3

Несмотря на ранний час, московская автострада на участке Санкт-Петербург – Новгород обилием мчащихся автомобилей как всегда напоминала Невский проспект. Притормозив, Александр переждал встречный поток машин и свернул на безымянный проселок. Старик не любил гостей и вел с дорожной полицией, стремившейся снабдить соответствующей табличкой каждую барсучью нору, настоящую войну, не гнушаясь при этом никакими средствами. Александр как-то пару раз пытался урезонить отца, но, получив яростный отпор, решил не вмешиваться в безобидные в общем-то стариковские чудинки. Впрочем, проселком эта вполне современная асфальтированная дорога была только на схемах и картах: мстительные «дорожники» по степени твердолобости ничем не уступали графу Бежецкому-старшему, отставному лейб-гвардии Семеновского полка капитану. Александра более всего веселило, что главный отцовский враг, местный обер-полицмейстер его императорского величества Дорожной инспекции барон фон Штильдорф по совместительству являлся старинным его приятелем и соседом. Павел Георгиевич и Иван Карлович частенько пропускали рюмку-другую знаменитого баронского киршвассера вперемешку с графской анисовой после совместной охоты, рыбалки или русской парной, до которой давным-давно обрусевший остзейский немец, предки которого верно служили еще Екатерине Великой, был великий охотник. Как бы то ни было, старинная дружба не мешала им враждовать в принципиальных вопросах и изобретательно строить друг другу мелкие пакости.

Прихотливая человеческая память отличается особенной любовью нанизывать одни воспоминания на другие. Вот и Бежецкий вздохнул, припомнив дочь старого барона, Матильду фон Штильдорф, верную подружку детских игр и юношеских забав, в просторечии называемую им и деревенскими дружками-сорванцами Мотей или даже Мотькой, смотря по настроению. Сбитые в кровь коленки, игры в салочки, в расшибалочку, в прятки с белоголовыми, крепкими, как боровички, ребятишками из соседней деревеньки, чьи предки тянули крепостную лямку на предков Александра, затем общие книжки про мушкетеров и пиратов, первая детская влюбленность и долгие вечера под ее окном, первый неумелый поцелуй… Интересно, как сейчас поживает в своем Стокгольме нынешняя подданная его величества короля Швеции и Норвегии Карла-Оскара Третьего графиня Улленхорн? Последний раз они сталкивались мельком, на балу у уездного предводителя дворянства лет восемь назад. Простила ли Матильда ту старую выходку? Помнится, они тогда крепко поссорились…

Бампер изящной «кабарги» Александра уперся в старательно размалеванный бело-красный брус шлагбаума, украшенного еще не тронутой ржавчиной табличкой с фамильным гербом и надписью-окриком: «Стой! Частная собственность! Ты вступаешь на территорию родового поместья графов Бежецких». Александр только покачал головой на очередное отцовское чудачество: «Еще бы часового поставил!» и посигналил. Как и следовало ожидать, из пелены мельчайшего дождя, обыкновенного в этих болотистых, низменных местах, никто не появился. Пришлось Александру со вздохом вылезать из уютного тепла и сухости салона прямо в промозглую сырость и отодвигать препятствие самостоятельно. Больше всего добивало, что, проехав, пришлось снова вылезать и задвигать проклятое бревно на место: старик больше всего на свете ценил порядок и мог крепко обидеться за подобную небрежность даже со стороны сына (а может быть, на сына-то как раз и больше, чем на всех остальных).

Километра через два открылась сама усадьба, типовой образчик архитектуры эпохи Александра Благословенного. По семейным легендам, передающимся из поколения в поколение, прапрапрадед Александра был весьма чужд эстетике и к тому же порядком прижимист, но, пожалев денег на заграничного архитектора, вполне разумно не поскупился на добротные стройматериалы. Усадьба простояла без малого два столетия, однако капитальный ремонт был произведен всего лишь один раз, и то лейб-гвардии капитан Бежецкий, выйдя в отставку девять лет назад и желая провести на родине остаток дней своих, только кардинально реконструировал интерьер, практически не затронув конструкцию здания и его внешнюю отделку. Так что вполне вероятно, что родовое гнездо графов Бежецких простоит еще немало лет и самому Александру предстоит поселиться здесь на склоне лет.

Отогнав легкую грусть, Бежецкий лихо подкатил к воротам и посигналил. Слава богу, хоть здесь-то привратник, престарелый Трофимыч, оказался на месте.

