего. Да и не пристало джентльмену с большой дороги строить из себя комика, прости господи.

— Живо вылезайте, — приказываю. — Все, кто там есть.

— Там никого, только моя жена, — хнычет этот жиртрест.

— Пусть выходит, иначе там только твоя вдова останется, — отвечаю я; такой я в те деньки был умный и находчивый.

И вот она выбирается из кареты — красавица, каких я никогда не видел. Лет ей не больше восемнадцати, кожа белая, шея лебединая, а глаза такие зеленые, словно листья на деревьях в самый солнечный день самого прекрасного лета. Вот. Платье на ней жутко модное, а вырез такой глубокий, что титьки ее большие просматриваются очень даже хорошо. Глаза она вниз опустила, а губы, как и у мужа, трясутся. И губы у нее алые и влажные, так и просят, чтобы их целовали.

Бздунишка Дэн окидывает ее сладострастным взором, и бабенке с муженьком остается только гадать: то ли Дэнни собирается проделать в ней дырку, то ли воспользоваться уже имеющимися в наличии.

Я же кидаю толстяку мешок со словами:

— Сгребай все сюда: монеты, банкноты, драгоценности, все мало-мальски ценное. Потом, перед нашим прощанием, я все проверю и буду отрубать тебе по одному пальцу за каждую укрытую вещь.

Парочку эту я по-прежнему держу под прицелом пистолетов. И тут Дэн заявляет:

— Наверное, мы можем задержаться чуть дольше, чем собирались.

И так зырит на женушку, что никаких сомнений касательно его намерений нет. Но я ясно даю понять, что сейчас не время удовлетворять похоть.

— Повеселишься со шлюхами, — говорю я Дэну. — Не собираюсь рисковать.

— Будь по-твоему.

Он вскакивает на лошадь и вроде как не возражает против того, что я тут командую.

А ребятки тем временем наполняют мешок, в точности как я и велел. Жирный положил туда свой кошелек и занят тем, что отстегивает пряжки с туфель. Дамочка не отстает — снимает кольца и ожерелье.

Потом я приказываю жирному лезть на верх кареты и сбросить оттуда два пухлых, как и он сам, чемодана. Они падают в грязь и от удара раскрываются, ну точно яйца раскололись. И вываливается из них груда всякого шмотья и разных побрякушек. Я заставляю красотку собрать все безделушки и отправить их туда же, в мешок. И вот пока она ползает и собирает свое добро, я вдруг примечаю что-то яркое такое, блестящее. Так оно, понимаешь, сверкает на солнце, что волей-неволей увидишь.

Оказалось: запертый ящик, напоминающий тот сейф, что хранится у меня на хате. Ну, тот, что я так мечтал раздобыть, тот, в котором находится целое состояние. И от которого один черт никакого проку, потому как мне его все равно не вскрыть. И собственно, этот ящик очень похож на мой: стальной и сделан так же филигранно. Вот. Только этот намного меньше, размером с два моих кулака. Но замок, кажись, точно такого же размера, что и у моего, и смотрится замок ни к селу ни к городу. И тут мне на ум приходит кое-что намного важнее похотливых мыслей о хорошенькой леди.

— Что в этом ящике? — обращаюсь я к жирному.

— Банкноты, — мямлит он.

Чувствую, что не хочет, а все же говорит. Хороший малый. Пожалуй, заслуживает дружеского хлопка по заднице.

— Дай ключ, — приказываю.

Но он только башкой качает.

— У меня нет ключа.

— И где же он? — спрашиваю.

— Нету. Там лежат такие ценности, что я уничтожил ключ.

— И как же ты достанешь их оттуда? — возмущаюсь я.

Согласитесь, весьма разумный вопрос, стоящий того, чтобы задать его громко.

— Есть всего один человек на свете, который может вскрыть замок Домаля, — сообщает жирный.

И что бы вы думали? Указывает на эту сволочь Филлипа! А тот распластался по земле, скучный и неподвижный, весь в крови, и сверкает она на солнце почти так же ярко, как чертов запертый ящик.

Ирония судьбы — так это вроде называется. Бздунишка Дэн вышиб, к чертовой матери, мозги единственному в мире человеку, который мог открыть этот сейф. Плюс еще один сейф — тот, что спрятан в моем жилище. Уставился я, значит, на мертвое тело, и тут происходит такое, чего не бывает и быть не может. Оно, это тело, вдруг дернулось, будто по команде.

