Она снова со мной, милая Апуати. Сеньор капитан не отказал герою битвы с Мачапаро и дал согласие перевести юную индианку на «Викторию», где она могла бы преданно ухаживать за мной. Нога понемногу заживала — пахучая трава, найденная девушкой в лесу, в три дня стянула края раны. Однако ступать на больную ногу я не мог еще очень долго.

Несмотря на то, что Апуати была со мной по-прежнему ласкова и нежна, я не мог не заметить очевидного: она избегала смотреть мне в глаза. А когда наши взгляды случайно встречались, в ее зрачках я видел отчуждение и страх. Напрасно я пытался вызвать индианку на откровенный разговор — она стала замкнутой и молчаливой. Только однажды, когда я с особой настойчивостью стал требовать от нее объяснений, она уклончиво сказала:

— Ты не поймешь меня. Апуати — индианка. Блас — белый человек.

Я обиделся и промолчал. В тот день я больше ни разу не заговаривал с Апуати. Я попросту перестал ее замечать. Это было жестоко, но я решил показать характер и до тех пор не обращать на нее внимания, пока она не раскроет свою душу передо мной.

Расчет был верным. Апуати тяжело переживала мою холодность, плакала, вздыхала и, наконец, решилась.

— Ты убил много-много индейцев, — сказала она. — В бою ты был похож на ягуара, и за это тебя хвалил одноглазый господин. Я слышала, как ваш колдун Гаспар сказал, что бог доволен Бласом. Все радовались, а я плакала. Ты убивал моих братьев-индейцев, и я боялась, что больше не смогу любить тебя. Апуати любила ласкового и доброго Бласа, но теперь она видит, что он совсем другой. Мне жалко тех, кто больше не увидит солнца. Зачем ты убил их, Блас?..

— Послушай, это они напали на нас, — запальчиво возразил я.

Апуати грустно улыбнулась и покачала головой.

— Они мирные люди. А вы отнимаете у них всю еду и выгоняете из хижин. Вы отправляетесь на своих больших каноэ дальше, и они остаются совсем без маиса и дичи. Дети их будут плакать от голода, а женщины горевать по убитым воинам. Индейцам всегда плохо, когда к ним приходит белый человек.

Я не хотел сдаваться.

— Пойми же, — сказал я как можно более убедительно, — иначе и нельзя. Наш поход совершается по воле божьей и желанию короля. А мы — Хуан, Гарсия, мой дядя, я сам — мы только исполняем предначертанное свыше… Нет, не то, этого ты не поймешь. Как бы тебе попроще объяснить? Ну, скажем, король — это голова, бог — сердце, а мы, солдаты, — руки, обыкновенные руки. Ведь не могут же руки не послушать, если им приказывает сердце и голова, правда?

Апуати молчала. Глаза ее стали холодными, как льдинки.

— Твой бог — плохой бог, Блас, — произнесла она наконец. — Твой король — жадный и злой король. Я думала, у моего Бласа есть и голова, и сердце. Ты говоришь, что это не так. Все равно Апуати не поверит тебе…

Больше она не проронила в тот вечер ни слова. Но и того, что было сказано ею, оказалось достаточным, чтобы разбередить давно томившие меня сомнения. Кто же все-таки мы — благородные герои святой конкисты или подлые убийцы? Выходило и так и этак. Только что я гордился своим подвигом, совершенным в битве с Мачапаро, но, выслушав индианку, я невольно почувствовал жгучий стыд, будто меня уличили в низком преступлении. Мне хотелось определенности, я жаждал истины и потому поделился своими терзаниями с преподобным отцом Карвахалем и с новым моим другом Мехией. С Хуаном я уже не рисковал заговаривать на такие темы.

Патер Распар де Карвахаль повторил мне то, что я слышал от него ранее. Он посоветовал мне поменьше размышлять и побольше молиться, дабы изгнать вздорные мысли из головы.

— Надо верить. Верить, верить и верить, — строго сказал патер. — Бог отпустит все грехи своим преданным воинам, прославляющим в битвах его имя.

От Мехии я услышал совсем иные речи.

— Видишь ли, Блас, — очень серьезно сказал Мехия, — мы, испанцы, любим прикрывать именем бога все наши мерзости и преступления. Не только здесь, в Индиях, но и у себя дома. Вспомни, сколько костров зажгла святая инквизиция на твоей родине? Клеветы негодяя, позарившегося на чужое добро, достаточно, чтобы человека если не сожгли, то по меньшей мере подвергли страшным пыткам, лишили имущества и прогнали из родных мест. Я испытал это на своей шкуре — молодчик, вроде Гарсии, свел со мной счеты, настрочив донос инквизиторам. И он, этот грязный подлец, тоже заявлял, что заботится о славе божьей, о чистоте веры…

Мехия зло рассмеялся.

— Будь они прокляты, эти мерзкие ханжи! Впрочем, мы сами не лучше их. Как же, «христианские рыцари»!.. А подумай-ка, Блас, почему пошел в поход толстый Педро? Спроси его, и он ответит: «За золотом!» А Гарсия? А Муньос? Ради желтой побрякушки они вспорют животы тысячам невинных людей, им наплевать, кем будут их жертвы — христианами, мусульманами или язычниками. Золото! О другом они не думают. А ты, наивный юноша, мучаешься, раздумывая — герой ты или убийца? Конечно, убийца. Даже если ты пришел к Орельяне с самыми благородными побуждениями, все равно ты — убийца и сообщник наглых грабителей. Не лучше, не хуже других. Да и сам капитан сделан из того же теста, что и остальные. Голова у него светлая, а сердце источено. Среди наших бандитов он самый крупный, только и всего… А бог… Бог тут ни при чем.

Его глуховатый голос будил во мне раздражение. Мне очень не хотелось соглашаться с ним.

— Ладно, допустим, — стараясь сохранять спокойствие, ответил я. — Ну, а ты, Мехия, отчего ты с нами? Ты ведь не грабитель, ты во имя бога и короля пошел с Писарро? Разве не так?

Мехия испытующе взглянул на меня из-под мохнатых век. Он колебался: отвечать или нет?

— Не так! — жестко отрубил он. — Что хорошего сделал мне король, за которого я должен проливать кровь? Ничего. Я ненавижу попов, лишивших меня родины. Я не верю, что человеку во имя бога следует идти против своей совести. Ты еще молод. Ты многого не знаешь. Но кое-что ты начинаешь понимать. Сегодня я еще не могу сказать тебе, зачем я отправился с шайкой Гонсало Писарро. Но придет время, и я…

— Замолчи! — голос мой сорвался до крика. — Еретик! Мне отвратительны твои богохульства, убирайся!.. Не хочу тебя слушать, не хочу-у-у…

Я считал себя мужчиной. Но я заплакал, как мальчик. Я чувствовал в словах простого плотника Диего Мехии страшную, жестокую правду, которая переворачивала всю мою душу, не оставляла камня на камне от моих идеалов и убеждений, жгла и ранила меня. Я не хотел до конца осознавать то, что уже стучало в мой мозг, беспокоило совесть, лишало покоя.

Диего ушел. Мягкие пальцы Апуати коснулись моего лица, мокрого от слез.

— Милый Блас… Как хорошо, что ты еще умеешь плакать, — еле слышно прошептала она.