В селении Спаленных солдаты нашли много еды — битых уток, попугаев, мешки маисовой муки, водоемы, полные крупных черепах. В хижинах была обнаружена и одежда из хлопковой ткани. Но больше всего порадовала их находка Агиляра: он наткнулся на погреб с индейским вином.

Вечером в лагере началась разгульная пьянка. Соскучившиеся по вину солдаты дали себе волю, а капитану не оставалось ничего другого, как махнуть на все рукой: на этот раз его приказы и запрещения оказались бы пустым звуком. Испанцы перетащили из погреба на площадь полдюжины вместительных глиняных сосудов, расселись вокруг и принялись разливать вино по маленьким кувшинам, которых в селении Спаленных нашлось в изобилии. Из любопытства я тоже попробовал индейского вина: вкусом оно напоминало наше пиво, но было покрепче.

Через час в нашем лагере трезвых можно было бы пересчитать по пальцам. Навеселе был и Мехия. Правда, он выпил сравнительно немного и сразу же отправился спать. Не принимали участия в попойке лишь оба патера — Карвахаль и де Вера, сеньор Орельяна и Хуан де Аревало. Как и я, он ограничился всего лишь несколькими глотками.

Опасаясь внезапного нападения индейцев, сеньор капитан велел нам с Хуаном занять сторожевой пост близ развилки дорог на южной окраине деревни. Мы повиновались. Впервые за последние недели мы оказались с Хуаном с глазу на глаз. Оба чувствовали, что в наших отношениях произошел перелом и что мы уже не в силах с прежней откровенностью обо всем говорить друг с другом.

Мы легли на мокрую траву и в неловком молчании стали прислушиваться к голосам и шорохам индейской ночи. Сзади нас раздавались пьяные крики солдат, было слышно, как они тщетно пытаются затянуть песню, но всякий раз сбиваются и начинают снова.

— Блас, — негромко сказал Хуан. — Ты помнишь нашу клятву в Сумако?

— Да, я помню нашу клятву в Сумако, — спокойно ответил я.

— Мы нарушаем ее, Блас де Медина. Мы уже не те друзья, что были раньше… И знаешь, кто в этом виноват?

— Кто?

— Ты. Только ты… Отчего ты избегаешь меня, даже не смотришь в мою сторону? Ты стал плохим испанцем, с тех пор как связался с недобитым еретиком Мехией и этой несчастной язычницей… Они испортили тебя, да! Я давно замечаю, что ты перестал стремиться в пекло боя — ты предпочитаешь отсиживаться на «Виктории»… Ты спас мне жизнь, и я убил бы всякого, кто осмелился бы назвать тебя трусом. Но, милый Блас, я не могу понять, что происходит с тобой… Твоя раненая нога… Разве прежнему Бласу де Медине могла бы она помешать ринуться в битву рядом с товарищами?.. Неужели ты…

— Довольно! Я не нуждаюсь в твоих догадках, Хуан де Аревало Мне наплевать, считаешь ты меня трусом или нет. Наша дружба сегодня уже не та, что вчера. И я стал иным. Это так. Но я не могу…

Я оборвал себя на полуслове. «Зачем, — подумал я, — втолковывать ему то, чего он никогда не сможет понять».

— Договаривай! — зловеще сказал Хуан. — Что же ты замолчал? Или… боишься?

Холодное бешенство овладело мной. Вот чем, оказывается, оборачивается наш откровенный разговор. Что ж, ты услышишь от меня правду, конкистадор Аревало!

— Я не могу называть своими друзьями свору грабителей и подлых убийц. Не могу и не хочу. Я проклинаю тот день и тот час, когда встал на кровавую тропу конкистадора. Ты, Хуан, научился убивать невинных, и совесть твоя молчит. А потому нам с тобой не по пути, доблестный Аревало. Лучше быть голым язычником, дикарем, чем таким христианином, как ты, Орельяна, Муньос, каждый из нас…

Хуан молчал. В темноте я не видел его лица, но был уверен, что оно выражает растерянность, негодование и ярость. И вдруг я услышал юношеский голос, дрожащий от искреннего сострадания и жалости.

— Бедняга Блас… Я помогу тебе. Я спасу тебя, мой любимый друг, от этого страшного наваждения… Клянусь именем де Аревало, я вырву твою душу из когтей сатаны! Святая дева, помоги мне, помоги! Проклятые язычники…

Он совсем по-детски всхлипнул и умолк. Больше мы не проронили ни слова, пока нас издалека не окликнул Франсиско де Орельяна, проверявший посты.

Едва сеньор капитан удалился, со стороны лагеря опять послышались шаги. Затем раздался звук упавшего тела, бормотание и снова трудные, шаркающие шаги приближающихся к нам пьяных солдат.

— Ну-ка, поворачивайте! Нельзя сюда, марш назад! — сердито крикнул я в темноту.

— Уходим… Дорогуша Бласик, уходим… — услышал я заплетающийся голос толстяка Педро Домингеса. — Слышишь, братец, это Бла-а-ас.

— Блас? — пьяно удивился его попутчик, и я узнал жидкий тенорок Эрнандеса. — Вот так штука… получается… А знаешь, Педро, скоро мы с Бласом… того… Удерем от вас… Хи-хи-хи!.. Спрячемся у индейцев… Хи-хи-хи!.. И Мехия спрячется, и Блас…

— Ну, и удирайте, — благодушно ответил Педро. — Подохнете — и все тут…

— Надоело! — истерически завизжал Эрнандес. — К черту Эльдорадо, к черту!..

Снова раздался глухой звук упавшего на землю тела.

— Вставай, Эрнандес… Вставай! — сонно бубнил толстый Педро.

…Сердце мое лихорадочно колотилось, мысли путались. Несчастный пьянчужка, он выдал нас с головой!.. Хуан молчит. Возможно, он не придал значения сбивчивой болтовне португальца. Наверное, и наклюкавшийся Педро наутро не вспомнит ни слова.

А вдруг один из них…

Нет, вряд ли. И все же теперь надо быть начеку.