Я по-прежнему держу на прицеле эту сладкую парочку, но осторожно так подхожу к Филлипу поближе. Волосы у него все спутались и насквозь пропитались кровью, но череп, кажется, поврежден не сильно. Как ни дубасил его Бздунишка Дэн, парень оказался невероятно живучим.

Значит, действия мои теперь такие: надо забрать Филлипа к себе и ухаживать за ним, пока он не поправится и не сможет открыть мой заветный сейф. Наверное, вы бы так же рассудили на моем месте.

Тут я подумал, что давненько не видел Дэна. Куда это он запропастился и чем там занимается? Осматриваюсь я по сторонам: никого. Тогда сжимаю покрепче оба пистолета и на секунду поворачиваюсь. То есть хотел повернуться на секунду. Если бы эти двое решили на меня напасть, их ожидал бы успех, потому как лицезрел я открывшуюся картину много дольше, чем пристало осторожному и мудрому грабителю.

А что же так привлекло мое внимание? Бздунишка Дэн, он самый. Он находился у меня за спиной. Да, за спиной. Привязанный к дереву. Глаза его были открыты, рот тоже открыт. И хоть я стоял в доброй сотне футов, я готов был поклясться, что у Дэна перерезано горло. Оно все было в крови, так же как и рубашка с курткой.

И все проделано с такой жестокостью, с такой злобой. Всякому, кто посмотрел бы на беднягу Дэна, стало бы ясно: убийца не просто желал поиздеваться над моим приятелем. Нет, мерзавцу надобно было вселить страх в того, кто найдет Дэна мертвым. Все выглядело прямо так, будто кто-то хочет со мной поквитаться. И тут меня осенило: есть только один человек, который мог учинить такое, — Бенджамин Уивер. Он весь горел жаждой мести.

— Ты, гад ползучий, почему молчал? — набросился я на жирного.

— Я ничего не видел, — захныкал тот. — Я же наполнял вам мешок.

— Вот ты и сдохнешь за это!

Он вроде как был и ни при чем, но кто-то же должен поплатиться жизнью за нанесенное мне оскорбление. Однако меня прервали самым неожиданным образом.

— Отпусти его, Фишер, — услышал я за спиной, — и посмотри мне в глаза. Если, конечно, осмелишься.

Повернулся я — и вот он, сидит на лошади, остановился примерно посредине между мной и телом Бздунишки Дэна. Хоть и находился он довольно далеко, да и целый год минул с нашей встречи, я все равно узнал это лицо. Точно, Уивер собственной персоной. Тот самый, который завалил Рудди Дика. В каждой руке этот еврей держал по пистолету, и направлены они были на меня.

Впрочем, стрелять с такого расстояния совершенно бесполезно, посему он тронул лошадь и стал приближаться.

— Пробил час расплаты за то, что ты сделал с Томасом Лейном, — заявил он.

Я пытался изо всех сил скрыть, что мне страшно. Хотя, признаюсь, поджилки так и тряслись.

— А как быть с Бздунишкой Дэном? Он-то не имел никакого отношения к твоему драгоценному приятелю.

— Достаточно того, что вы здесь учинили, — произнес Уивер этаким надменным тоном, словно лорд. — Он заслужил смерть. И ты тоже.

Пистолеты его по-прежнему смотрели на меня. Я тоже держал его на мушке, только вот пистоль мой был один против его двух. Впрочем, моя пушка стоила их — ведь за ней следил и заряжал ее великий мастер по оружию, покойный ныне Бздунишка Дэн. Я бы всяко успел раньше нажать на курок, чем этот выскочка еврей, а одного удачного выстрела мне бы вполне хватило.

И вот, значит, приближается он к той невидимой черте, откуда я, будь на его месте, начал бы палить. Тут я и стреляю первым. Он почти мгновенно отвечает. Однако ж мой выстрел оказался точным, а его — нет. Конечно, по моему разумению «точность» — это несколько иное, потому как пуля только чиркнула по его плечу. Но и этого хватило; от удара Уивер не удержался в седле и кувырнулся с лошади, пальнув с обоих стволов в небо по воробьям.