Отец, как всегда, на гвардейский манер, вскинув жесткий подбородок, выскобленный до синевы, стоял на террасе, ожидая, пока Александр поднимется по лестнице. Матушке давно уже было строго-настрого запрещено выходить навстречу сыну, но Бежецкий-младший знал наверняка, что старая графиня сейчас, сидя в гостиной в окружении верных горничных, состарившихся вместе с ней, с нетерпением ждет завершения раз и навсегда установленного ритуала встречи отца и сына.

Обычно процедура эта завершалась довольно быстро – ведь Александр, особенно в последние годы, после женитьбы и повышения по службе, стал редким гостем в поместье Бежецких, однако сегодня отец, подчеркивая свое недовольство сыном, решил держать марку до конца.

Александр, одолев лестницу, подошел к отцу и почтительно поцеловал слегка дрожащую руку («Стал сдавать старик, да-а!») со старинным драгоценным перстнем, который, если верить семейному преданию, стоил головы кому-то из татарских (или турецких?) вельмож еще в одном из первых Азовских походов.

– Здравствуйте, граф.

Отец, помедлив, кивнул:

– Здравствуйте и вы, граф.– Затем он сделал приглашающий жест в сторону открытой двери: – Прошу!..

Разговор, весьма жесткий, длился в графском кабинете уже около часа. Мать так и не дождалась сына, и теперь ее любимая горничная Фима каждые десять минут с регулярностью автомата стучала в двери со словами:

– Барыня просят господ к обеду!

После чего, с той же регулярностью, вылетала прочь от гневного окрика Бежецкого-старшего.

Все церемонии, скрупулезно продуманные старым графом в предвкушении визита сына, давно уже были забыты. Александр, скрестив руки на груди и вытянув скрещенные ноги, сидел в вольтеровском кресле у камина, а Павел Георгиевич мерил свой кабинет из угла в угол шагами такими быстрыми, что крыльями развевались полы старомодного домашнего сюртука.

В процессе беседы уже выяснилось, что Бежецкий-старший давно нашел по своим каналам (годы службы в гвардии не прошли даром) «виновника» неожиданного повышения сына по службе. «Слава богу, что Елена и ее неугомонные тетки здесь ни при чем,– думал Александр.– По крайней мере, совесть моя будет чиста, когда начнутся неизбежные сплетни и кривотолки». Маргарита уже намекала ему на причастность кого-то из приближенных князя Орлова, но проверить источник лишний раз никогда и никому не мешало. Видимо, один из последних громких «наркотических» скандалов с кем-то из молодых придворных, сынком или внуком одного из все еще сильных и весьма активных вельмож – тех, кто определял судьбы прошлого и особенно позапрошлого царствования,– вызвал цепную реакцию в умах царедворцев. В результате этого метафизического процесса на должность, уже определенную обстоятельствами, был избран не кто-нибудь из сиволапых выскочек, размножавшихся при дворе в последнее время с пугающей быстротой, а человек из своего круга – отпрыск благородного семейства, древностью своего родословного древа, возможно, даже превосходящий августейшую фамилию. Ничего особенного, из ряда вон выходящего не произошло, просто, как обычно случается в таких делах, победила замшелая «княжеская» партия.

Однако Павла Георгиевича крайне раздражало даже не то, что сын его, Александр, вступает в ряды «паркетного воинства», которое он, несмотря на всю свою жизнь, отданную лейб-гвардейскому полку, искренне презирал и ненавидел (причем, как подозревал Бежецкий-младший, не совсем объективно – слухи ходили разные…). Его бесило то, что Александр, которого он в своих мечтах всегда видел в сверкающих эполетах и орденах, честно заслуженных в победоносных кампаниях, верхом на белом коне… Одним словом, представляемый не менее чем боевым генералом сын добровольно променял все это будущее великолепие после первой же постигшей его неудачи на презираемую всеми истинными военными профессию жандарма. А еще не оставляла досада, что, вопреки всем его прогнозам, этот башибузук еще и растет по службе! Отца совсем не волновало то обстоятельство, что Корпус, особенно за минувшее столетие, не только доказал свою очевидную роль в деле укрепления незыблемости трона, но и непосредственную жизненную необходимость для всего Государства Российского. Старик и ему подобные «аристократы мундира» мерили все категориями позапрошлого века, как и их отцы, бредили в юности героями Сенатской площади. Давно уже размылись в их памяти ужасы и потрясения начала и особенно середины прошлого столетия, когда именно Службы, и Корпус во главе их, удержали Империю, балансировавшую на лезвии бритвы. Не желали они замечать и реалий нынешнего…

Александр десятый раз за этот час давал себе мысленное обещание не отвечать на упреки отца, жалея старика, но тот снова и снова вынуждал его огрызаться.

