Назад: II КСАР

III
ЭЛЛИНЫ

Огромное стадо быков пылило по дороге к Ольвии. Купеческая дорога была хорошо наезжена. По ней часто катались тяжело груженые повозки от Ольвии до Волги, а там дальше, к Рипейским горам – Уралу. Назад возвращались тоже не порожними. Торговля была выгодной и бойкой.

Лог ехал в повозке позади стада. Правил повозкой молчаливый, угрюмого вида старший пастух. Он порядком поотстал из-за пыли, высоко взбитой тысячами воловьих копыт. Даже сюда доносился рев животных, оголодавших за долгий прогон. Иногда, увидев речушку, волы бросались к ней, сталкиваясь рогами, взмыкивали. От этого над степью рассыпался костяной треск.

Свесив ноги с задка повозки, мастер из рук кормил своего коня, бредущего следом на привязи. Конь брал лепешку шелковистыми губами, жарко дышал ноздрей в ладонь, пережевывая, печально глядел вдаль, тоскуя по воле и травам. Но травы в степи уже не было, на волю накинуто седло, и вели его куда-то прочь от родных сторон. Впрочем, мастер, его хозяин, знал куда, но очень уж смутно представлял себе эллинский город. Спросил о нем у возницы, но тот пожал плечами, длинно сплюнул и огрел быков налыгачем. Повозка резво дернулась вперед, колеса раза четыре провернулись побыстрее, но тут же закрутились в ленивом ритме.

По-осеннему бездонное небо оперлось голубым сводом о далекие края степи и, казалось, удивленно отпрянуло, озирая состарившиеся за лето земли. Неподвижным комочком висел над дорогой ястребок, отвесно срывался вниз, а упустив добычу, со свистом взмывал на свой пост и замирал, едва постригивая крыльями.

От нечего делать Лог разговаривал с конем, фантазировал о никогда не виданной Ольвии.

– Юрты и кибитки там называют домами, а в них живут сплошь мастера, – втолковывал он коню. – Из камня они высекают людей и животных, и те стоят как живые. Если вдунуть им через ноздри дух, они пойдут. Но мастера не делают этого. Зачем? Пусть стоят, радуют глаза и сердце, а то разбредутся по свету, как найдешь?

– Хрум-хрум, – поддакивал конь, кивая в такт шагам сухокостной головой на длинной и жилистой шее. – Хрум-хрум…

Через несколько дней пути по берегу Борисфена, у переправы, им встретился купеческий караван. Десяток возов с товаром, спрятанным под натянутым сверху полотном, выстроились в ряд по пологому подъему. Купцы и немногая охрана сидели у костра, поджидали с другого берега остальные телеги. Их переплавлял перевоз – несколько лодок, схваченных настланными досками, – он медленно приближался, по пути притыкаясь то к одному островку, то к другому.

Стадо пошло за вожаком, которого на ремне втащили в воду два конных пастуха-скифа. Вол упирался, взрывая копытами песок, сек себя хвостом, но кони тянули дружно, прикрученный к рогам сыромятный ремень натянулся, загудел и стронул вожака. Оказавшись в воде, он сам поплыл за конями, а следом в реку, булькая и фыркая, с великим ревом и мыком сплавилось все стадо.

Подталкиваемый шестами, подошел перевоз, ткнулся в берег. Смолевые носы грубо сколоченных лодок глубоко зарылись в береговую отмель и вздрагивали, похрустывая галькой, когда с них скатывались по доскам тяжелые возы. Вскоре повозка мастера въехала на освободившийся настил. На тот берег, кроме них, не ехал никто, поэтому пришлось Логу и вознице взяться за шесты. Перевозчик, дюжий старик в толстом красном кафтане из шерсти, и сын его, во всем под стать отцу, налегли на толкачи и при помощи подскочившего мастера и возницы оттолкнули перевоз. Течение здесь почти не угадывалось, и он пошел прямо, хоть и медленно. Побулькивала под днищем лодок вода, четко проглядывалось неглубокое дно.

Частые гости кочевников – эллинские купцы – развозили по степи не только товары. Вместе с диковинной посудой, оружием, яркими тканями из шерсти и полотна и всевозможными украшениями в кочевом народе оседал и язык эллинов. Поэтому, когда перевозчик обратился к Логу с вопросом, тот ответил сразу и вразумительно:

– Да, почитаемый, я чужеземец.

– Из каких далеких краев? – заинтересовался старик, с уважением разглядывая белокурого богатыря, в руках которого в дугу гнулся толстый шест-толкач. Богатырь играючи выхватывал его из воды, перебегал на нос перевоза, там, воткнув шест в дно, налегал на него широкой грудью и шел по краю настила, толкая перевоз мощно, так что всхлипывала и взбурливала вода под смолевыми носами лодок.

– Из верховьев этой реки, племени Росс, – ответил Лог.

– Но там живут невры! – удивился перевозчик. – Там вечный мрак и холод. Даже вода падает с неба застывшими шариками, а люди на зиму превращаются в волков! Так говорят знающие, повидавшие многое.

Лог захохотал.

– На зиму невры одеваются в шкуры волков от холода! – возбужденный работой, весело объяснил мастер. – А вода падает шариками, верно. Мать сказывала – градом называется.

– О Зевс! – Старик вскинул руки. – Этот человек не похож на оборотня, хоть пришел из страны мрака! Что ж тогда стоят слова мудрецов?

Он больше ни о чем не спрашивал, сосредоточенно отталкиваясь шестом, но сын часто бросал потаенные взгляды на человека непонятного, сильного. Когда достигли другого берега и повозка съехала с перевоза, он шепнул отцу:

– Никогда не говори никому, что встретили на пути этого чужеземца. Кто он, ты не знаешь, а за речи его мы ответим перед жрецами. Мало нам своих бед?

– Да, да, – согласился отец. – Может, это андрофаг-людоед… Но, клянусь Посейдоном, он Гераклового рода. На празднике Великих Панафиней брать бы ему призы, родись он эллином. Что такое?

Они склонились над местом на корме, где обычно сидел отдыхая старый перевозчик. Там, на отполированной до блеска скамье, лежало три монеты, отчеканенных в Ольвии и составляющих немалое богатство.

– О чужеземец! – прошептал старик. Сын его запустил пятерню в курчавую голову и, открыв рот, глядел вслед покатившей повозке, пока она не скрылась, размытая упавшими на берега синими сумерками.

Еще через два дня пути в поскрипывающей всеми суставами повозке, вдали, как видение, замаячили крепостные стены Ольвии. Неприступно и грозно стояли они, щурясь на тихие воды Гипаниса узкими прорезями бойниц. Чтобы попасть в, город, надо было обогнуть стены с востока на юг. Пастухи сгрудили стадо, старший отдал какие-то распоряжения, прыгнул в повозку к Логу, и они съехали к морскому берегу. По синеликому Понту гневно ходили желваки волн, громоподобно ухал прибой, выбрасывая далеко на берег пенную бороду. В небе хлопотали чайки, высматривая средь выкинутых на песок водорослей рачков, мелкую рыбешку, затевали суматошные потасовки.

Подъехали к городским главным воротам, прозванным Морскими. Огромные створки, сделанные из плотно пригнанных дубовых бревен, были окованы полосами железа, проклепанного бронзовыми штырями. Головки их ясно светились на солнце и на фоне почерневшего от дождя дуба казались высыпью звезд.

Полукруглая арка ворот несла на себе небольшое четырехколонное строение – портик, а вправо и влево от ворот разбегались крепостные стены. По ним, взблескивая шлемами, вышагивала стража.

– Эй, купцы! – раздалось с портика. – Плати воротные за въезд!

Лог удивленно посмотрел вверх. Там, среди колонн, стоял человек в плаще с глиняной кружкой в руках. Короткие волосы его мокрыми завитками лежали на лбу, под мышкой торчал пергаментный свиток.

Не зная, сколько платить, да и не имея других денег, мастер достал монету, и когда повозка втащилась под арку, бросил ее в подставленный стражем глубокий щит.

– О-о! – Стражник бросил щит на землю, выхватил из него монету, попробовал на зуб. – Ха! – Снова вскрикнул он, недоверчиво глядя на Лога. Когда повозка немного отъехала, стражник сдавил монету в кулаке и с воплем радости бросился по каменным ступеням, ведущим к надворному портику.

Изумлению мастера не было конца. Между высокими белыми домами по выложенной плитняком дороге степенно шли люди в плащах разнообразного цвета, а чем дальше к центру города, тем все чаще встречались толпы эллинов – мужчин и женщин. Оживленный разговор, смех, звуки флейт ошеломили мастера. Из-за скопища народа ехать стало невозможно. Лог попрощался с возницей и, привязав сумку с монетами к поясу, слился с толпой. Зеленым своим кафтаном и башлыком на голове он не особенно выделялся в толпе, на него не бросали удивленных взглядов. Сюда, в Ольвию, ежедневно приезжало и по суше, и по воде множество чужеземных купцов, и горожане привыкли к их разнообразным по покрою одеждам.

Увлекаемый толпой, Лог проходили по улицам, дивясь красоте и строгости жилищ. Мимо проплывали колонны, увитые плетями винограда с еще зелеными листьями, там из ниш хвастались божественными торсами обнаженные статуи, здесь – улыбчивые каменные девушки, в ниспадающих складками туниках, подпирали головами плоскую крышу приземистого храма.

Дорога шла в гору и вдруг оборвалась у огромной и круглой чаши, вырытой в склоне. От ровного пятачка на дне чаши кругами расходились ступени, и люди рассаживались на них, подстилая платки или просто обмахнув краем плаща. Мастера увлек поток, и он тоже опустился на скамью, где-то в середине рядов, и перенес сумку с монетами к себе на колени.

– Что происходит, уважаемый гражданин? – спросил он у сидящего рядом седоватого эллина. – Почему столько народу в одном месте? Или какая беда грозит им?

Эллин доброжелательно посмотрел на Лога, плавно обвил жилистой рукой заполненный амфитеатр.

– Праздник урожая собрал их здесь, – густым басом заговорил он. – Люди провожают Персефону, дочь богини плодородия Деметры, в подземное царство мужа ее Аида. Тебе понятно это, чужеземец?

Лог смущенно покрутил головой.

– У вас столько богов! Как разберешься сразу? – учтиво ответил он. – Персефону, уважаемый, провожают навсегда? Живую? Как матери пережить такое!

Горожанин улыбнулся наивным словам чужеземца.

– Ничего страшного. Весной выйдет и оживит природу на радость земледельцам и всем живущим от щедрых даров ее… Видишь ли, Аид влюбился и похитил Персефону, а за это богиня Деметра перестала посылать на землю урожай. Глад и мор пал на людей. Зевс, видя это, приказал Аиду вернуть дочь матери… Но смотри, выходят посвященные!

Тем временем на площадке показалась коллегия архонтов – правителей города, во главе со стратегом. Следом двигались юноши фанфаристы и девушки флейтистки с обнаженным правым плечом. Жрецы храма Аида-Плутония шли сбоку шествия с миртовыми ветвями в руках. Длинные плащи их мели землю.

– Сейчас начнется танец девушек в честь Персефоны, – шепнул разговорчивый эллин и положил в рот маслину.

Вышедшие на арену расселись кругом по высокому барьеру, отделяющему арену от зрительских скамей, а на площадку двумя рядами выступили девушки в коротких туниках и лавровых венках. Флейтистки огласили театр высокой нотой и оборвали ее, будто она, истончившись, сорвалась и улетела. Заполошно взвыли фанфары и тотчас смолкли. Стаей легковесных бабочек запорхали по арене девушки, то замирая на месте в молящихся позах, то раскручиваясь в стремительном, требовательном ритме. Слаженное песнопение сопровождало движение юных эллинок, но откуда неслось оно, мастер определить не мог.

Между тем прошел час, а девушки все двигались в танце, производя какие-то ритуальные действа, понятные только эллинам, так как всякий раз после очередного номера амфитеатр сыпал рукоплесканиями. Зрители вели себя совершенно свободно, заранее зная все тонкости праздничного ритуала. Тут же закусывали прихваченными с собой сдобами, жевали изюм и фиги, пили виноградный сок из узкогорлых кувшинов, не забывая наблюдать за проходящим на арене и вовремя награждать актеров дружными хлопками.

На арену выступила торжественная процессия. Шедшие были увенчаны миртовыми венками, в руках несли кто плуг, кто серп, кто борону, В центре на носилках несли женщину, одетую богиней Деметрой. Началось главное представление.