И понял я, что вот он — мой шанс.

— Ты! — ору я жирному. — Забрось его на мою лошадь.

И тычу пистолетом в Филлипа. А тот так и лежит скрюченный на земле и больше не шевелится.

Толстяк беспрекословно подчинился, и меньше чем через полминуты тело кучера было перекинуто поперек кобылы, а сам я восседал в седле. Уивер все еще пытался подняться на ноги. Он держался за плечо, и я заметил, что кровь оттуда так и хлещет. Кажется, попал я прямиком в кровеносный сосуд и очень надеялся, что рана не позволит ему погнаться за мной. Рисковать не хотелось, да.

Так что проскакал я мимо Уивера, выстрелил в него разик для порядку и помчался прочь. Пленник мой безмолвно покачивался в такт движению лошади, словно большой окровавленный мешок дерьма.

А потом были три часа безумной скачки домой, в Лондон. Все вышло, как вышло, и добрался я до города, когда уже совсем стемнело. Хоть и не настолько, чтобы на меня не обращали на улицах внимания. Но вот чем прекрасен Лондон, пусть он во многом и говенный город, — есть у него такая чудесная особенность: здесь никто не удивится, если заметит, как ты везешь перекинутое через седло неподвижное тело. Здесь и без этого, должен вам доложить, хватает развлечений. Кричат на углах бабы, продающие устриц и креветок, кричат торговцы пирожками, кричат шлюхи и сутенеры. По узким улочкам носятся сломя голову всякие идиоты в экипажах, фермеры тащат на продажу свиней. На мостовых тут и там попадаются кучи дерьма и лужи мочи, а возле лошадиных трупов пируют нищие. Небо над городом все в саже и копоти. Людишки, злые и напуганные, знай себе снуют туда-сюда. В общем, никому до меня не было дела, словно я и не человек вовсе, а муха навозная.

Хата моя находилась в районе Хокли-ин-зе-Хоул — надежное такое местечко. В этом лабиринте самопальных сооружений, у которых сроду не имелось адреса — да и улицы здесь были чисто условные, — никто не смог бы меня найти, если б я сам не показал дорогу. И хозяин у меня был что надо — видел, как я волоку этого черта Филлипа вверх по лестнице, но промолчал. Ну да я платил ему за молчание. Он даже помог мне затащить эту гниду в комнату, где мы и бросили его на пол. Я дал хозяину еще монету, чтоб наверняка ни о чем не тревожиться, и велел ступать прочь.

В квартире у меня было небогато, потому как здесь я не жил, только отдыхал. Жил я, понимаете ли, в тавернах да публичных домах с уличными красотками. Здесь же у меня имелась скромная кровать и кое-какая мебелишка, чтоб присесть и жратву поставить, когда я, бывало, здесь ел. И никаких глупостей вроде картинок на стенах, ковров на растрескавшихся досках пола или занавесей на рассохшихся окнах.

Еще пока мы ехали в Лондон, я заметил, что башка у Филлипа перестала кровоточить, а дыхание, сколько я мог судить, пришло в норму. От этого я враз повеселел. Зажег быстренько несколько ламп, чтоб лучше видеть. Потом взял ведро с водой, которой умывался утром, и окатил Филлипа. Тот сразу зашевелился, застонал, закашлялся и что-то зашипел. А потом и глаза открыл.

Тут я, значит, навел на него пистолет.

— Сядь, — говорю.

Он подчинился, потом дотронулся до головы рукой и тут же отдернул.

— Слышал я, ты можешь открыть сейф Домаля.

Филлип кивнул, но показалось мне, что от этого простого движения чуть не свалился обратно на пол. Похоже было на то, что только благодаря чуду эта гнида пораненная сможет сегодня открыть мой сейф.

С некоторым усилием, поскольку устал как черт, я отодвинул от стены в сторону огромный и удивительно тяжелый стол и открыл потайной закуток, где хранились самые большие мои ценности. Среди них был и сейф. В общем-то, кроме него, там практически ничего и не было — в то время, видите ли, не густо у меня было с ценностями. По сравнению с сейфом, что лежал в моей сумке, этот был огромный — ну, как туловище взрослого мужчины в обхвате — и тяжелый. Только вот я не знал, он сам по себе такой тяжелый или из-за содержимого.