– Ты знаешь, Саша, что я всегда был против твоего поступления на службу в Корпус. Графы Бежецкие со времен Мономаха не служивали в жандармах! Никогда не было среди отпрысков легендарного Бежца душителей свободы и палачей! И вдруг мой единственный сын, моя надежда!..

– Отец, при Владимире Мономахе не было жандармов и не существовало графских титулов. Один же из отпрысков легендарного Бежца, не помню точно имени и кли… прозвища, проходил по ведомству небезызвестного Малюты Скуратова, причем далеко не в роли страдальца…

– Не передергивай, сын, то было жестокое время! Ты знаешь, что лейтенант Гвардейского флотского экипажа Ипполит Алексеевич Бежецкий, кстати, родной брат твоего прапрапрадеда, в священный для сердца верного сына Отечества день стоял на Сенатской…

– А сам прапрадед, штаб-ротмистр лейб-гвардии Конного полка, Константин Алексеевич, кстати с обнаженным палашом, скакал по означенной площади…

– Но не был в рядах вешателей!

– Да, папа, я понимаю. Но ведь сейчас не рвут ногти и не подвешивают на дыбе, а я, между прочим…

Приостановившийся было Павел Георгиевич снова забегал по комнате:

– Я помню, Саша! Ты служишь в управлении по борьбе с распространением наркотических средств. Это нужное и благородное дело, особенно в настоящее время, но…

– …но негоже персоне голубых кровей марать нежные ручки…

Старик ударил кулаком по столу:

– Не передергивай, Александр!..

Все пошло по-новому кругу.

После очередного выдворения неутомимой Фимы Александр увидел, что отец выдыхается, и поспешил ему на помощь. Он вскочил (хотя это было совсем непросто – глубокое кресло никак не желало его отпускать) и, подойдя к отцу, обнял его за плечи и прижал к себе.

– Папа, я понимаю все ваше негодование, но назначение в Дворцовую Службу не только карьера, вы понимаете это? Я совсем не рвусь в паркетные шаркуны, как вы их называете. Мне так же, как и вам, противны интриги и придворные интриганы, а в особенности ненавистный вам Челкин. Но я служу не им, а России и Государю, как все Бежецкие от пращуров, на своем месте по мере сил…

Александр почувствовал, как отец, уткнувшийся в его грудь, всхлипнул…

Окончательное перемирие в семье Бежецких наступило за семейным столом. Там же было решено вечером по случаю приезда дорогого и, увы, в последнее время нечастого гостя устроить званый ужин. Несмотря на сопротивление Александра, родители срочно послали за соседями. Не избалованные развлечениями в своей глуши барон и баронесса фон Штильдорф, а также еще несколько соседних помещиков не заставили себя долго ждать. Большинство стариков помнили молодого графа еще ребенком, а многие из них в свое время лелеяли «наполеоновские» матримониальные планы в отношении своих отпрысков, сплошь девиц самого разного возраста. К сожалению, судьба-злодейка рассудила по-своему… Однако престарелая княжна Гриневицкая, старая дева весьма почтенного возраста, все же притащила с собой одну из племянниц, правда весьма приблизительно подходившую по возрасту для замужества. Естественно, старая карга великолепно знала о нынешнем семейном положении Александра, но чем, как говорится, черт не шутит… Остальные присутствующие, не говоря уже о Бежецких-старших, тактично молчали, ибо старуха была злопамятна и мстительна, а связями и опытом склок и дрязг бог (или все же черт, что ее приволок?) ее явно не обидел.

