Глава пятая. И ГОСУДАРИ НАРАВНЕ С НИЖАЙШИМИ ПОДВЕРЖЕНЫ ПЕРЕВОРОТАМ

Английский мореход, купец и посланник королевы Елизаветы Антоний Дженкинсон поздней осенью 1568 года около полудня подъехал к воротам посольского подворья на Варварке, у церкви Максима святого.

В свиту, состоящую из трех десятков человек, входили купцы и доверенные торгового дома, приехавшие с ним из Лондона. Чем больше людей, тем почетнее, а расходы от этого не увеличивались: дорога посольской свиты оплачивалась русским царем.

Вслед за посланником и купцами, ехавшими на верховых конях, потянулись повозки, груженные заморскими товарами, укутанные от непогоды просмоленной парусиной. Прикрикивая и пощелкивая кнутами, ездовые подгоняли лошадей к открытым дверям подвала. Слуги весело выгружали из повозок тюки, ящики и бочки и укладывали их в обширном каменном хранилище.

Старший доверенный торгового дома в Москве Томас Ленгли после первых приветствий пригласил Антония Дженкинсона в свой кабинет, не дав ему как следует стряхнуть дорожную пыль.

— Государев дьяк Савельев дважды справлялся о вашем приезде, мистер Дженкинсон… В Москве неспокойно, каждую ночь из царских тюрем на площади и улицы выбрасывают тела казненных. Царь создал церковный орден и сам стал магистром. Он называет братьев ордена опричниками. Если бы сам сатана хотел выдумать что-нибудь для порчи человеческого рода, то и тот не мог бы выдумать ничего удачнее. Царь и митрополит враждуют между собой. Знатные русские люди, вельможи и военачальники гибнут от рук палача. Ходят слухи… — Томас Ленгли оглянулся, посмотрел на дверь, — будто многие вельможи состоят в заговоре. Они хотят свергнуть государя Ивана Васильевича, — сказал он совсем тихо.

Дженкинсон и Ленгли говорили еще долго, пока не ударил в подворье колокол, созывавший к обеду.

Вечером англичан посетили приставы посольского приказа. Они были очень вежливы и вели себя совсем не так, как в прошлый приезд. Кормовые припасы доставили без обычных проволочек и напоминаний. На посольскую свиту полагалось бесплатно каждый день шестьдесят караваев хлеба, четверть быка, четыре барана, двенадцать кур, два гуся, пять десятков яиц и пять фунтов коровьего масла… Все было точно по весу и отличного качества. Привезли и напитки: крепкий мед, пиво, испанское вино.

Появились дородные посольские дьяки: они обхаживали Дженкинсона со всех сторон и всячески старались сделать приятное. Стоило ему сказать слово, и тут же все свершалось, как он хотел. Английские купцы, живущие в Москве больше десяти лет, посматривали друг на друга и в удивлении пожимали плечами.

Антоний Дженкинсон почувствовал в воздухе что-то необычное и приготовился ко всяким неожиданностям.

А неожиданности уже начинались: в город никого из подворья не выпустили. Как только привезли кормовые припасы, приставы со всех сторон подворья поставили вооруженную охрану. Посольские дьяки с низкими поклонами попросили купцов не обижаться и повременить с прогулками до царского приема.

Погода в Москве держалась приятная, легкий морозец прихватил грязь на улицах и дорогах. Небо было синее, ярко светило солнышко. На подворье жарко топили печи, англичане обливались потом. Слуги то и дело бегали в погреб с кувшинами за холодным пивом.

В день святого Матвея прибыл гордый и важный дьяк Иван Висковатый, хранитель государевой печати и глава посольского приказа. Дьяк приехал поздним вечером, англичане давно поужинали и собирались ложиться спать.

— Приготовься, — сказал он Дженкинсону, сняв шапку и усевшись на стул, — сегодня ты будешь перед лицом государя. Он хочет принять тебя тайно, — добавил канцлер. — Возьми с собой толмача, верного человека.

— А ты, — спросил Дженкинсон, — разве забыл английский язык?

— Государь хочет говорить через английского толмача.

— Хорошо, я возьму купца Ральфа Рюттера.

На все остальные вопросы Иван Михайлович Висковатый отвечал одним словом — «не знаю» или отмалчивался.

Антоний Дженкинсон, моряк по профессии, надел парадный капитанский камзол, которым очень гордился, с золотыми шевронами и позументами. К царю без подарков идти было неудобно, и Дженкинсон приготовил корзинку с упакованными в ней настольными золотыми часами.

Дело шло к ночи. Когда совсем стемнело, к воротам подворья подъехали вооруженные всадники. Из царской конюшни Дженкинсону привели породистого серого коня в богатом убранстве. Ральфу Рюттеру конь достался победнее.

Город давно спал. В домах огни потушены. На улицах темно. Стрельцы освещали дорогу яркими смоляными факелами. Уличные сторожа и огневщики, бродившие с большими фонарями, по приказу стрелецкого сотника поднимали решетки. У деревянного моста через реку Неглинку Дженкинсон заметил зловонную кучу. Подъехав ближе, он различил человеческие руки и ноги.