Значит, вытянул я сейф на центр комнаты прямо перед Филлипом. Он так неуверенно на него уставился.

— Открывай, — велю.

— Нет, — отзывается он на удивление ровным голосом.

Я тычу в него пушкой и повторяю:

— Открывай.

— От того, что убьешь меня, он не откроется.

Скотина, он еще и издеваться вздумал.

— Верно, — соглашаюсь, — но если я прострелю тебе коленку, ты можешь стать сговорчивее.

И тут этот гад делает такое, что ну никак не должен делать человек с пробитой башкой. Вскакивает, понимаете ли, на ноги и смотрит на меня этаким волком. И взгляд у него совершенно ясный, и держится он прямо и ничуть не шатается. Ну ладно, решил я, раны оказались не такие уж тяжелые и не такие серьезные.

Вот, значит, стоит он не дальше чем в десяти футах от меня. Но у меня-то в руке пистолет заряженный, с коим я мастак управляться. А ежели он угрозам не поверит, что ж, придется объяснить мерзавцу на доступном для него языке.

— Открывай, или пожалеешь, что на свет появился.

Улыбается мне эта гадина такой, знаете, улыбкой самоуверенной и — да, довольной. Он просто наслаждался ситуацией. И неслабо так наслаждался.

— А я не помню как, — заявляет.

— Тогда я напомню тебе, — отвечаю и стреляю ему прямо в колено.

Конечно, он должен был испытать такую боль, от которой и забудешь, как сейф открыть, и вообще перестанешь соображать. Но видите ли, я замечал, и не раз, одну штуку: когда человеку коленку прострелишь, он пойдет на что угодно, лишь бы то же не повторилось со второй.

Но как вы думаете, что я вижу сквозь рассеивающийся дым от выстрела? Вижу, что мерзавец, которому положено кататься по полу и визжать от боли, стоит себе как ни в чем не бывало. А я ведь не мог промахнуться с такого расстояния! Не мог, поймите! И следа от пули в полу — это если я все же промахнулся — тоже нет. Но ведь стоит этот чертов Филлип невредимый и, что характерно, даже не дернулся, когда я выстрелил.

И тут он так нахально произносит:

— У тебя патроны кончились, а вот у меня — нет.

С этими словами он достает из кармана внушительных размеров пушку, направляет мне в грудь и добавляет:

— Сядь.

И указывает на мой стул, большой и тяжелый.

Имейте в виду: я все четко соображал. Падать духом я не стал, но подчинился и сел, поскольку иного выбора просто не было. Мерзавец тем временем выудил из кармана длинную толстую веревку и скомандовал:

— Привязывай себя к стулу. И не помышляй о том, чтобы сжульничать. Я внимательно за тобой наблюдаю. Надо будет — так привяжу, что вовек не развяжут.

Мну я в руках веревку и говорю ему:

— Послушай, Филлип, у меня здесь чертова уйма денег. Чем ссориться, давай лучше попробуем найти, что называется, взаимопонимание.

Однако он молчит только, пока я привязываю себя крепко к стулу. Хотел я, конечно, не сильно затянуть узел, но гад глаз с меня не спускал. Посему оставалось мне надеяться, что он не убьет меня хладнокровно, и строить планы, как купить себе свободу, пообещав ему много денег.

Когда я закончил с привязыванием, мерзавец посмотрел на меня, улыбнулся этакой дьявольской улыбкой и сообщил:

— Меня зовут вовсе не Филлип. Я так понял, ты не видел моего лица, когда ударил меня полтора года назад, вот и сегодня не узнал.

В комнате повисла гробовая тишина. Такая тишина случается в театре, когда на сцене происходит что-то грандиозное. Даже сброд в партере перестает галдеть и, захлопнув рты, глазеет на то таинство, что происходит на сцене. И вот в моей жизни, будь она неладна, настал именно такой момент. Когда сокрытые до того секреты вылезают наружу.

— Томас Лейн. Я думал, ты мертв.

— Нет, Томас не умер. Хотя я не Томас. Ты принял одного за другого, как мы и планировали. Я Бенджамин Уивер.

— Тогда тот, кого я вырубил… — начал я.