Большинство из гостей по старинке, невзирая на современные автомобили, заменившие запряженные лошадьми кареты, на телевидение и информационные системы, вожделели послушать последние столичные сплетни, перемыть косточки персонам известного толка, да и (о времена, о нравы!) самому Государю Императору, искренне осуждаемому здесь, в провинции, за пристрастие к «этому parvenu» Челкину, появлявшемуся на экранах и страницах газет чуть ли не чаще «самого»…

После долгих приветствий, общих многословных восторгов цветущим видом и стремительной карьерой виновника торжества, сожалений по поводу отсутствия супруги, разного рода и по разным поводам охов и ахов, званый ужин, собственно, начался. Однако, согласно устоявшейся традиции, плавное течение застолья, к ужасу графини Марии Николаевны, баронессы фон Штильдорф и прочих присутствующих дам, через некоторое время было прервано. Старые граф и барон, отдав должное горячительному разнообразнейших сортов, вскоре захмелели и со светского обсуждения перспектив службы Бежецкого-младшего на новом посту и нравов императорского двора привычно скатились к вечной своей склоке, к которой тут же с готовностью присоединились присутствующие.

Как всегда, в речи слегка неадекватного по причине алкогольного опьянения, а по-русски выражаясь, поддатого фон Штильдорфа, несмотря на жизнь, проведенную в стране березового ситца, сквозили прусские интонации. Не уступавший ему по степени подпития граф становился убийственно чопорным, словно английский лорд. Впрочем, это не мешало им приводить абсурднейшие с точки зрения постороннего слушателя (причем, увы, почти трезвого) аргументы, опровергаемые уже перлами абсурдности. Приводились длиннейшие цитаты из самых разнообразных источников, как говорится, от Адама до последнего номера «Губернских ведомостей», безбожно перевираемые и выдираемые с мясом из контекста. Гремели обвинения, да что скрывать, и прямые, хотя и завуалированные изящными оборотами, оскорбления. Мало-помалу атмосфера за столом приближалась к тому градусу накала, которого втайне желала большая часть собравшихся, предвкушавших действо, называемое с некоторых пор модным английским словечком «шоу».

Александр, которому, признаться, эта пьеса провинциального театра, давно известная вплоть до малейшей реплики, уже порядком надоела, извинившись, покинул гостей по причине духоты, и не только… Гриневицкая-младшая, девушка за тридцать (ну очень далеко за тридцать), расстреляла глазами, вероятно, уже пару-другую магазинов, и бравый ротмистр всерьез печалился об отсутствии бронежилета (хотя бы простенького казенного, а не сверхнадежного «Карла-Густава») и намеревался перед сном осмотреть грудь под сорочкой на предмет выявления огнестрельных ран и вонзившихся стрел Амура.

Нудный дождик наконец счел свое дело завершенным, и в разрывы туч поглядывали яркие здесь, вдали от городской гари, звезды. Александр вдыхал ароматы садовых цветов и напоенной влагой земли полной грудью с таким удовольствием, что, держа в руке сигарету, никак не решался закурить, чтобы не разрушить очарования старого сада. Погружение в нирвану было столь приятным, что, почувствовав легкое прикосновение к плечу, он вздрогнул всем телом, вдруг испугавшись, что беспокоит его незаметно подкравшаяся под покровом темноты неутомимая «диана-охотница», сиречь упомянутая выше девица Гриневицкая. Однако уже через мгновение с облегчением понял, что ошибся.

– Извините, Александр Павлович, я вас потревожил,– услышал он знакомый глуховатый голос, принадлежавший Сергею Кирилловичу Войкову-Юнашу, небогатому многодетному помещику, владельцу одного из заречных имений.

Александр с детства знал одного из его сыновей, длинного как жердь очкарика Эдика, вместе с которым несколько лет протирал штаны в гимназии. Насколько помнил Бежецкий, Юнаш-младший с отличием закончил Юрьевский университет и сейчас строил карьеру в какой-то русско-шведской электронной фирме. Кажется, он довольно рано женился и по примеру папаши обзавелся кучей детишек, причем злые языки утверждали, что его супруга знатностью отнюдь не блистала. Что-то там шутил на эту тему их гимназический записной остряк Николенька Саболудов, которого все в глаза дразнили Словоблудовым, на недавнем балу, посвященном юбилею их выпуска…

– Нет, нет, ни в коем случае, Сергей Кириллович. Я просто задумался.

Юнаш облокотился на перила рядом с ротмистром и достал из кармана старомодный серебряный портсигар.

– Закуривайте, Александр Павлович, у меня тут самодельные. Сам, знаете ли, набиваю из специальной смеси.

Александр вежливо отказался, сославшись на известную всем крепость самодельных юнашевских папирос, и пошутил:

– Надеюсь, дорогой Сергей Кириллович, ваши папиросы без травки-с?