Уже сумерки пали на Ольвию. Море, которое было хорошо видно мастеру с его скамьи, медленно потемнело и слилось с наплывшей темнотой. В городе огней не зажигали, зато на арене ярко пылали факелы, и в их свете двигались фигуры актеров. Вот хитроумный Аид, выполняя приказ Зевса, отпускает Персефону на землю из своего мрачного царства, но уговаривает съесть горсть гранатовых зерен. Она ест и покидает его. Расцветает земля, радуется Деметра, ликуют земледельцы. Весь их разговор, переходящий даже в шепот, был отчетливо слышен мастеру. А на арене дело подходило к концу: уже маялась от любви к оставленному в подземном царстве Аиду прекрасная Персефона, съевшая по его уговору злокозненные зерна граната – символ и гарантию супружеской верности, плакала Деметра, видя, что дочь не может окончательно покинуть супруга.

– Ты умрешь! – удерживала Деметра.

– Весной я вернусь к тебе! – уверяла Персефона.

Появились подземные существа, слуги тоскующего Аида, и окружили, оплели дочь богини. Тотчас печально запели флейты, враз погасли факелы, и в наступившей темноте, как бы обнадеживая все живущее, зазвенели, торжествуя, фанфары и смолкли. На вершине горы, за спиной Лога, ярко осветился храм Аида-Плутония, являя этим, что Персефона вселилась в дом мужа.

Представление закончилось, и народ стал зажигать припасенные факелы, передавая огонь от одного к другому. Сосед Лога тоже достал свой, поджег от проплывающего по проходу факела, спросил:

– Ты прибыл на корабле с товаром, чужеземец? Откуда?

– Я не купец, – ответил Лог. – Я из Скифии. Мне нужно увидеть стратега по имени Гекатей. Я мастер.

– Слушай! – воскликнул эллин, ухватив Лога за полу кафтана. – Это же о тебе говорил Скил с Гекатеем! О тебе, о тебе! Мудрый скифид ваш Скил, его почитаем и любим. Пойдем в мой дом – окончание празднеств отметим добрым возлиянием от щедрых даров Персефоны. Зовут меня художник Сосандр. Гекатей мне друг.

Неожиданное знакомство обрадовало мастера еще и потому, что наступила ночь, а где искать приют в незнакомом городе, он не знал, а тут такое везение.

Разговаривая, они спустились вниз по каменным ступеням, вышли на утрамбованную орхестру, прошли по ней и покинули театр. Множество народу стекало с горы и втягивалось в улицы города. В окнах домов горел свет, в ночном воздухе носились запахи приготовленной хозяевами пищи, слышался веселый смех и песни, бренчали лиры. С трудом протолкались сквозь толпу на площади, тесную еще и от многочисленных статуй, поставленных здесь по всякому поводу, в том числе и в честь заслуг именитым гражданам Ольвии.

Возле одной Сосандр остановился.

– Ты хотел видеть стратега Гекатея? – спросил он. – Перед тобой Гекатей.

С низкого постамента на мастера глядел мраморный человек в тунике, строгими складками падающей до колен. На раскрашенном лице статуи темнели запавшие глаза. Сосандр опустил факел к подножию, осветил буквы на постаменте.

– Гекатею спартанцу за крепкие стены от граждан Ольвийских Сосандр посвящает! – прочел он надпись.

Они миновали колоннаду, огибающую площадь, и мастер увидел за ней окровавленного человека, сидящего у каменной тумбы, огороженной невысокой стенкой с двумя проходами. Человек сидел на земле, прислонясь спиной к камню. У плеча его горел факел, и капли смолы падали на растерзанный плащ. Он, казалось, не замечал этого. Прикрыл глаза голубоватыми веками, и на изможденном лице его блуждала странная улыбка.

– Что он тут делает и кто этот несчастный? – жалея, спросил Лог. – Всем весело, однако он страдает.

Сосандр подобрал полу своего плаща, перекинул через локоть.

– Человек этот – раб. Он тоже радуется, что избежал худшего, – ответил Сосандр. – Здесь алтарь Сострадания. Раб провинился, и его хотели убить, но он достиг убежища и теперь под охраной двенадцати богов. Пойдем, он счастлив.

– Можно пройти к нему? – Лог кивнул на алтарь.

– Можно, – ответствовал с неохотой Сосандр. – Но ступивший туда оставляет все плохое за порогом.

Лог прошел к алтарю, долго и внимательно глядел на раба, словно хотел запомнить навечно лицо его, потом достал горсть монет, протянул человеку. Но тот сидел все в той же позе, не отрывая глаз, отдыхал, чувствуя себя в безопасности. Тогда мастер положил монеты на алтарь, будучи уверен, что раб возьмет их, когда придет в себя, но Сосандр шепнул:

– Вижу, обычаи наши тебе неведомы. Кроткое Милосердие не принимает ни пламени фимиама, ни потоков крови, ни золота. Алтарь ее орошают только слезами. Хочешь одарить человека, положи ему в плащ.

Мастер сгреб монеты с алтарной крышки.

– Дай мало! – снова шепнул Сосандр. – Не гневи богов, хватит одной.

– Возьми, – Лог склонился над рабом, положил на край плаща две монеты.

– Ты обогатил его, – сказал Сосандр, когда мастер вышел из алтаря и подошел к нему. – Или тебе некуда девать золото, или ты не знаешь цену деньгам. На одну монету он купит пару быков или устроит угощение, скупив в лавке все съестное.

Лог удивленно посмотрел на сумку. В ней было так много денег, что она оттягивала пояс, и порядком натерла бок. Мимо них проходила толпа молодых эллинов, размахивая кувшинами и громко хохоча. На огромных носилках юноши несли красавицу гетеру, украшенную венком из поздних роз. Гетера стояла на ковре с двумя факелами в руках, что-то кричала юношам, улыбаясь полными губами.

– Кто это, прекрасная как богиня женщина? – восхищенно глядя вслед процессии, воскликнул Лог.

– О-о! – Сосандр поднял указательный палец. – Несравненная Опия, услада глаз и желаний. – Он похлопал по сумке Лога. – Она не богиня Афродита, но служит ей исправно и в храме и дома.

Подошли к жилищу Сосандра. Художник ткнул факел в урну, погасил и оставил его в ней. Поднялись по трем широким ступеням и мимо колонн с затейливыми завитушками капителий вошли в нижний этаж просторного двухэтажного особняка. В огромном помещении за длинным и низким столом возлежали на окружающих стол широких скамьях многочисленные друзья Сосандра. Пиршество было в разгаре. Дружные крики встретили появление хозяина дома. С ложа поднялся человек с кудрями, спадающими на лоб, и стал разворачивать пергаментный свисток. Он был изрядно навеселе, кудри его намокли и мотались над насмешливыми глазами. Лог узнал в нем человека, встретившего повозку у городских ворот и прокричавшего с надворного портика, требуя за въезд в город плату.

Человек справился со свитком, принял обиженную позу и трагическим голосом прочел:

Где ты, Сосандр? Дом твой и весел и полон,
Погреб же пуст, перелившись во чрево сидящих.
Горько стенают друзья, скопидомом тебя обзывая,
Ты же сидишь на театре, недостойных смотришь актеров игру!

Стихи встретили рукоплесканиями. Потом хор голосов дружно подхватил понравившуюся строку:

Погреб твой пуст, перелившись во чрево сидящих!

Сосандр поднял над головой руки, похлопал. Голоса стихли.

– Это полуправда! – громко заявил художник. – Сосандр уважает друзей и себя и имеет запасной погреб! Нового урожая вино, молодое. Мажьте его винными дрожжами лица – молодыми останетесь. Говорят – старый друг лучше новых двух. Правильно, но призываю – не старьтесь. Кому весело быть рядом с брюзгой и развалиной!

Он махнул слугам, застывшим в ожидании распоряжений, и те опрометью бросились из помещения.

– Друзья! – снова перекрыл веселые возгласы зычный голос Сосандра. – Вот гость из соседней Скифии, имя ему Лог. Он нашего цеха и мастер отменный. Старейшина Скил, что всем нам понравился, меня с Гекатеем просил быть ему в дружбу. Примите его. Я принял.

Снова раздались рукоплескания. Сосандр возлег, указал Логу на место рядом. Мастер последовал его примеру, им тотчас наполнили кубки, предварительно процедив вино из амфоры через ситечко.

К ним со своей неизменной глиняной кружкой потянулся поэт.

– Ты не похож на скифида, Лог, – заговорил он, стараясь подавить икоту. – Но раз Сосандр говорит, как не поверишь? Выпьем, чтоб люди степей почитали мои поэмы, как их почитают и любят и ждут новых у нас, в Ольвии. Я, Астидамант, говорю это!

Он опорожнил кружку, опустился на свое ложе и что-то забубнил, отбивая такт по столешнице кружкой.

– Я знаю его, – шепнул Лог Сосандру. – Видел на воротах.

– О, там ему место отныне! – засмеялся художник. – Астидаманту не дает покоя слава Гомера. Он несчастлив тем, что тот давно мертв и ему не с кем потягаться в искусстве говорить устами богов. И он потягивает из кружки. На ворота поставлен за пьянство.

– Как растопить крепкобронное сердце Филлиды? – неожиданно плаксиво выкрикнул Астидамант. – Ноги поэмой любви обернула и ходит, согражданам-братьям позор мой являя Филлида!

– Его возлюбленная так жестока с ним? – улыбнулся Лог, невольно прислушиваясь к велеречию поэта.

Сосандр захохотал, утер полой плаща слезы.

– Никакой Филлиды нет! – выдавил он сквозь смех. – Это вечная тема его любовных бредней. Он эллин и крепкий и добрый, но возлюбленную себе соткал из воображений. Ловит в воздухе, но что остается в руках? К груди прижимает, но тщетно!.. Тихо! Идут виноносы! Гимн в честь даров Персефоны!

Недружный, но сильный рев потряс воздух. И пока слуги из огромных амфор наливали вино в кратеры – чаши, где разбавляли его водой, прежде чем наполнить килики и кубки, хор гремел:

Потом своим многотрудным бразду увлажняя,
Пахарь за плугом ходил. После он мертвые зерна
Спрятал в земле: проросли они злаком,
Чтоб люди и ели и пели, ни в чем недостатка не зная!

Пиршество продолжалось. Лог с интересом прислушивался к разговорам, сам вступал в посильный для него. Он очень скоро почувствовал себя среди своих людей, умелых в деле и добрых. Сосандр гостеприимно улыбался, направляя внимание мастера то на одних спорщиков, то на других.

– Громко кричат, но о важном, – пояснил поэт. – Вот послушай. Тот, в голубом хитоне – философ, противник его хоть и мал ростом, но строит высокое. Он зодчий.

– … Еще древние стремились очеловечивать все окружающее их, даже богов. Я не говорю о храмах и животных, коим давали имена людские. Возьмем колонну. В ней видим смысл человеческого тела! – скрестив на груди руки, неожиданно густым басом гудел низенький зодчий. – Самое основание наречено ими пятой, середина торсом, а верх головой. Только стремясь передать земные радости посредством искусства, художник поднимается на божественную высоту понимания смысла бытия. И что есть правдивее жизни, как не сама жизнь? Все рядом: горе с радостью, слезы со смехом, добро и зло. Но оставь что-нибудь одно на земле, остальное отринь, и наступит погибель. Нет, я голосую за всю компанию.

– А я за ту, что подобрее! – возражал обладатель голубого хитона, не старый, но совершенно лысый человек. Он нагнул бугристый череп, будто приготовился боднуть зодчего. – Жизнь каждого – это короткий отрезок дороги, по которой идет в данный момент все человечество. И такими отрезками шагать ему вечно. Но отрезок этот не всегда бывает благополучен и гладок. Отсюда судьбы людей, как и судьбы искусств, печальны. Вспомни Микены и Крит.

– И что же? Крит и Микены ожили в Афинах!

– Ты не видишь зла в войнах, это уже зло. – Философ промокнул платком лысину. – Афины, Афины!.. А если туда придут варвары?

– Примут то, что есть, и приложат свое! – убеждал зодчий. – Уверен, войны не всегда несут зло, иногда это обновление. Приходится заново строить, а значит, лучше. Вон рядом с Сосандром сидит варвар-скифид. Это его ты страшишься? А ты пойди и спроси, чего он хочет. Или, думаешь, варвары смеются и плачут по-другому? Рождаются не так и не так умирают?