— Именно. Во время нашей последней встречи ты принял меня за Томаса Лейна. За голову Томаса была назначена приличная награда, и не одна, так что он решил: пусть лучше все поверят, будто ты убил его. Этот слух распространился повсюду. А для придания истории пущей достоверности, что было на руку Томасу, пустили еще один слух: будто я горю желанием отомстить тебе за убийство, которого на самом деле не было.

Когда я понял, как ловко меня провели, то зашипел от ярости.

— Но если я не убивал Лейна, зачем тогда ты хочешь отомстить?

Уивер снова улыбнулся.

— Это не месть, Фишер. Просто бизнес. Видишь ли, я нашел лучший способ заработать себе на кусок хлеба. Я больше не джентльмен с большой дороги. Я охотник на преступников. Владелец этого сейфа нанял меня вернуть собственность. Так как ты никому, даже ближайшим сообщникам, не рассказываешь, где прячешь свое добро, мне не оставалось ничего другого, как вынудить тебя лично притащить меня сюда. Это ограбление на дороге — часть моего плана. Я позволил тебе поверить, что ты управляешь мной, хотя на самом деле это я управлял тобой.

— Значит, ты все это время вел двойную игру! — возмутился я. — Безжалостный негодяй! Куда уж мне до тебя! Столько народу погибло, чтобы ты мог вернуть этот чертов ящик!

А он только рассмеялся.

— Никто не погиб, никто не ранен. Разве ты не удивился, что не попал в меня, хоть и стрелял с близкого расстояния? Просто твой приятель не зарядил пистолеты. Так что все эти выстрелы и не могли никому причинить вреда. А кровь была бутафорская. Мы надули тебя, Фишер.

И вот тогда-то помимо пороховой вони я ощутил и какой-то другой запах. Воняло вроде как протухшими яйцами. А еще испорченным мясом и гнилыми зубами. А потом… потом в комнату вошли бок о бок Бздунишка Дэн и Томас Лейн.

— Мне было известно, что сейф ты хранишь у себя на хате, — пояснил Дэн. — Но ты ж, типа, от всех скрывал, где живешь, и я, стало быть, не мог продать эти сведения. Правда, я знал, какой дорогой ты добираешься, и вот мы с Томасом поскакали вперед и дожидались тебя, чтоб потом тайком за тобой пойти. Ты так торопился домой, так был уверен в своей безопасности, что не заметил нас.

— Ты предал меня! — крикнул я Бздунишке Дэну. — Но почему?

— Из-за денег, — пожал тот плечами.

— Да, это причина, — согласился я. — И я не виню тебя за это.

— А теперь, — обратился Дэн к Уиверу, — забирай ящик и уматывай вместе с ним. Так мы условились, а ты, надеюсь, держишь слово.

Уивер кивнул.

— Я бы с удовольствием передал тебя, Фишер, в руки правосудия, но я дорожу своим словом. Полагаю, однако, у тебя хватит ума больше не попадаться мне на пути.

После этого, значит, подхватил он сейф и вместе со своим приятелем убрался из моей квартиры.

Мы сидели в полной тишине и слышали, как они топают по лестнице. Потом хлопнула входная дверь. Бздунишка Дэн подошел к окну и несколько минут пялился на улицу, а я, значит, следил за ним. Наконец он повернулся ко мне и спросил:

— Ну… веревки не очень жмут?

— Я сам завязывал, — отвечаю.

— Тебе так удобно?

— Закрой хайло и развяжи меня, — не выдержал я. — Получил последнюю плату?

Разрезал он веревки ножом и говорит:

— Еще десять гиней, как и было обещано.

Выпрямился я, потер затекшие руки и проворчал:

— Куча дерьма за двадцать гиней. Особенно если учесть, что содержимое этого гребаного ящика должно стоить в сотню раз больше.

— Ну, двадцать гиней лучше, чем ничего. А если б мы не смогли его вскрыть, нам бы вообще ни шиша не досталось. И смотри, никаких хлопот от этих денежек, не надо бояться виселицы, не надо иметь дело со скупщиками. По-моему, неплохо.

И, доложу я вам, он был прав. Этот Бздунишка Дэн был практичным парнем. И умным. Я бы в одиночку никогда не смог разработать такой план. Это все Дэн. Он всегда думал. И всегда пускал газы.