Оба расхохотались, довольные друг другом. Поговорили так, ни о чем. Александр расспросил старика об Эдике, тот, в свою очередь, о юной супруге, планах относительно наследника. Александр, как надеялся, удачно отшутился и, чтобы переменить тему, припомнил один из Володькиных анекдотов, не из числа самых неприличных. Сергей Кириллович, не лишенный чувства юмора, с удовольствием посмеялся и рассказал свой, не менее «соленый», причем ни разу не слышанный Бежецким.

За фривольными анекдотцами разговор как-то сам собой свернул на проторенную дорожку – на женщин. Пожилой помещик был весьма тонким собеседником, и неторопливая беседа с ним доставляла Александру удовольствие гораздо большее, чем сидение в душном зале и набившая оскомину стариковская перепалка, судя по звукам, доносившимся на террасу, катившаяся по наезженной колее. Бежецкий, не отвлекаясь от разговора, жестом подозвал пробегавшего молодого лакея, отдал ему шепотом распоряжение и вскоре на перилах удобно разместился серебряный чеканный подносик с пузатым графином, рубиново отсвечивающим под падающим из комнаты лучом света, крохотные рюмочки и не лишенная изысканности закуска.

– Конечно,– продолжил Юнаш, смакуя ароматную наливку,– наши провинциальные дамы, естественно, не чета столичным…

– Позвольте с вами не согласиться, Сергей Кириллович.– Александр решил подыграть старику. Ему с детских лет импонировал отец однокашника.

– Полноте, Александр Павлович, разве может сравниться подлинный столичный шарм с нашим губернским неумелым подражанием…

– Вы слишком суровы, Сергей Кириллович, к местным дамам. Среди них есть истинные образчики…– Александр невольно вспомнил прожигающие насквозь взгляды «юной» княжны Гриневицкой и потерял нить тщательно продуманной фразы, сделав вид, что зачарован прихотливым танцем крупного ночного мотылька, видимо принявшего рубиновое сияние графина за новое светило.

Юнаш уловил состояние графа и едва заметно улыбнулся тонкими губами, приподняв кустистую стариковскую бровь.

– Кстати, граф, вы по приезде еще не встречались с графиней Улленхорн? Мне кажется…

Александр устыдился своего порывистого движения:

– Как, Сергей Кириллович, разве Матильда Ивановна…

Юнаш снова улыбнулся:

– Да-да, Александр Павлович, она уже почти полтора месяца отдыхает у своего батюшки в их поместье, причем замечу вам: расцвела наша северная роза чарующе. Матильда Ивановна, позвольте вам…

Слова Сергея Кирилловича были внезапно прерваны. В гостиной обстановка, видимо, накалилась до предела. Раздался грохот и звон посуды, истеричный женский визг. Похоже, спорщики решили перейти от слов к действиям…

Так оно и оказалось: оба старых задиры, не обращая никакого внимания на цепляющихся за них женщин, решительно шагали к выходу в сад, вздернув подбородки и демонстративно не глядя друг на друга. За ними семенил ветхий, чуть ли не столетний лакей Лукич со старинным полированным футляром красного дерева на вытянутых, заметно дрожащих руках.

«Так, старики, как всегда, доспорились до дуэли!» – констатировал про себя Александр и, слегка зевнув и извинившись за это, попрощался с заметно оживившимся в предвкушении предстоящего зрелища собеседником. Послезавтра к десяти утра он должен быть во дворце, оставшийся день под родительским кровом хотелось бы провести более рационально, чем утопая в перинах до обеда. Следовательно, встать нужно пораньше, а время уже позднее…

Вот уже более часа как стих шум в саду и в доме, причем, судя по отсутствию выстрелов, старики как всегда пошли на мировую, не доходя полушага до барьера. После распития мировой и непродолжительного фуршета, перенесенного для удобства прямо под яблони, гости постепенно разъехались, и чуткую тишину нарушала только лениво, как бы по принуждению или выполняя опостылевший долг, лениво побрехивающая вдалеке собака. Несмотря на то что еще недавно на террасе глаза Александра слипались, капризный сон никак не приходил. Непривычно мягкие перина и подушка, взбитые заботливыми руками кормилицы Варвары, раздражали несказанно. Где-то за множеством стен упорно, как каторжник, готовящий побег, упорно пилил свою нескончаемую цепь сверчок. Ночное тепло казалось невыносимой духотой, но вызывала ужас даже мысль о том, что нужно открыть окно (за которым, как знал по опыту Александр, нетерпеливо точили свои ятаганы полчища свирепых болотных комаров-вампиров), тем самым обрекая cебя если не на смерть, то на такой непрезентабельный вид поутру…

Однако все эти неудобства, конечно, были только благими предлогами, подсовываемыми услужливым подсознанием: мысли Александра были заняты, увы, не комарами или ночной духотой, а такой близкой и такой недоступной Матильдой.