Они еще громче заспорили, не обращая внимания на новый взрыв рукоплесканий, которым гости встретили появление Опии, в сопровождении юношей и двух молодых вакханок в полупрозрачных туниках. Под звуки флейт и ритмичное постукивание кубков вакханки скользнули по залу, осыпая пирующих лепестками роз, пьяня благоуханием ароматических масел и откровенной радостью молодых, переполненных чувством тел. Несмотря на кажущуюся доступность вакханок, никто их не хватал, не усаживал на колени, не было слышно непристойностей. Девушки летали средь пирующих, подобно бестелесным музам-Лампециям, ослепляя и обвораживая искусством огненного танца.

Опия огляделась, нашла Сосандра и направилась к нему. Художник махнул слуге. Тот подхватил стоящее у стены роскошное кресло, заспешил за гетерой. Опия, будто зная, что кресло подставлено, грациозно опустилась на мягкое сиденье, оправила розовую тунику. Ее волосы, зачесанные назад и вверх от затылка, были связаны в тяжелый черный узел и трижды обвиты жемчужной нитью. На длинной, молочно-белой шее висел золотой медальон с изображением медузы Горгоны. Лог, как и при первой встрече, восхищенно разглядывал гостью, тогда как Опия даже не повела в его сторону длинных, подведенных зеленой краской, глаз.

– Ты не был у меня вчера, предводитель женихов! – капризно отчитала она Сосандра. – Мой дом без тебя и друзей твоих оскудел мудростью. Только и слышала всю ночь от этих юнцов: «Опия, пощади, от любви впадаем в горячку!» Тебе не жалко меня?

– Себя жалко, – ответил художник. – Ведь кто, как не я, потерял лишний миг видеть красавицу и наслаждаться ясностью ее ума! Ты вошла, и следом Гелиос выкатывает на своей колеснице!

Лог посмотрел в окно. Восток был багряным, солнечным, казалось, дотронься до него, и он брызнет алым.

Опия тоже глядела на восток. Вдруг большие зрачки ее сузились, ресницы задрожали. Выглянуло солнце.

– Знаешь, Сосандр, что предсказал Дельфийский оракул эллинам? – прищурясь, но не отводя глаз от встающего светила, спросила Опия.

– Передавали. – Художник нахмурился. – Как далека она, родина, особенно в час беды. Но мы придем умереть за нее, распустив паруса наших триер.

– Да. – Опия кивнула. – Как не услышать ее голос, если она слышит наш. Кто еще пришлет в Ольвию кипарисы прекрасного Крита, сирийский ладан и сладкие, как сон, изюм и фиги из Родоса?

Очнувшись от долгого раздумья, Астидамант стукнул по столешнице кружкой.

– Добавь! – насмешливо крикнул он. – Чесотку из Фракии, трусов-наемников из Аркадии, а тучи кораблей, наполненных лживыми обещаниями, сами приплывут из богоживущих Афин!

– Ты зачем проснулся? – Опия повернула к поэту тонкое лицо. – Лучше бы спал. Женщине нельзя увидеть в мужчине не воина. Мы слабые, наверное, потому возвращаем утерянное с великим трудом, да и то не всегда, не как вы – носящие оружие. А потерять Афины!.. Кто, как не вы, отстоите их, а придется – вернете нам: сестрам и матерям ваших детей. Страшное настает время.

Между тем гости разошлись, ушли, так и не окончив спора, философ с зодчим. Они остались вчетвером, да еще прибирающие помещение слуги. Солнце вовсю светило над Ольвией – городом богатым и счастливым. Никто ничего не говорил, все молчали, думая о своем. Лог крепился, но то, что хотелось ему высказать и что, как ему казалось, могло бы успокоить новых друзей, никак не покидало головы.

– Друг Сосандр, – решившись, заговорил он. – Я не знаю, но вижу – вы тоже не знаете, что за беду предсказал вам оракул. Не всему, говорю вам, верьте.

– Как? – впервые и возмущенно глянула на него Опия. – Не верить пифии?

– Успокойся, Опия, – попросил Астидамант. – Разве в доме Сосандра уже нельзя говорить свое?

– Ты, друг Лог, хочешь сказать… – начал было художник, но мастер, горячась, продолжал:

– Мы люди степей, слушаем своих предсказателей, но тут же сами и смотрим. Они выкладывают судьбу, глядя на ивовые прутья, кору или баранью лопатку. Ты рядом, видишь, как они легли, что пророчат. Мы с детства привыкли к такому и кое-что понимаем сами. Тут главное – предсказатели. Они безгрешны, не берут в рот вина, голова их ясна. Но как можно верить женщине, сидящей над расселиной в земле, откуда из горла дракона идет ядовитый пар и отравляет голову? Пифия ваша говорит без ума, как опившийся крепкого зелья. Мы хоть и живем далеко в степях, но знаем и про это.

– Мы не порочим ваших оракулов! – сердито сказала Опия. – Как ты, скифид, позволяешь себе поносить наших?

Лог поерзал на скамье, встретился с насмешливыми глазами Астидаманта. Поэт ободряюще подмигнул.

– Почему? – мастер почесал голову. – Потому что своих оракулов скифы сжигают живьем, если их предсказания ложные. А со своими что вы делаете, если они говорят пустое?

Астидамант хохотнул, согнулся и начал стучать кулаками по затылку, будто вдалбливая слова скифида.

– Правильно! Лишнее говоришь – горишь! – давился он смехом. – Говорит – горит!

– Раз предсказания оракула не сбылись, значит, мала была жертва богам и скудны приношения в храм их! – прорвался сквозь смех поэта чей-то повелительный голос.

Лог тревожно обернулся к дверям. К ним в пурпурном плаще, сколотом у левого плеча золотой фибулой, шел ольвийский стратег. Поэт оборвал смех, вскочил и коротко тряхнул кудрявой головой.

– Приветствую тебя, Гекатей! – ничуть не растерявшись внезапному появлению стратега, воскликнул он. – Ты уже поднялся на дело, а мы пустословим. Я иду на ворота!

Под насупленным взором стратега остальные тоже поднялись со своих мест. Опия тут же, не прощаясь, пошла к выходу рядом с тяжело передвигающим ноги поэтом. Едва они ступили за порог, Астидамант вскинул руки и громко прокричал:

– Жизнь прекрасна-а, стратег!

Он обнял Опию за талию, но гетера оттолкнула его и сбежала по ступенькам во внутренний дворик большого Сосандрового дома. Поэт, охая, сошел следом за ней, и уже с улицы донеслось:

– Солнцем, не кровью лозы оглушенный, на пост свой высокий направил стопы сладкогласный. Прощайте!

Стратег усталыми глазами смотрел на Лога.

– Ты старейшина ремесленников царя Агая? Скил о тебе много лестного говорил. Сядем.

Они сели. Лог хотел было признаться, что никакой он не старейшина, но подумал: – Скилу виднее, – и промолчал. Однако теплое чувство к старейшине крепко поселилось в сердце. – И отчего он так добр ко мне, – размышлял мастер. – Ола тоже советует слушать его во всем. Что он задумал?

– В доме Сосандра тебе жить, – определил стратег. – Он художник прекрасный и не будет таить от тебя мастерства своего. Так ведь, Сосандр?

Сосандр только развел руками, мол, стоит ли об этом говорить. Стратег невесело улыбнулся.

– Астидамант опять не в ладу с собою? – спросил он. – Чего ж он ждет? Или надеется, что Совет ольвийских граждан поставит его на место более высокое, чем городские ворота?

Сосандр промолчал. Лог откровенно любовался мужественным профилем стратега, а тот, чувствуя это, хмурился все больше.

– Вы, художники, все интересное прячете на дне глаз, потом нужное передаете мрамору, – заговорил, повернув лицо к Логу, Гекатей. – Меня уже изваял Сосандр за заслуги перед Ольвией. За что хочешь ты?.. Нет, не отвечай. Буду говорить я и обвинять ваш цех, как умею. Сколько веков стоит Эллада и кто берег ее от врагов? Молчи, Сосандр!.. Богиня Афина с копьем и щитом являла себя, стоя на Акрополе. Вот кто оберегал Элладу, внушая недругам страх и уважение. Но люди, живя в благополучии и лености, додумались, праздные, до смешного. Теперь художники изображают ее без шлема и… с гранатовым яблоком в руке! Щит и копье отброшены за ненадобностью! Мир вечный и крепкий воцарился над Элладой, так считали. Но яблоко подобает скорее Афродите-Киприде, и по этому поводу зоркими людьми давно пущены и ходят в народе горькие слова в упрек Афине:

Древнерожденная дева, меня огорчаешь, Киприду,
В дерзкой ты держишь руке мне предназначенный дар.
Помнишь ли, некогда в споре на склонах утесистой Иды
Мне, не тебе, передал яблоко это Парис?
Щит и копье тебе любы, а яблоко мне подобает…
Бедствия прошлой войны нужно ли нам повторять!

Не правда ли – плетью сказано? И плохое не замедлило явиться к народу, обезоружившему свою покровительницу.

– Ты что? – Сосандр медленно поднялся со скамьи, уставился в сверкающие глаза Гекатея. – Неужели беда явилась, стратег!

Гекатей встал. Горькие складки пролегли от крыльев прямого носа к углам тонкогубого рта. Лог тоже поднялся на ноги, тяжелая сумка, брякнув монетами, больно ударила по колену.

– Персы напали на Элладу. Уже взяли Эретрию, – глухо ответил стратег. – Все защитники и жители перебиты, все храмы и дома разграблены и сожжены. Будет большая и долгая война. Из Афин прибыл корабль. Шло их четыре, но один у Геллеспонта захватили персы, два других утонули в волнах у Геракловых столбов. Этот, последний, и привез с родины горькую весть.

Сосандр заходил, натыкаясь на скамьи.

– Надо послать наших воинов! – остановившись перед стратегом, решительно отрубил он. – Я сам соберу когорту из гончаров и ювелиров, а ты поставь меня во главе ее! О-о, мы распустим паруса наших триер!

– У нас одна триера, – перебил Гекатей. – Пройти Понтом сквозь осенние шторма не удастся. Да и персы только и ждут на пути наших кораблей. А где флот Аттики, я не знаю. Надеяться на помощь, гадая? Сделаем другое. Ты богат. Я за этим и пришел к тебе. Внеси, сколько можешь, и за тобой внесут пощедрее другие. О себе не говорю, уже отложил. Совет архонтов распорядился тоже, и теперь колакрет-казначей раскошелится. Собранное отправим в Афины на триере. Капитан надежный. Пройдет морем сколько возможно, дальше сушей, кружным путем. Надо рискнуть.

– Возьми пару талантов серебром, эти на руках, – с готовностью согласился Сосандр. – За храмовую Статую Посейдона не платите, пусть отойдет в помощь.

– Ну, Сосандр! – Стратег восхищенно покрутил головой. – Хватит одного или полтора таланта. Зачем одному за весь город вносить. Жирные торговцы, разбогатевшие на поставках сонной рыбы, вряд ли дадут по драхме.

Слушая их разговор, Лог отстегнул сумку, протянул Гекатею.

– Возьми это все, – попросил он. – Сколько здесь, я не знаю.

– Погоди, гость, – легко отстраняя подношение, улыбнулся стратег. – Пока не мы просим скифов помочь нам, а они нас. Я дал слово Скилу прийти с когортами, как друг, а так… Вроде бы я за деньги поведу на смерть своих гоплитов. Нет, теперь у нас один враг. Не могу взять.

– Отчего же, раз враг один? – Лог упрямо протолкнул сумку к груди стратега, и тому ничего не оставалось, как принять ее. – Не царь Агай дает тебе, я даю и совсем не на кровь гоплитов. Ты говоришь, Эретрию разграбили и сожгли. Я не видел другого вашего города, кроме Ольвии, но не хочу ей участи Эретрии. Пусть бедные жители на это золото построят жилища, ну… я не знаю. Я еще мало чего знаю, стратег, ты прости. Сказал, как умел.

– Лучше и не надо. Вот тебе моя рука. – Гекатей сжал руку Лога и долго не выпускал из своей. – Не все ли равно, где бить врага Эллады. Там ли, здесь на этой земле, ставшей нам родной. Главное – бить крепко.

– И мы побьем их! Если скифиды и эллины вот так, – Сосандр сложил два кулака вместе, поднял над головой. Лог сделал то же.