Мучимый сладким томлением Бежецкий неоднократно вскакивал с постели и хватался за сигареты, но, вовремя вспомнив о невозможности открыть окно, снова швырял их на стол и кидался ничком на измятую постель.

Некоторое время спустя мучения наконец достигли предела, требовавшего хоть какого-нибудь действия. Александр решительно поднялся и принялся лихорадочно одеваться. Уже не думая о кровопийцах, сразу же обрадованно облепивших лицо и руки, он легко перемахнул подоконник и спрыгнул в росистую траву.

Неслышно пройдя знакомыми дорожками, несколькими минутами позже он уже тихонько стучал в окно стоявшей на отшибе избушки конюха Тимофея, ровесника и былого товарища по детским играм и шалостям.

– Тимоха-а, проснись! – встряхнул он ошалело протиравшего со сна глаза располневшего за годы сытой и необременительной службы при почти не используемой графской конюшне давнего приятеля.– Седлай-ка Воронка, Тимка, да побыстрее. Время не ждет…

Полная серебристо-белая луна низко висела над лесом, с любопытством заглядывая краешком в приоткрытое, но с немецкой педантичностью затянутое полупрозрачной сеткой, окно флигеля. Фру Матильда Улленхорн, закинув точеные хорошо видные под невесомой тканью пеньюара руки за голову, лежала в полумраке, следя за неторопливым шествием ночного светила по небосводу. Давно забыт скучный французский роман, небрежно брошенный на изящный столик у кровати. Обычно пара страниц этого весьма неумного и старомодно выспреннего сочинения уже вызывала необоримый сон. Обычно… Сегодня весь день, с того самого мгновения, как горничная Стеша, вертлявая и болтливая девчонка, принесла известие о визите в соседнее имение молодого графа, все без исключения валилось из рук. К вечеру, когда пожилая чета фон Штильдорфов засобиралась в гости к своим старинным приятелям, Матильда, сославшись на мигрень, наотрез отказалась их сопровождать, вызвав неудовольствие матери, Лизелотты Фридриховны.

Однако, оставшись одна, Матильда никак не могла найти себе места, хваталась за множество дел и бросала их, едва начав. Поочередно летели в угол рукоделье и роман, изящная безделушка и альбом с фотографиями… Нет, одна поблекшая, почти потерявшая цвета фотография за день чуть ли не сотню раз извлекалась из потайного ящика стола и в сердцах пряталась обратно. Руки сами собой тянулись разорвать плотный картон и бессильно опускались, разглаживая невидимые складки на блестящей поверхности. С фотографии на женщину задорно смотрел юный граф в юнкерском мундире, пытающийся ухарски закрутить еще по-детски редкий ус. Юный граф, ее дорогой Саша… Любопытная Стеша, попытавшаяся было заглянуть через плечо, заработала звонкую пощечину, через мгновение заглаженную потоком горячих поцелуев.

Начав день бескомпромиссным решением не вспоминать ветреного друга детства, Матильда к вечеру уже готова была бежать в Бежцы, лишь усилием воли сдерживая порыв. Чтобы отвлечься, она старалась вспомнить все обиды, нанесенные Александром чуть ли не с младенчества. Но, странное дело, казавшиеся ранее омерзительными и подлыми, все проступки молодого графа спустя годы виделись невинными детскими шалостями или всего лишь не лишенными пикантности проделками…

Видел бы сейчас страдающую, мятущуюся и прямо-таки разрываемую чувствами на части супругу ее вечно занятой муж, прямой потомок древних бородатых ярлов в рогатых шлемах, бороздивших некогда северные моря под сине-желтым полосатым парусом, но сам в отличие от них и внешне, и внутренне похожий на мороженую треску. Так долго лелеемая им северная чопорность дражайшей половины трескалась и осыпалась засохшей коростой, обнажая вечно юную страсть истосковавшейся по человеческим чувствам, наконец, просто по любви молодой красивой женщины. Нет, встряхнуть себя, разогнать застоявшуюся кровь случалось и прежде: принципиальной затворницей фру Улленхорн не была никогда, но так…