– Вижу, горе идущему против, – улыбнулся стратег. – Но опустите квадригу, не перс перед вами. Совет граждан ждет нас с тобою, Сосандр. Пусть гость осмотрит Ольвию или отдохнет с дороги. Знаю, ты был гостеприимен и добр к нему так, что не дал смежить ресниц. Ты, Лог, не имей на него обиды. Он сам не спит по целым промежуткам между двумя лунами.

– Не устал я. – Лог отмахнулся. – Пройдусь, погляжу. У вас все интересно мне.

Они вышли на улицу, и что бросилось в глаза мастеру, это серьезные лица эллинов. От вчерашнего благодушия и улыбок не осталось и тени. Группами стояли они на углах улиц, в воротах домов и вели тихие, озабоченные разговоры. Проходящего мимо стратега приветствовали коротко, пытаясь по лицу Гекатея прочесть, что предпримет Совет архонтов во главе со стратегом по поводу последних известий из Афин.

Лог отстал от стратега и Сосандра на площади, сел на высокую ступеньку и привалился спиной к каннелюровой колонне. Мимо проходил народ, с криком сновали мальчишки, шел клейменный раб с тяжело нагруженной корзиной. Он слезливыми глазами посмотрел из-под гнущей к земле корзины на чужеземца, ухитрился освободить одну руку и на ходу протянуть ладонью к мастеру. Не успел Лог что-либо подумать, как шедший за рабом тощий и неприятный эллин сделал вперед два быстрых шага и взмахнул отполированной палкой. От удара рука раба отдернулась и плетью повисла вдоль туловища. Косолапя раздавленными ступнями, он бросился вперед, поддерживая здоровой рукой ерзающую на горбушке корзину. Тощий хозяин бросился следом. Кто-то подставил рабу подножку, он плашмя упал на камни и застучал черными пятками. Его тотчас окружили жирные люди в засаленных хитонах с палками в руках.

– Он украл! – орали одни.

– Оскорбил хозяина! – надрывались другие.

Мальчишки носились вокруг обрастающей толпы, свистели, улюлюкали. Тощий зло поддел ногой опрокинутую корзину и стал лупить раба палкой, прыгая вокруг него и скользя на расползшейся мелкой рыбешке. Извивался и кричал, ползая по земле, раб, разевая обсохлые рты, бились на камнях рыбы, жирные торговцы тоже широко растворяли рты, подбадривая тощего лавочника.

– Кху! – рявкнул Лог боевой клич скифов. Оттолкнулся спиной от колонны, врезался плечом в толпу. Торговцы раздались по сторонам, стало тихо, кое-кто спрятал за спину палки.

Лавочник дико заверещал, когда какая-то непонятная сила сгребла его за ворот пропотевшего хитона и вздернула в воздух. Развернувшись на весу, он оказался лицом к лицу с длинноволосым великаном с яростной синькой глаз и от страха потерял сознание. Лог выпустил хитон, и торгаш шмякнулся на землю. Первыми пришли в себя мальчишки. Они с визгом брызнули по сторонам крича:

– Геракл!

Воспользовавшись замешательством, раб поднялся на четвереньки, зыркнул глазами, вскочил на ноги и мимо лавочников рванул под колоннаду. Мастер хотел уйти, но лавочники уже пришли в себя.

– Как смеешь нарушать установленный порядок вещей? – закричали они, окружая Лога. – Ты кто такой, что стоишь за раба?

– Зачем били? Он хочет есть, – сжимая кулаки, ответил мастер. – Он такой же, как вы, только голоден.

– Ишь, уподобил нас клейменому! – издевались торговцы. – Пожалел пыль, попираемую сандалиями достойных!

– Если имеешь столь же много денег, как жалости, то выкупи его, не скупись!

– Выкуплю! – крикнул мастер в толпу. Лиц их он не различал. Все они слились в одно большое орущее пятно.

Тощий уже отбежал к своим и о чем-то шептался то с одним, то с другим, шныряя в толпе и размахивая руками. Услышав о выкупе, он привстал на цыпочках, вытянул петушиную шею в ознобных пупырышках, прокричал:

– Давай полталанта и забирай товар!

– Хо-хо-хо! – грохнула толпа.

– Полталанта? Ого-го!

Лог схватился за пояс, тут же вспомнил, что передал деньги стратегу, но, обескураженный и неловкий, продолжал шарить, нащупывая несуществующую сумку.

– Нищий! – закричал хозяин раба. – Дайте ему самому на пропитание жалкую халку!

– Вор! С кого ты снял богатый кафтан?

– Бить его!

Камень, брошенный умелой рукой, рассек мастеру лоб. Он зажал рану ладонью, попятился от звереющих торговцев. Видя его замешательство, они напирали все смелее, и их палки затрещали по рукам и плечам Лога. Вдруг кто-то спиной прикрыл мастера. Кто, Лог не видел: кровь лилась сквозь пальцы, застлала глаза, но по голосу узнал Астидаманта.

– Кровяные крабы! – трагическим подвывом остановил толпу поэт, лупя по головам свернутым в трубку пергаментом. – Убойные скоты! На кого подняли липкие клешни вы, дряннейшая порода из людей?

Астидаманта хорошо знали за его неуемный и буйный характер. Толпа попятилась.

– Что стоят ваши макрельи души? – уже ораторствовал поэт. – За один обол семь штук на шнурок, как зябликов! А это, – кивнул он на Лога. – Посол от скифов. Сто тысяч воинов стоят под стенами Ольвии! Не знали? Кто хочет утопить добрый город в море эллинской крови? Ты? Вот я сейчас тебя!

Астидамант поймал одного торговца за неряшливый, но из дорогой красной гиматеи широкий хитон, подтянул к себе, треснул трубкой по лысине.

– Клянусь богами, я люблю его! – вскрикнул лавочник. – Не хочу крови, хочу процветания Ольвии, как гражданин и патриот!

– Да? – с усмешкой переспросил поэт. – Кто еще любит моего друга?

Он оторвал взгляд от студенистого лица торговца, но тех, к кому были обращены слова, уже не было. Лавочники разбежались. Тогда поэт развернул торговца, дал увесистого пинка.

– Беги, догоняй! – напутствовал он. – Обвини Астидаманта в измене за то, что он приладил сандалию к твоей патриотской заднице.

Лог кое-как протер глаза.

– Откуда взялся? – спросил своего освободителя. – Убили бы.

– Ладно, пошли к источнику. Обмоем и перевяжем, – потянул его за рукав все еще возбужденный поэт.

Они прошли между колоннами, остановились у обложенного плитняком родника. Прозрачная вода в каменной чаше вскипала, перебрасывала золотистые песчинки. Студеная, она охладила горящий лоб, уняла кровь.

Астидамант подобрал с земли желтый лист платана, обмыл в роднике, плотно прикрепил к ране.

– Скоро засохнет и отпадет, – пообещал он, снимая с шеи платок. – Меня сколько раз увечили по всяким поводам, так я только сюда и приходил, лечился.

Крепко перебинтовал голову, подоткнул под повязку оставшиеся концы.

– Я был в Совете, – запоздало ответил он на вопрос мастера. – Относил свое богатство. Денег у поэта, увы, не оказалось, но кое-какие безделушки нашлись. Два кольца, чьи не знаю, отцовский кубок. Правда, серебряный, но хорошей работы. Теперь пойдем ко мне. Нынче Астидамант – старший над стенной стражей. Они ходят, а я сижу в башне Зевса и поглядываю вдаль из-под руки: не плывут ли враги. И утоляю жажду по битвам молодым, как вчерашние вакханки, вином.

Мастер улыбнулся веселому человеку. Поэт заговорщицки подмигнул:

– А больше всего наблюдаю жизнь. С высоты все как на ладони. Я еще напишу поэму, да какую! Кто тогда будет Гомер!.. Но пойдем. Там кое-что осталось, купленное на щедрую монету, которую ты бросил в щит надвратному гоплиту. Ты нас тогда удивил.

Шли вдоль вогнутой колоннады, огибающей площадь, и в конце ее вышли к алтарю Сострадания. У входа перед невысоким порожцем стоял, опершись грудью на отполированную палку, тощий рыботорговец и со злобой разглядывал сбежавшего раба. Тот сидел у алтаря, баюкал перебитую руку.

– Выходи, я не стану увечить тебя, – уговаривал торговец, перебирая ногами, будто пританцовывая. – Ну пойдем же, не порть мне печень. За воротами ждут корзины с рыбой, и солнце испаряет из них совсем не лишние драхмы. Выходи же, вот-вот прозвучит сигнал к распродаже, и добрые горожане пойдут к нам в лавку, звеня кошельками, чтобы избавиться от их груза.

Раб не отвечал, глядя отрешенно в какую-то одному ему открывшуюся даль. Его рваный хитон из дешевой и непрочной эксомиды отлетел на сторону, открыл худые синюшные ноги. По черной ступне деловито полз жук-рогач.

– Замыслил разорить меня? – взвизгнул торговец.

Раб ознобно вздрогнул, прикрыв впалую грудь лохмотьями хитона, приволакивая боком к настывшему камню алтаря и закрыл глаза. Астидамант с Логом подошли к торговцу, остановились за его спиной.

– Уйди отсюда, не гневи богов, – сказал ему в затылок поэт. – Или хочешь, чтоб я сел у черного тополя и обвинил тебя в святотатстве?

Торговец дико глянул на них и пошел прочь, стуча палкой по каменным плитам.

– Надо выкупить несчастного, – Лог показал глазами на раба. – Всего полталанта.

– Надо бы, – хмуро согласился Астидамант. – Но что изменится в его жизни? Лучше отвернуться и не глядеть на побои. Правда, у меня их трое, но я не истязаю. Насчет же цены, то полталанта за раба это насмешка. От силы стоит четвертую часть.

– Я не разбираюсь в этом… А рабы, что они делают для тебя?

– Все, чего я не умею или не хочу. Ничего тяжелого или плохого. У другого им было бы хуже. – Астидамант взял Лога под руку. – Просто я вижу в них таких же людей, как сам, просто понимаю, что им не повезло, как еще может не повезти мне, тебе, любому.

– Это верно, – согласился Лог. – А раба жаль. У нас есть пленные, но они не рабы. Живут как все. Пойдем отсюда.

Спустились по лестнице вниз к городской стене, на углу которой высилась угрюмая башня Зевса.

– Каждое новолуние привозят несчастных и торгуют ими, – прервал молчание Астидамант. – Всех не скупишь. А хорошего раба, сильного и понятливого, советую тебе завести. Изо всех, кто рядом, будет самым надежным. Это так посмотреть – город тихий. На самом деле полно в нем воров и другого сброда. И врагов тоже хватает. У тебя их еще нет, но появятся.

– Однако, уже есть.

– Да, обзавелся. – Астидамант усмехнулся. – Отныне все, от кого несет рыбой, твои недруги. Но ты им можешь мстить. Не покупай рыбу, пусть разорятся. – Он хлопнул себя по лбу. – Хо! Мне пора к воротам. Там рыбники и надо проверить их товар на свежесть. Твой тощий тоже там со своими товарищами. Знаю его. Вот хорошо было бы, если его рыба оказалась не совсем свежей. За мной. Наблюдай жизнь.

Перед Морскими воротами волновалась толпа. Великое множество корзин и лотков со всевозможной рыбой и прочей живностью моря стояло на земле, было навьючено на мулов, рев которых поначалу испугал Лога, ранее не видевшего этих животных.

Ждали, когда прозвучит сигнал и ворота откроются, чтобы пропустить товар к лавкам. Торговцы нервничали, почему не идет смотритель, суетились над корзинами, прикрывая их кусками полотна, гоняли к морю рабов, зачерпнуть кувшином воды и, таясь, поливали уснувший товар, чтобы он выглядел свежим, будто бы только что из сетей. Поливать рыбу и тем самым обманывать, выдавая снулую за свежую, закон запрещал. Поэтому рыботорговцы уже задолго до сигнала переживали за свой товар, обычно не очень доброкачественный, то и дело бегали к водяным часам узнавать время перепирались друг с другом за места в очереди к досмотру, раздавали затрещины рабам и рабыням.

Астидаманта встретили недовольным гулом. Он же не спеша прошел к часам, долго торчал перед ними, качал головой, будто сомневался в их точности. Поманежив, лениво зевнул, обошел лотки и корзины. Из некоторых вытаскивал за хвост рыбину, нюхал жабры, брезгливо морщился. Хозяин товара наблюдал за ним с тоской, про себя молился всем богам сразу, мысленно представляя свой барыш в виде ослизлой груды, вываленной на берегу моря. Но Астидамант неопределенно хмыкал, выпускал рыбину, и она благополучно пичкала в корзину. Поэт шел дальше, а хозяин благодарил небо, не подозревая о хроническом насморке Астидаманта, для которого тухлая рыба и свежая роза пахли совершенно одинаково.

Досмотр закончился. Астидамант взмахнул папирусной трубкой, и из четырехколонного портика поплыл утробный гул, извлеченный из хитроумной системы подвешенных бронзовых и железных брусьев. По ним изо всей мочи лупил обухом топора здоровенный гоплит, голый до пояса, но в тяжелом гребенчатом шлеме.

Ворота раскрылись, и рыбники вломились в город.

– Стой! – Астидамант поймал за плечо тощего лавочника с корзиной на горбу и еще волокущего на поводу двух мулов, навьюченных тяжело скрипящими корзинами. – Стой! От твоей рыбы все же чем-то пахнет.

– Морем и свежестью! – не растерялся торговец. – Пусти меня, а то лучших покупателей расхватают другие.

Но поэт снял с его горба ношу, подошел к нагруженным мулам.

– Ты нарушил время торговли. Почему проник в город до звона? – важничая, спросил Астидамант. – Ведь это твой раб уронил за колоннадой корзину с дохлой скумбрией?

– Он украл ее, а я догонял! – оправдался тощий. – Пусти, твоим богом-покровителем умоляю. Рыба свежая!

– Сколько он заплатил за раба? – спросил наблюдающий за ними Лог.

– Четверть таланта, чужеземец, – быстро шепнул торговец, отводя глаза от перевязанной головы мастера. – Я уступлю. Скину несколько драхм.

– На сколько у тебя товара? – Астидамант ткнул пергаментом в корзину. – Подсчитай скорее.

– На четверть таланта, – неуверенно ответил тощий.

– А честнее?

– Честно будет, уважаемый, – захныкал торговец. – У нас уж так: проси побольше, а там сколько дадут.

– Ладно, тащи свои корзины в лавку, а мне давай отпускную на твоего раба, – строго сказал Астидамант. – Я покупаю его за четверть таланта, кои пока в образе этой, смею уверить, моей рыбы. Ведь она тухлая, и я ее конфисковать могу. Ты против? Ай-яй! А я еще хотел с тобой поступить справедливо, даже скидки в несколько драхм не принял, хотел заплатить за раба точную цену. На распродажу дохлятина не пойдет. Эй, стража!

– Пошла стража! – ответили с портика.

– Остановитесь! – закричал торговец, нашаривая под хитоном чернильницу. – Вот тебе отпускная.

Он достал из сумки кусочек пергамента, палочку, вывел несколько букв и протянул бумагу поэту.

– Бери. Рыба все же дороже того недостойного. – Торговец схватился за корзину, но Астидамант придержал ее ногой, спрятал отпускную, нашарил в кармане и бросил на землю две драхмы.

– Вот тебе скидка и не думай обо мне плохо. Корзину же с рыбой оставь, – распорядился он. – Рыба, кажется, действительно свежая. Проваливай.

Тощий сгреб с земли монеты вместе с пылью, не обдув их, швырнул в сумку и, подхватив поводья, с руганью поволок мулов в ворота.

– Так-то, – удовлетворенно проговорил Астидамант. – Для него же старался. А то будет жить и думать, что зло ненаказуемо.

– Тебе мало трех рабов? – спросил Лог.

– Я его купил тебе, – ответил поэт. – Пошлю к алтарю стражника, он приведет несчастного. Там, как захочешь. Можешь отпустить. Только не советую. Он пропадет от голода или станет вором с отчаянья. Поймают – убьют. Или вновь поставят на помост рабства. Что-нибудь да случится. По виду он из Фригии или Урарту, а это слишком далеко… Послушай! – Астидамант схватил Лога за руку. – Хочешь угодить милосердным богам?

– Как? – не понял Лог.

– Ты не беден! Видел твою тяжелую сумку и даже сверху заглянул в нее. Столько золота! Дай ему немного или купи лодку, снасти и лавку. Сделай рыботорговцем, всегда будешь со свежими дарами Посейдона. Глядишь, да и мне перепадать будет.

Лог насупился, потрогал повязку. Внезапно глаза его расширились, лицо порозовело. Астидамант повернулся к воротам, понимающе улыбнулся.

– Ты узнал ее? – шепнул поэт, вглядываясь в окошечко крытых носилок. Их несли четыре дюжих носильщика-раба. – Это же Опия! Она знает наизусть всего Гомера, но не признает моей ни единой строки.

– Она выглянула и улыбнулась. Как не узнать, если в степях таких не водится, – взволнованно, тоже шепотом отозвался Лог. – Смотри, она остановила носилки!

Рабы опустили носилки, поставив их на землю позолоченными ножками, дверца отодвинулась, и Опия предстала перед друзьями. Они склонили головы. Между тем гетера что-то сказала рабу, и тот со всех ног помчался к морю, где за волноломной стенкой одиноко покачивался прибывший с печальными вестями корабль-триера. По смолевому борту триеры скользили, отраженные волнами, солнечные змеи, поблескивали торчащие из многочисленных окошечек лопасти весел.

Переступая ногами, обутыми в плетеные сандалии, легким шажком приблизилась Опия к друзьям, улыбаясь.

– С беспечальным днем тебя, Астидамант, – заговорила она чуть приглушенным, вкрадчивым голосом. – И тебя, Лог. Твои новые друзья даже не назвали вчера мне твоего имени. Но я любопытна и внимательна. Услышала и запомнила.

Астидамант покосился на Лога. Радость и замешательство отражались на лице мастера. Голубые глаза стали еще голубей, на скулах цвел горячий румянец. Он глядел на Опию, как на чудо, а большие руки его не находили себе места.

«Богиня! – стучало в голове Лога. – Говорит так просто со мною! Я – глина на ее сандалиях. Гомер! Не знаю ни одного его слова!»

Астидамант понимающе заулыбался, отвел от него взгляд своих черных горячечных глаз.

– Опия, в плен его не бери, – нежно попросил он. – Лог не оценит такой роскошной неволи на пустой желудок. – Ткнул мастера в бок. – Ведь ты хочешь, хочешь ведь ты воздать должное искусству повара розоподобной Опии? Только не забудь пригласить меня быть тебе за столом разговорщиком!

– Да, но-о, – Лог еще больше смутился, пнул корзину. – Мы можем съесть эту рыбу.

Опия рассмеялась грудным, воркующим смехом.

– Нет, сегодня не станем есть рыбу, – капризно выпятив губу, сказала она. – Сегодня свежее мясо молодого бычка под ольвийским соусом. Вчера из Скифии пригнали стадо, и, я думаю, Логу будет приятно отведать любимое. Ведь у вас не едят рыбу?

– Кто как. – Лог пожал плечами. – Я ем.

Прибежал запыхавшийся раб, остановился в трех шагах.

– Госпожа! – он показал руками на волнолом. – Триера капитана Астамаха разбилась о камни Таврии. Так сказал капитан с этого судна.

– Вот как. – Опия вприщур поглядела на одинокий корабль. – Жаль. Мне должны были привезти афинских румян и благовоний. – Повернула лицо к мастеру. – Слышала о твоей ссоре, а рану сама вижу. Придется дерзость сограждан искупить мне искусством врачевания. Я стану ждать тебя. Астидамант проводит ко мне.

И пошла к носилкам. Легкий ветерок с моря играл складками ее розовой туники, облепляя стройные ноги, подбрасывал и вновь укладывал на спину витые локоны, заделанные на концах в легкие серебряные гильзочки. Уселась, мелькнула рука, задернувшая занавеску. Рабы, подхватив носилки, заспешили бегом к воротам и скрылись в роще, густо обступившей небольшой храм.

– Вперед, за ней! – заторопил Астидамант. – Мясо молодого бычка желаннее в сто раз, если в кармане не слышно сладкогласного звяка драхм. Эй, кто-нибудь на воротах!

– Слушаю тебя, Астидамант! – ответил с портика полуголый гоплит в гребенчатом шлеме с поднятыми нащечниками. Вместо топора теперь у него в руках была лира.

– Хо! – изумился поэт. – Не возомнил ли ты себя Орфеем? Не хочешь ли умиротворить врага игрой и пением, когда он приблизиться к воротам Ольвии? Ну-ка, сбеги вниз. Видишь, я кладу под камень пергамент? Вот. Сходи к алтарю Сострадания, приведи раба. Накорми. Нам некогда, прощай. Да, я приду навестить вас под вечер, когда работорговцы будут возвращаться в предместье.

И он потащил Лога в город.

Дом Опии утопал в поздних цветах. Их разноцветье прибоем колыхалось под ветром и буквально захлестывало круглое крыльцо с тонкими решетчатыми стенками, сплошь увитыми порыжевшими плетями винограда. Два мраморных льва лежали по краям усыпанной кварцевым песком дорожки, ведущей к крыльцу двухэтажного дома на каменном фундаменте, сложенном из высушенного кирпича. Львы, положив тяжкогривые головы на вытянутые лапы, казалось, приготовились к страшному прыжку. Лог удивленно замер возле них, потрогал нагретый на солнце мрамор вогнутых спин, провел по гриве. Захотелось воткнуть пальцы в загривок зверя и потянуть, пропустить сквозь них это каменно-струйное диво. Так правдоподобно изобразил скульптор шкуру льва, что она казалась настоящей, а напрягшиеся мускулы таили в себе токи живой крови. Стоило прищурить глаза, и лев начинал оживать, вздрагивать.

– Чудо! – Лог всплеснул руками. – Да как так можно!

Астидамант не разделил удивление мастера.

– Слишком уж хорошо, – небрежно бросил он. – Надо бы скульптору преодолеть свое умение, чуть-чуть понебрежнее закончить отдельное. Было бы неплохо. А так – лев и только. Все рассказал мастер о нем, до самой последней ворсинки. Но я сам хочу домыслить скульптуру, понять ее сущность. Впрочем, это слова Сосандра.

Лог не успел возразить. Залаяла собака, и на крыльцо выскочил здоровенный дог, с его брыластой морды летела слюна.

– Алз, нельзя! – раздался сверху голос Опии.

Лог и Астидамант дружно задрали головы. Там, на плоской крыше дома, под натянутым пестрым тентом стояла хозяйка. На крыльцо выскочил чернокожий раб с ясной серьгой в ухе, сграбастал дога за наборный ошейник и уволок внутрь дома. Другой раб встретил гостей и жестом пригласил следовать за собой. Они не взошли на крыльцо, а обогнули его по пристроенной наружной лестнице поднялись наверх.

Опия сидела за столом на низеньком стульчике. Она улыбкой встретила их появление, указала, куда сесть. Лог оказался напротив ее. Опия хлопнула в ладони, и появился повар с медной жаровней. Следом, по ступеням, ведущим на крышу из внутренних покоев дома, поднялась служанка с двумя киликами, наполненными виноградным соком. Повар открыл крышку, и запах жареного мяса, крепко сдобренного чесноком и перцем, поплыл под тентом.

Астидамант не выдержал, суетливо наполнил кубки.

– Хозяйку приветствует и благодарит мое чувствительное сердце, – провозгласил он, подняв над головой кубок. – Поспешим же руками в эту огнедышащую бронзу, ибо аромат из нее улетает бездарно!

Слегка забродивший сок взбодрил мастера. Он принялся за мясо, иногда бросал короткие взгляды на приветливую хозяйку и всякий раз натыкался на ее улыбчивые глаза. Гетера с откровенным удовольствием разглядывала Лога, его белые волосы, рассыпанные по плечам, кудрявую, чуть срыжа, бородку.

– Чем же станешь заниматься у нас? – спросила хозяйка, когда Лог и Астидамант насытились, а служанка быстро и неслышно унесла посуду, поставив взамен кувшин с ледяной розовой водой. – Торговать скотом? И долго ли пробудешь в Ольвии? Если так, то не надо покупать дом. Это дорого. Живи в моем.

– Меня Гекатей поселил у Сосандра, – благодарно прижал руку к сердцу мастер. – Долго ли проживу здесь, не знаю. Приехал к вам узнать многое.

– А что такое? – Опия отпила из кубка. – Ты скромен, поэтому прав. Нельзя узнать все. Так что же это – многое?

Астидамант попросил внимания.