– Ну что ты разволновалась, как пятнадцатилетняя девчонка? – Матильда, чтобы успокоиться, прибегла к старому испытанному средству, не раз выручавшему ее, такую несчастную и одинокую, на первых порах в чужой и неприветливой Швеции. Подолгу беседуя сама с собой, она, ограниченная в общении с не знающими русского, немецкого и французского языков соседями и домашними, обретала душевное равновесие, изгоняла тоску.– Неужели ты до сих пор можешь думать об этом повесе? Не пора ли тебе, милочка, собираться домой в Стокгольм? Кажется, русский воздух не самым лучшим образом влияет на тебя…

Луна, переместившаяся точно в центр окна, казалось, сочувственно кивала, внимая беседе графини со своим «эго». Призрачные пятна на сверкавшей жемчужным светом поверхности временами складывались в скорбное лицо покойной бабушки, обожавшей единственную внучку и бесконечно обожаемой ею, а временами диск ночного светила дрожал и расплывался… Наконец очистительные слезы, прорвав долго и любовно возводимую плотину, хлынули обильным потоком.

Матильда, махнув рукой на все условности, рыдала со сладким полузабытым чувством незаслуженно наказанной девочки, обняв руками подушку-подружку и уткнув в нее лицо. Казалось, с каждым всхлипом печаль мало-помалу отдалялась, переживания, еще секунду назад казавшиеся трагедией, заволакивались мягкой туманной пеленой, сглаживающей колючие углы и острые грани, мгновение назад безжалостно, в кровь резавшие обнаженную душу…

Внезапно женщина оборвала поток слез и рывком подняла с подушки мокрое лицо – среди привычных звуков ночного сада ей почудился осторожный шорох. Что это такое? Пробежал по своим делам еж или?..

Из темных углов комнаты тут же, словно только и дожидались, полезли извечные девичьи ночные страхи, полузабытые в далеком Стокгольме, где изо всей нечисти обитали только скучные и непонятные выросшей на русских сказках девушке гномы, тролли да фамильные привидения тех личностей, которых во времена оные, лет триста назад, со знанием дела и упоением лишали жизни или гноили в промозглых подземельях предки графа Улленхорна – дети своей жестокой эпохи. А вдруг это крестьяне, недовольные бароном, решили по своему дикому обычаю «пустить красного петуха»?.. Нет, это тоже из области истории, да и с чего бы сердиться зажиточным, поколениями перенимавшим множество немецких привычек обитателям окрестных деревень на добрейшего фон Штильдорфа?

Шорох повторился, и Матильде уже стало по-настоящему страшно и любопытно одновременно. Превозмогающая страх и каждую секунду готовая кинуться обратно в постель и укрыться с головой одеялом (как будто одеяло могло спасти ее от злобных врагов с загадочным «красным петухом» за пазухой), она по стеночке подкралась к окну и осторожно выглянула… Ноги сразу же стали ватными, а спасительная кровать невозможно далекой: под окном, облитый серебряным ореолом лунного света, на фоне поблескивающих глянцевитыми листьями кустов сирени вырисовывался темный мужской силуэт. Это не злоумышленник. Это мог быть только…

– Сашa!..

Робкий рассветный луч защекотал лицо Александра и разом пробудил. Сразу вспомнилось все, окатив волной смешанного чувства стыда, раскаяния и огромного, прямо-таки вселенского счастья. Осторожно, чтобы не потревожить сон крепко спящей женщины, Бежецкий приподнял голову.

Рядом, доверчиво положив голову на сгиб его руки, сладко спала Матильда, и счастливая улыбка играла на ее припухших губах. При виде женщины, столь беззащитной и прекрасной, ротмистра пронзило такое острое сожаление, что она принадлежит не ему, что он чуть не застонал. Он уже понимал, что стремительная ночная скачка, объятия и затянувшийся, кажется, на века, поцелуй, а затем яростная борьба нагих страстных тел – все это лишь мимолетный подарок судьбы, не сулящий ничего, кроме тоски и воспоминаний. Нужно, просто необходимо было, стараясь не нарушить драгоценного сна, встать и навсегда покинуть этот дом…

Внезапно пушистые ресницы вздрогнули, и на Александра глянули бездонные зеленые омуты глаз, скрутив и отняв даже малейшее желание сопротивляться…