– Помнишь ли Опия, пир у Гекатея по случаю приезда скифского военачальника Скила? – спросил он. – Ты ведь была там.

– Такой весь изрубленный, не знающий улыбки? – уточнила гетера. – Помню хорошо. Он с серьезным видом шутил, утверждая, что смысл пития в том и состоит, чтобы напиться первым и получить приз. Мол, просто пить – какой смысл. Воин мрачный, но шутит весело. И умен.

– Да, ты помнишь его, – подтвердил Астидамант. – Но ты не знаешь, о чем говорил он с Гекатеем. А ты, Лог, знаешь?

– Нет. – Мастер заинтересованно подался к поэту.

– А я знаю. – Опия вскинула голову. – Старейшина Скил хочет своих кочевников научить жить в домах за крепкими стенами, строить города, обучить людей письму, наукам и философии. Помню еще, Скил сетовал на царя. Это не опасно?

– Опасно всегда и везде! – заверил поэт. – По себе знаю.

– Тем более, что царь держится древних обычаев, – продолжала Опия. – Этот Агай не любит эллинов и все, что связано с ними. Имеет личные счеты, будто бы эллины погубили его сына. Как же Скил думает сблизить два народа? Видят боги, я не против!

Она кокетливо прищурила глаза, заблестела влажными зубами. Астидамант поднял палец.

– Опия, – вкрадчиво начал он. – Царь скифов дряхл. Это кое-что меняет. Лог прибыл сюда, и это, возможно, уже начало замыслов Скила.

– Да кто ты? – Опия недоуменно распахнула глаза.

Помрачнев от неразберихи мыслей после слов гетеры и поэта, мастер задумчиво ответил:

– Хочу научиться обрабатывать камень, поглядеть на работу кузнецов, ювелиров и позолотчиков. Красивы и крепки ваши дома и храмы. Все надо постичь.

– О! – Гетера удивленно вскинула и надломила черные колоски бровей. – Как одному вместить все? Я поспешила, назвав тебя скромным.

– Вместит! – Астидамант тряхнул кудрями. – Скил рассказывал чудеса о его мастерстве. Показывал нагрудное украшение работы тончайшей. Все были поражены.

– Жаль, я ушла слишком рано и не видела этого сама, – печально проговорила хозяйка. – Ты вправду так умел?

– Мне далеко до ваших мастеров.

– Как далеко? – Поэт стукнул кулаком в грудь. – Я рядом!

И рассмеялся, запрокинув барашковую голову. Опия тоже улыбнулась, по-новому глядя на мастера, который уже не опускал взгляда, а упрямо смотрел в золотистые глаза гетеры. Опия прикрыла веки, но чувствовала, как жгут кожу его глаза, пронзительные, синие.

Внизу снова раздался лай. Дог бежал по дорожке к калитке, вделанной в низкую стенку из серого дикого камня. Там, опешив от яростного вида громадной собаки, стоял, прижимаясь спиной к дверце, человек в кафтане и надвинутом на глаза башлыке. Лог узнал в нем старшего пастуха, удивился, но не подал виду. К пастуху подбежал раб с серьгой, оттащил собаку, и пастух пошел следом к дому мимо каменных львов и скрылся, заслоненный выступом плоской крыши.

Астидамант тоже ни о чем не спросил, не поинтересовался пришельцем. Мало ли кто и с чем мог навестить хозяйку дома, пользующуюся не только жителей Ольвии, но и мореходов с приплывающих к городу кораблей, битком набитых богатым товаром, пропахших пряностями и окутанных тайнами небезопасных морских просторов.

Снова появилась служанка. Она припорхнула к хозяйке, что-то прошептала ей в затылок. Опия встала, жестом попросила гостей подождать и спустилась вниз дома по внутренней лестнице. Там, рядом с рабом, стоял длинногривый и бородатый человек. Гетера отпустила раба, вскинула голову, готовясь выслушать пришельца, но тот не говоря ни слова достал из-под кафтана плоский кожаный кошель, протянул Ольвии.

– Сколько? – спросила она.

Человек пожал плечами. Опия заглянула в кошель, привычно и мимолетно взвесила его в руке, и изумление отразилось в ее глазах.

– Вижу, ты из скифии, – сказала она. – Дорога дальняя. Сейчас тебя проводят в баню. Твоя щедрость будет вознаграждена лаской и гостеприимством моего дома.

– Принес не все, – зашевелил скиф заросшим ртом и показал грязным пальцем на отягощенный кошель. – Будет еще. Так велел сказать Ксар.

– Ксар? – еще больше удивилась гетера. – A-a… Кто он такой?

Скиф покрутил башлыком, сомневаясь в правдивости хозяйки, будто не веря, что нашелся человек, незнающий Ксара.

– Царя Агая старейшина, – напомнил он. – Ольдоя ты делала совсем пьяным и худым за такие же сумки. Я тебе приносил, почему забыла?

Опия не могла прийти в себя от неожиданного посетителя.

– Чего он теперь хочет? – нервно шепнула она.

– Мало хочет. В Ольвии царский мастер есть, Логом зовут, – тоном приказа заговорил скиф. – Найди его. Пусть мастер станет совсем плохой, хуже, чем Ольдой, крепко твой. Тогда Ксар вот сколько сумок пришлет. – Скиф растопырил пятерню. – Я пошел.

Опия придержала его, близко надвинулась лицом к его лицу, пытливо заглянула в черные непроницаемые глаза скифа.

– Зачем это нужно Ксару? – вкрадчиво поинтересовалась она, чувствуя, что спрашивает с плохо скрытой радостью. – Зачем? Я знаю, он золото не дает просто так.

– Я все сказал. – Скиф освободил локоть, повернулся к ней широкой спиной и, шагая мягкими сапогами по плиточному полу, покинул дом.

Опия постояла на месте, пораженная. То, что она хотела бы сделать сама, хочет Ксар, да еще платит за это золотом и не малым. Но невольная радость ее сменилась смутным беспокойством, предчувствием чего-то неладного. Опия бросила кошель в руки служанке, взяла с подоконника бронзовое зеркало, долго всматривалась в него, задумчиво водя пальцами по бровям и перламутровой навеси крупных жемчужин, потом тряхнула головой, отгоняя ей чувство сомнения, подобрала край туники и пошла к оставленным под тентом гостям.

– Этот человек, – спросил Лог, когда Опия подошла и села на свое место. – Он кого-то ищет? Мы вместе перегоняли стадо.

– Никого не ищет, – ласково ответила гетера. – Приходил за деньгами, предложил еще одного бычка.

Она взяла приставленную к ножке стула изящную, с позолоченными завитушками дек лиру, устроила на колени, стала тихо перебирать струны. Нет, теперь она решила не спешить приручать мастера. За этим белогривым варваром стояла пока непонятная тайна. Ее необходимо было разгадать. Утонченная в искусстве расставлять любовные сети, гетера чувствовала, что Лог поражен ее красотой, обширным знакомством со знатными людьми города. Заметила также, что ему льстит ее к нему внимание. Нарочно сдержанное. Пока. «Пусть осада будет неторопливой», – решила она и запела под звуки лиры своим грудным, чарующим голосом:

Если однажды рассвет не взмахнет своим жарким крылом
И долго, надолго, навечно протянется ночь,
Если однажды на море волны холмами замрут,
Или, в зеркало глянув, старуху увижу в ответ,
Кто скажет: «Случилось обычное?!»

Мастерская находилась в глубине большого Сосандрового дома. Сам хозяин стал редко появляться в ней, и начатые им, но заброшенные после печальных известий из Афин скульптуры пылились. Лог подолгу простаивал перед ними, пытаясь мысленно продолжить, углубить линии человеческого тела, едва намеченные рукой Сосандра. А однажды, когда Лог закончил великолепную голову медведя из дерева, художник предложил ему доделать одну скульптуру так, как тот видит ее сам.

Мастер принялся за дело, для него новое, и работал поразительно споро, днюя и ночуя подле скульптуры. Изредка появлялся Сосандр, молча осматривал работу, молча хлопал по плечу и уходил по своим неотложным делам в коллегии архонтов.

Однажды он вошел в мастерскую с Гекатеем. Стратег посмотрел на скульптуру, потом на Сосандра.

– Что это? – удивленно спросил он. – Каноны не соблюдены, хотя это очень… Что скажешь, Сосандр?

– Продолжай, – попросил художник.

Гекатей пощупал мрамор, погладил по отполированной поверхности.

– Лог искусно владеет мастерством. – Он помолчал. – Кажется, изображен простой скиф. Я прав?

Лог кивнул, обрадованный похвалой, покосился на учителя, но тот стоял хмурый, исподлобья глядя на его творение.

– Ты прав, он искусен, но ты не прав, что изображен скиф. – Сосандр ткнул пальцем в скульптуру. – Это эллин, отрастивший длинные волосы и бороду. Ничего в нем скифского нет. Я молчал, ждал, когда Лог закончит работу. Теперь скажу. Он становится обыкновенным мастером, каких много в Элладе, и теряет присущее тому народу, откуда идет. Соки и дух земли его неведомой должны бы врезаться в камень и удивить новым.

– Скульптура красива! – возразил Гекатей.

– И только! – резко ответил Сосандр. – Сложно научиться обращению с камнем, чтоб стал он податливым под чуткой и умной рукой ваятеля, но это не все. Сложнее не растерять свое! Где, куда девался воздух, которым как бы окутана его работа по дереву? Где смелый рубленный штрих, вроде бы нанесенный небрежно, но стоишь перед такой скульптурой, и твоя живая душа говорит с душой, ожившей в камне. Такой бывает высота в художестве! А это? Мой взгляд скользит, скатывается с полированной поверхности, и я стыну удрученно, не смея поднять от земли глаз. Скульптура мертва для меня и я для скульптуры. Что есть для художника хуже? И еще. Я не боюсь сказать это при стратеге. Ты, Лог, свободен в выборе натуры и средств показать ее смело, во всей правде. Я же обычно работаю на потребу храмов. Помни это.

Лог побледнел.

– Так по-твоему? – Он еле задвигал пересохшими губами. – Я оторвался от родной почвы, истратил все соки и теперь ничего не могу от себя? Только подражаю эллинам?

– Да, Лог! – жестко обронил Сосандр. – Твоя голова медведя стоит больше десятка таких фигур. Я говорю не о деньгах. Золотом за такое тебя осыпят, но обнищает рука твоя и затупится глаз. Советую: отбрось, чему научился. Возьми глыбу, навались на нее, сверли, скалывай, пытай исступленно, как палач, но вырви назад свое, присущее только тебе, что ты так старательно замуровал и загладил в этом.

Он снова ткнул в скульптуру. Гекатей неодобрительно поджал губы, хмыкнул.

– Ты жесток с ним, Сосандр, – упрекнул он.

– Если бы только с ним, – задумчиво проговорил Сосандр. – Скалываю с Лога ненужное, а осколки летят в меня. Неизвестно, кому больнее. Но тем лучше для него. Как часто искусство, пресыщенное беспрекословным авторитетом, подавляло новое, только народившееся и потому по-детски чистое, но не набравшее сил к сопротивлению.

Гекатей шевельнул рукой, будто желая перебить Сосандра или не соглашаясь с ним, но художник не обратил внимания:

– Когда ребенок шепелявит свои песенки, разве мы не видим чуда в его лепете, разве души наши не распахнуты его бесподдельным напевам? И слезы взрослых в это время, разве не слезы по утраченной с возрастом простоте? Не то происходит с нами, слушая искусного певца. Лица каменеют, мы боимся услышать фальшь и слышим ее, но принимаем безропотно, как должное. Ибо души и слух, и зрение искушены и развращены поддельным. Мы уже не можем без его возлияний в себя, как не может горький бражник без каждодневных вином оглушений. Вот почему Логу нельзя растерять то, что принадлежит не одному ему, но и тем варварам, кои ждут его возвращения, даже не зная, что ждут. Здесь я скажу – прав был наш зодчий в споре с философом, когда возразил: «Пусть варвары берут, что есть, но непременно приложат свое». Ты хочешь возроптать, Лог?

Лог протянул руки, шагнул к художнику.

– Правду слышу в словах твоих!

Они обнялись. Гекатей похлопал в ладоши.

– Браво, Сосандр. Афинские стоики признали бы твою речь похвальной! – воскликнул он. – Но все же почему запрещаешь Логу работать по образцам, соблюдая каноны? Убей, не понимаю!

И все дружно рассмеялись.

Как-то к вечеру в мастерскую пришел возбужденный Астидамант.

– Друг! – закричал он с порога. – Я шел к Опии, думал найти тебя там, но у дома красавицы меня встретила толпа юношей. Хорошо ты сделал, оставшись дома!

Лог отложил молоток и зубило, из-под нависших на глаза косм посмотрел на оживленного поэта.

– Объясни, почему хорошо, – попросил он. – Я уж собрался идти к ней, как условились.

Астидамант подошел, сказал серьезно:

– Потому, что эти здоровяки кричали: «Откуда и зачем появился этот скифид! Из-за него нам нет сюда больше хода!»

Лог усмехнулся.

– Я хожу к ней только с тобой, и мы втроем хорошо беседуем. Ты присядь, не бегай. – Усадил поэта на скамью, сел напротив. – Разве Опии запрещено выбирать собеседников по душе. В чем дело? Почему не скажешь прямо – кто она? Почему многие ведут себя с ней, как родня? Как можно иметь столько родственников?

– Что тебе сказать? – Астидамант потупился. – У вас все по-другому. Ну, кто ваша богиня любви?

– Табити! – Лог уверенно тряхнул головой. – Она охраняет кибитки, следит за тем, чтобы не погас огонь в очаге, чтобы всем было хорошо. Любит нас. Выходит, она и есть.

– Ты ребенок, Лог. – Поэт сожалеючи поцокал языком. – Юноши возроптали потому, что Опия перестала нести обязанности жрицы Афродиты. Это-то понятно? Ты достаточно прожил у нас.

– Что жрица – понятно, – согласился Лог. – Но почему не может выбирать друзей по сердцу, это непонятно.

– Эх ты! – Астидамант хлопнул его по спине. – Слушай насчет выбора по сердцу. Она служит в храме, как я на воротах. Если сделает выбор, ей придется покинуть храм и убраться из Ольвии. Иначе ей не простят измены и богам и людям. А люди – сплошь богатые горожане. Таким многое можно, и они сделают все, чтобы нанести ущерб, от которого не оправишься.

– Я не сделал им ничего плохого, – глядя в пол, удрученно сказал мастер. – Почему же должен бояться их?

– Ты здесь чужой, – вразумлял Астидамант. – Поберегись. Допустим, я буду рядом с тобой, что бы не стряслось. Но что это изменит? На их стороне и сила и права. Пойми ты это, простодушный.

Мастеру стали понятны косые взгляды многих горожан, их усмешки и лица, когда он проходил по улицам. Вспомнилось, как четверо неизвестных появилось вдруг перед ним в темном переулке, подсунули к лицу зажженный светильник. Головы их были замотаны, злые глаза отражали желтое пламя. Тогда он подумал, что это грабители, и порадовался, вспомнив об отданном Гекатею кошеле. Но неизвестные не потребовали золота, не пытались обшарить кафтан, не махали кинжалами. Один из них только произнес: «Больше не ходи!» и отступил с дороги. Лог добрался до дома смятенный, но этого – «Больше не ходи» – не уразумел. Может, его разглядели, не нашли, что взять, и предупредили – больше не ходить без добра?

Теперь смысл их слов стал ясен. Лог поморщился. И в самом деле, что это он зачастил к Опии? Его дело – познать власть над камнем… И захотелось одиночества. Захотелось сбежать, быть совсем одному, наедине с глыбой мрамора, сделать то, что пока не удается здесь, на глазах многих. И опять вспомнился ночной разговор, на этот раз с Сосандром. Художник обещал когда-нибудь свозить на остров, где у него была мастерская. Но говорил об этом как-то осторожно, а где и далеко ли находится остров, не сказал. Одно уяснил Лог из недосказанного Сосандром, что остров гол и необитаем, что художник не показывает мастерскую, кому, не следует.

– Так что же мне делать? – Лог был растерян. – Покинуть город, поселиться на окраине среди горшечников? Или уехать к своим?

Астидамант отрицательно мотнул головой.

– Это не дело. Ты должен работать в камне, а там – глина. Или решил лепить горшки, это легче? – Сочувственно причмокнул. – Вот бы тебе перебраться на Белый остров. Летом Сосандр там работал, высек статую Посейдона для Ольвийского храма. Не видел ее? Чудесная работа! Туда тебе уехать бы, это да. А что? Мрамора там много. Мягкий, розоватый. Я могу отвезти.

Лог поднялся со скамьи.

– Хорошо бы, но как? Надо спроситься у Сосандра. Он скоро вернется в Ольвию. – Походил по мастерской и начал складывать в мешок инструменты.

– Правильно, собирайся, и весь разговор, – одобрил поэт. – Что, я не сумею объяснить Сосандру, где ты и почему? Поступай, как полезней для твоего дела, он не воспротивится. Да и Гекатей о тебе самого высокого доброжелательства. Особенно стоит за тебя твой туго набитый кошель.

Лог отмахнулся, выпустил мешок на пол.

– A-a, все попусту! Куда я поеду, на чем? – Показал на окна. – Единственная триера стоит у волнолома, и та, говорят, без гребцов и команды.

– Есть еще и рыбацкие лодки, – подсказал поэт. – Я стану навещать тебя на острове, как только смилуются архонты и снимут с презренных ворот.

Астидамант привстал со скамьи, внимательно всмотрелся в дверной проем. Радостно хлопнув по бокам, он бросился из мастерской и скоро вернулся, ведя за руку смуглую служанку Опии.

– Ты только послушай, с чем она пришла, что говорит! – заорал поэт. – Да прямо скажу, не она говорит, а боги ее устами! Ну-ка, выкладывай! – затормошил он служанку. – Ты разве умерла?

– Госпожа просит господина уехать на несколько дней из города, чтобы душа ее не печалилась за избранника сердца, – заученно выпалила служанка. – Этой ночью у ворот ее дома убили похожего господина. Уезжай. Госпожа за это время остудит злобу тайных врагов. Она любит одного тебя, господин.

Лог оторопело моргал, а когда служанка замолчала, растерянно повернулся к Астидаманту, беззвучно шевельнул губами. Поэт удивлен был не меньше.

– Вот так-та-ак! – Астидамант присвистнул. – Да ты, я вижу, время зря не терял. И без меня откушивал бычатины.

– Да нет! – огрызнулся Лог. – Теперь я назло не поеду из города.

– Дело твое, но советую ехать, – серьезно сказал Астидамант. – Триера, о которой ты только что говорил, ждет тебя. Увезет, куда прикажешь. – Он погладил голову девушки. – Так передавала госпожа твоя? Скажи ему.

– Так-так, – закивала служанка. – Господина переправят на остров или подальше на побережье. На корабле уже приготовлены припасы, госпожа побеспокоилась. Ночь скоро. Я поведу к морю.

Служанка поклонилась и пошла из мастерской, на ходу прикрывая лицо тонким покрывалом. Астидамант подхватил с пола мешок с инструментами, сунул мастеру в руки.

– Иди же за ней! – весело прикрикнул на Лога. – Видишь, как все твое сбывается? Мне бы так везло!

Подталкиваемый поэтом, мастер прошел к порогу, оглянулся на незаконченную статую, посмотрел и отмахнулся от нее.

– Идем! – Он пришлепнул ладонь к спине Астидаманта и шагнул за порог Сосандрового дома.

Сумерки уже опустились на город. Стены домов расплывчато белели сквозь темноту, с моря ударял в лица терпкий водорослевый ветер. Из-за черной громадины сторожевой башни Зевса выплывал яркий хвост Большой Медведицы. Луна еще не взошла. Было тихо и прохладно. Кончался последний день сентября.

Втроем миновали Морские ворота, подошли к волнолому и зашагали по нему к темнеющему вдали кораблю. Волны бухали в каменную твердь, вставшую на пути к отлогому берегу, где они могли бы вольным выплеском накатиться на него, поиграть разноцветной галькой и мягко отхлынуть, смывая за собой песок и пену. Вал за валом катил на волнолом, но вблизи него взыгрывал, вспенивал макушку и, помедлив секунду, бросался на стену, подминая под себя бело-кудрявый гребень.

При каждом насаде волны служанка ахала, но как только веер брызг, взлетев над волноломом, по дуге отбрасывался назад в море, она кидалась вперед сквозь водяную пыль, боязливо косилась на очередной гребень, снова ахала, вторя злому буханью вала.

С корабля окликнули. Служанка в ответ что-то прокричала, подставив ко рту мокрые ладошки, но что – за шумом волн было не разобрать. Однако ее поняли. С триеры, трущейся бортом о каменную стену волнолома, спрыгнул человек с факелом. Ветер срывал и уносил клочки пламени, конец красной фески моряка полоскался над его плечом, за поясом поблескивала бронзовая шишка рукояти кинжала. Он загорелым лицом потянулся к удивившему его великану, спросил:

– Это тебя ждем?

– Да-а, – неуверенно отозвался мастер. – Мне бы надо на Белый остров.

– На Белый, так на Белый. Лезь за мной.

Лог обнял Астидаманта за плечи.

– Объясни Сосандру, почему я решился! – прокричал он на ухо поэту.

Астидамант тряхнул головой, отчего с кудрей брызнули в Лога дождинки. Мастер улыбнулся и стал подниматься на борт к моряку, который стоял на палубе, с дымным факелом.

– Легкий путь! – Астидамант прощально помахал ладошкой.

Служанка, как только Лог ступил на палубу, повернулась и быстро побежала по волнолому, прочь от корабля, к городу. Матросы отдали канаты, и триера тяжело отвалила от стенки. Из окошечек высунулись весла, стройным рядом повисли над водой. Где-то под ногами мастера прозвучал рожок, донесся резкий щелчок, как от удара кнутом. Весла дружно погрузились в море и, буравя воду, косо погребли к высокой корме. Триера, медленно набирая ход, выплыла из-за волнолома и, то проваливаясь, то вздымаясь на встретивших ее волнах, пошла в темень и рев, разваливая тупым носом черные горбы валов.

– Качка усиливается! – прокричал моряк. – Иди за мной, тут может смыть за борт.

Мастер спустился за ним в кормовой трюм. Тут стоял приклепанный к настилу широкий стол, вокруг него грубые, неподвижные скамьи. По углам виднелись топчаны с накиданным на них тряпьем, на стене висело несколько мечей и щитов. Воткнутые остриями в пол, стояли прислоненные к стене тяжелые копья.

Лог прошел к топчану, бросил на него мешок с инструментом, сел. Моряк поджег от факела масляный светильник, подвешенный над столом, и ушел наверх.

Качка стала заметно сильней. Из-под топчана выкатился бронзовый шлем с нащечниками и высоким, загнутым вперед гребнем. Лог поднял его, положил на тряпье. Очень скоро мастеру стало не по себе. Его мутило, кружилась голова, и хотелось пить. Он поднялся на ноги. Теряя подошвами ныряющий настил, кое-как приблизился к столу, уперся в него руками и уронил на грудь тяжелую голову. Светильник раскачивался, вместе с ним со стены на стену металась громадная тень Лога. Внезапно чьи-то руки обняли его сзади, в нос ударил приторно-сладкий запах румян и ароматических масел. Лог не рванулся, не сбросил с груди рук. Будто сквозь туман глядел на длинные пальцы, густо окольцованные золотом перстней.

– Опия, – не спросил, скорее подтвердил догадку.

Пальцы зашевелились. Голос гетеры толкнулся в спину:

– Мой, мой! Нас увезут далеко-далеко. Пришел, я ждала!

Она попыталась откачнуть его от стола и развернуть, но Лог еще крепче вцепился в края шершавых досок. Сквозь дурноту в сознании предстало лицо Опии, но новый приступ головокружения смыл его, оставив взамен тупую боль в висках. Ноги стали ватными, и мастеру стоило немалого труда удерживать на них свое большое тело. Заглянув сбоку ему в лицо, Опия поняла его состояние. Поднырнув ему под мышку, оторвала от стола руку, перекинула себе на шею, развернула мастера и проводила к топчану.

Он лежал, длинный и широкий, прикрыв глаза больными голубоватыми веками. Гетере казалось, что это просвечивают его глаза. Она сидела рядом на топчане, ждала, не позовет ли, не скажет чего, не попросит? Но Лог не шевелился. Опия склонилась над ним, поцеловала, сначала не попав – в бороду, потом в сухие губы и прильнула к могучей груди, распласталась, как молящийся у жертвенника. Он замычал, крутанул головой. Опия откачнулась. Ореховые глаза ее блестели победной радостью, грудь дышала бурно и часто. Но когда мастер поднял тяжелые веки и остановил на ней обморочный взгляд, мало-помалу ставший удивленным, потом злым, гетера вскинулась с топчана и не отошла от него, а как-то отодвинулась, будто проплыла по воздуху. Плащ ее мелькнул вверх по ступеням, и она пропала, словно видение.

На палубе у спуска в трюм ее поджидал капитан в красной феске.

– Закрой люк! – приказала гетера. – Человек этот пусть не выходит. Ему плохо.

Моряк опустил тяжелую крышку, надвинул на нее ящик с канатами.

– Темень какая! – сказал он. – Воровская ноченька!

Триера накренилась, покатилась с очередной волны. Новая встретила ее мягко, взгромоздила себе на горбушку, пронесла и перекинула другой. Моряк обхватил Опию, прижал к себе. Свободной рукой мертво схватился за мачтовую растяжку. И вовремя: по палубе прокатился мощный поток, залил ноги.

– Вниз, женщина! – прокричал капитан. – Нас зацепил ураган. Доброе ли дело я делаю за твои хорошие деньги? Посейдон гневается!

На открытом невысоком мостике двое рулевых ворочали тяжелым рулем. Привязанный к мачте факел освещал их голые, по пояс мокрые тела. Рулевые плясали у рвущегося из рук штурвала.

Опия спустилась в гребное отделение. Качка никак не повлияла на нее. Только лицо стало натянутым, как у человека, напряженно ждущего чего-то. Намокшие волосы сосульками лежали на спине поверх плаща. Ее не удивило представшее зрелище. Спокойная, вся в своих думах, шла она длинным проходом, по сторонам которого по двое рабов в каждом ряду едва справлялись с одним веслом. Здесь слышалось звяканье цепей порядно скованных гребцов, стоны да скрип уключин. Надсмотрщик при появлении красавицы взмахнул длинным бичом, и конец его, просвистев над многими головами, точно нашел зазевавшегося. Опия даже не взглянула на усердствующего кнутобойцу. Толкнула дверь в конце прохода и скрылась в носовом кубрике.

К полуночи над морем появилась луна, осияла неоглядные дали. Триера выбралась из лимана, и ветер внезапно стих. Его разбойный посвист в канатах и снастях оборвался, и они обессиленно повисли. Разогнанные волны еще долго горбатились вокруг корабля. Но теперь они не курчавились пеной, а смиренно покачивали на горбах лунные стеклины. Измученные рулевые отдыхали. Плеск весел стал мерным, не тем, когда гребцы, изнемогая, едва удерживали их в руках, выводя триеру встречь ветра в открытое море.

Головокружение прошло, и Лог ожил. Он оторвал от изголовья тяжелую голову, разлепил веки. Все так же горел светильник над столом, только теперь его не мотало, а едва покачивало. Мастер сел на топчане, опустил ноги на пол. Утвердившись в таком положении, он попробовал встать, но слабость не вдруг оставила его. С трудом прошел к столу, повалился на скамью, передохнул и начал подниматься вверх по лесенке, решив, что свежий ветер выдует остатки морской болезни. Толкнул крышку, она не подалась. Тогда он уперся в нее плечом, чуть приподнял. В щель увидел звездное небо и черную тень мачты. Держать люк стало невмоготу, что-то громоздкое давило на него. Крикнул еще. Тихо. Он опустил крышку, сел на ступеньку.

«Была Опия или мне привиделось? – подумал Лог. – Не может она сразу находится и в городе и здесь. Но… перстни! Они-то вот, перед глазами. Я их видел. И поцелуй!»

Он вскочил, стукнулся макушкой о люк.

– Здесь она, – решил он, морщась от боли. – Что-то неладно. Передавала, что будет ждать в городе. В яме держат. Зачем?

Уперся горбушкой в люк, надавил до хруста в костях, и крышка откинулась. Ящик опрокинулся, из него змеями полезли просмоленные канаты. Рулевой в ужасе застыл на мостике, глядя на растрепанного колосса, что, пригнувшись и напружиня ноги, стоял на палубе, озирался зверем, и лунные волосы болтались на вздрагивающих плечах.

– Белый остров где? – хрипло спросил мастер.

Рулевой с испуга не ответил, а лишь молча указал за корму. Там, казалось, совсем близко лежало на освещенном море длинная и плоская черновина. Где-то там же, рядом поблескивал тусклый огонек маяка.

– Поворачивай! – рявкнул Лог и в два прыжка оказался на мостике. Рулевой скатился на палубу, бросился в средний трюм, грохоча деревянными башмаками по крутым ступеням. Лог крутанул руль, и триера стала медленно разворачиваться носом к острову. В это время на палубу выбежала встревоженная Опия. Следом поднялись двое рулевых и капитан в красной феске. Они остановились за спиной гетеры плечом к плечу, а она направилась к мостику. По пути наступила сандалией на край длинного плаща, оборвала серебряную фибулу. Пряжка, будто маленькая луна, долго катилась по палубе, сорвалась за борт и там погасла. Опия взошла на мостик, положила ладонь на рукоятку штурвала.

– Ты не оценил моего поступка, Лог, – укоризненно заговорила она, глядя на огонек маяка, теперь мигающий строго по носу триеры. – Я не сделала с тобой того, чего могла бы и чего от меня хотели. Зачем правишь к своему печальному, от которого я чуть было не увезла тебя. Боги свидетели! Я хотела стать рабой господина моего сердца! Еще не поздно. Направь судьбу свою в счастливую сторону, руль от нее в твоих руках. В Афинах ты станешь великим скульптором, и мастерство твое засияет достойно рядом с гением Поликлета! Я богата и все отдаю тебе. Ничего не прошу взамен. Только быть рядом. Нет! Еще хоть лучик твоей славы пусть будет сиять мне, и с меня довольно станет его тепла.

Она всхлипнула, с надеждой и ожиданием заглядывая ему в лицо. Лог не отвечал, не разжал стиснутых зубов, не бросил на нее даже косого взгляда. Глаза Опии заблестели, набухли слезами. Все плыло и качалось перед нею. Она обхватила Лога, сползла на доски мостика, гладя его крепко расставленные ноги. Ветер, пропадавший где-то, внезапно вернулся. Теперь он налетел с берега, сморщил и смял выглаженное море, подхватил с палубы гетерин плащ, расправил в полете и распял на канатах.

– Видишь, ветер и тот нам попутный! – крикнула Опия и зарыдала, обхватив ноги мастера.

Капитан что-то крикнул внутрь трюма, и весла, до этого слаженно врезавшие воду замерли. С лопастей в море сцедились светлые струйки, и весла втянулись внутрь. Триера сразу остановилась, закачалась на светлых волнах. Поправив на голове феску, капитан подошел к мостику. Глядя снизу вверх на Лога, сказал: – Мое дело – быстрее доставить в Афины собранные в Ольвии деньги. Сейчас поставим паруса и побежим быстро. Я не могу высадить тебя на этот остров. Такого уговора не было. – Он посмотрел на Опию. – Путь она оплатила до Пирея.

Лог бросил руль, шагнул с мостика. Гетера протащилась за ним до ступенек, оторвалась и осталась лежать на настиле, слепо ловя мастера.

– Рабы не выгребут против ветра, устали, – отступая с пути Лога, оправдался капитан.

Лог прошел мимо него, остановился на носу. Корабль уносило от острова, от Ольвии, от всего. Перед глазами, заслоняя огонек маяка, кланялась вызолоченная фигура сирены, укрепленная на форштевне.

Опия поднялась, запустила пальцы в растрепанные волосы, рванула их.

– Свяжите его, – требовала криком. – Умоляю вас, быстро!

– Дело говорит его подружка! – со смехом подхватил рулевой с вывернутыми губами. – Приковать к гребям, вот будет работничек!

Второй поддержал:

– Пусть гребет.

Они вытащили из-за поясов длинные кинжалы, пошли на Лога. Он по-прежнему глядел в сторону острова, будто не слышал их криков и смеха. Когда же они приблизились, он обернулся, устало провел рукавом по лбу.

– Уберите, – тихо попросил их, кивнув на кинжалы. – Побросаю вас в море, как триера поплывет до Афин?

– Храбрец! – похвалил капитан, стоящий у мостика. – У тебя один выход, ты знаешь какой. Боги на стороне сильных.

Лог кивнул, перешагнул низенький леер и прыгнул в море. Рулевые опешили, потом подбежали к борту, глядя на торчащую среди волн голову и яркие вокруг нее всплески, Триеру относило все дальше, и скоро мастера не стало видно. Опия стащила с пальцев перстни и горстью швырнула в море.

– Спаси его, Посейдон, – прошептала она. – Не для моей, для его любви спаси!

– Ты не потребуешь вернуть за него плату? – капитан усмехнулся, придержав занесенную руку Опии с зажатым в ней тяжелым браслетом. – И не требуй, обманщица. Он стоит того.

Гетера вырвала руку, отвернулась.

– Я не его обманывала, себя, – ответила она и, надвинув браслет на место, пошла к трюму.

Капитан проводил ее презрительным взглядом, подманил к себе рулевого с вывернутыми губами и закатил ему тяжелую оплеуху. Матрос спиной вперед полетел вслед за гетерой, врезался в канатную трубу, сполз на палубу и заикал.

– Гнать всех наверх! – заорал капитан. – Паруса оставить!

Плыть поначалу было не трудно, хотя и мешала встречная волна. Экономя силы, мастер медленными взмахами отталкивался от воды, находил мерцающий вдали огонек, но делал это редко, так как берег еще был далеко, а если глядеть на огонек часто, покажется – не двигаешься к нему, захочешь побыстрее достичь – истратишь силы. Тогда все остальное докончит отчаянье. Надо просто загребать да загребать воду, отвоевывая метр за метром, уверуя, что ни раньше, ни позже тронешь ногами дно и ступишь на спасительную твердь.

Хуже было с одеждой. Снять прилипший к телу кафтан было невозможно. Особенно мешал висящий за спиной башлык. Он наполнился водой и, как якорь, сдерживал движения. Лог погрузился в воду и там еле оторвал его. Плыть стало легче. Иногда, раскинув ноги и руки, он, чуть пошевеливая ими, просто лежал на спине, отдыхал. Это была не тяжелая речная вода, море держало его, покачивая на волнах. Так прошло часа два. Уже отчетливо сиял огонек маяка, обещая спасительное пристанище, но к ветру и волнам прибавился дождь. Лог не приметил, как набежали пригнанные с материка тучи, застлали небо, прижались к морю и брызнули совсем летним ливнем. Исчез огонек, и к шуму волн прибавился шелест ливня, все потонуло во мраке. Прошел еще час. По расчетам мастера, остров уже должен был подставить под ноги прибрежные камни, но он не появлялся.

Когда исчез огонек маяка и нельзя было по яркости его определить оставшееся расстояние, невольно привязалась мысль, что в лучшем случае он бултыхается на одном месте, а, возможно, волны и ветер относят назад в море. И Лог сделал то, чего страшился: поднажал и скоро выбился из сил. По-прежнему шелестел дождь, была темень и ветер, но теперь волны все чаще заплескивали в лицо, перекатывались над головой.

Мастер дышал трудно, со всхлипами втягивал в грудь воздух, кашлял, вдохнув с воздухом соленой воды. Он терял сознание. Его неудержимо тянуло ко дну. И пришел страх… И прошел. Безразличие овладело мастером. И когда, все чаще и надольше исчезая под водой, он понял, что тонет, мысль эта не вызвала отчаянья.

Внезапно мрак перед ним рассеялся, как-то сразу изгладились волны, и пропал ветер. Мастер удивленно повел головой, изумляясь странному вокруг себя серебристому туману, к которому быстро примешивалась сажа невидимых костров.

«Выплыл!», – подумалось ему. Теперь он стоял на высоком кургане, а где-то далеко внизу стлались белесые ковыльные степи, радуя тишиной и покоем.

– Дома! – Он шевельнул губами. Все оставляющая позади улыбка растянула губы одеревеневшего рта. Лог облегченно, глубоким вздохом хватил степного воздуха, и страшная боль разорвала грудь…

Не было белесой степи, не было серебристого, с сажей тумана. К открытым глазам мастера жалась черная вода, и лишь светлая стайка рыбок удивленно заглядывала ему в лицо, провожая на дно существо четырехлапое, большое и нелепое.

Назад: II КСАР

Дальше: IV ПЕРСИДА

III ЭЛЛИНЫ

III
ЭЛЛИНЫ