Всадники свернули влево по берегу Неглинки. На реке, протекавшей под самыми стенами Кремля, были построены плотины. Миновали несколько длинных бревенчатых мельниц с огромными колесами. У Троицкого моста повернули направо, по дороге, идущей среди лужков и зарослей кустарников.

Отряд подъехал к каменным стенам крепости, не виданной раньше Дженкинсоном. У тяжелых ворот, окованных железными полосами, отряд остановился. Это были восточные ворота, через которые проезжать мог только царь. На них яркими красками были нарисованы диковинные львы в коронах.

Англичане сошли с лошадей, ворота отворились. И они увидели белевшее в темноте высокое крыльцо опричного царского дворца, построенного совсем недавно. Дьяк Иван Висковатый проводил их к крыльцу, к ступеням, ведущим к дубовым тяжелым дверям.

— Я буду неподалеку, дождусь вас.

Стражники закрыли за англичанами ворота и скрылись в маленькую, незаметную дверь в каменной стене. На дворе темно, где-то во дворе протяжно выли собаки… В души купцов стал вползать страх.

— Пресвятая богородица, спаси нас… — неожиданно раздался хриплый голос с ближней воротной башни.

— Святой Николай-чудотворец, моли бога о нас… — ответил ему от другой башни голос молодой и звонкий.

— Святые московские чудотворцы, молите бога о нас… — нараспев произнес издалека третий голос.

— Все святые, молите бога о нас.

— Славен город Москва! — перекликались (не заснул ли кто?) часовые на стенах крепости.

— Славен город Владимир!

— Славен город Суздаль!.. — Последний отзыв еле-еле был слышен.

Внезапно дубовая дверь открылась. На крыльцо вышел царский оружничий Афанасий Вяземский. Он жестом пригласил купцов во дворец.

— Вы первые иноземцы, которым царь разрешил войти в новый дворец, — сказал Вяземский вместо приветствия.

Шли долго, по узким переходам и лестницам, сворачивая то в одну, то в другую сторону. Купцам казалось, что дорога никогда не кончится. Шли в полумраке, переходы освещались плохо. С потолка кое-где свешивались фонари из кованого железа со слюдой. В них горели восковые свечи.

Наконец царский оружничий открыл еще одну низкую дверь. Англичане, наклонив головы, вошли в просторную комнату. В золоченом паникадиле горело шесть свечей. Увидели стол с разложенными на нем бумагами, у стола — кресло. По двум стенам — лавки с мягкими сиденьями. Иноземцев удивили книги. В несколько рядов стояли они на полках. Дженкинсон прикинул: книг было никак не меньше тысячи.

В красном углу — иконы, горела большая красная лампада в золотом подвесе.

Неожиданно в комнате возникла фигура в черной монашеской одежде. Высокий человек, опираясь на посох, подошел к англичанам.

Это был царь Иван Васильевич.

Купцы были готовы поклясться, что царь появился прямо из стены, вдоль которой стояли книжные полки.

Царь повернулся к иконам, кланяясь и осеняя себя размашистым крестом.

— Антон Янкин, — сказал он, помолясь, — я знаю тебя, полюбил и поверил тебе.

Антоний Дженкинсон, встав на одно колено, поцеловал царскую руку.

— Благополучен ли был в дороге? — спросил царь.

— Благодарю вас, ваше величество.

Вынув из кармана письмо королевы, он подал его царю. Иван Васильевич принял письмо и положил на стол.

— Об этом мы поговорим особо, — сказал он. — А теперь я хочу доверить тебе великую государскую тайну… Поклянись, что только моя сестра, английская королева, услышит из твоих уст слова, которые я здесь произнесу.

Царь взял со стола книгу в кожаном переплете с золотым крестом и внимательно слушал.

— Клянусь передать слова вашего величества только моей госпоже, божьей милостью королеве английской, французской и ирландской, оборонительнице христианской веры, — торжественно сказал Дженкинсон.

Он снова опустился на колено и поцеловал Евангелие.

— Клянись и ты, — обернулся царь к Ральфу Рюттеру. — Для такого тайного, великого дела, как у нас, кроме тебя, не нашлось толмача.

И Рюттер поцеловал Евангелие.

— Ты его знаешь, Антон, — сказал царь, указывая на князя Афанасия Вяземского. — Это мой первый советник и воевода, от него у нас нет тайного.

Англичане молча поклонились знатному опричнику.

— Если мои слова дойдут до ушей королевы и она согласится с ними, — раздельно сказал царь, — многие и многие милости и выгоды в моем государстве получишь ты, Антон Янкин.

Дженкинсон вновь поклонился царю.

— Ваше величество, я сделаю все, что от меня зависит, дабы королева благожелательно выслушала ваши слова.

— Добро, — сказал царь Иван.

Близко ударил монастырский колокол, зовя к ранней заутрене. Царь поднял руку, чтобы перекреститься, и ряса его распахнулась. Англичане увидели под монашеской черной одеждой кольчугу и длинный нож, засунутый за пояс.

— Король польский Жигимонд — мой недруг. Королева Елизавета должна его опасаться. Я захватил на своей земле лазутчика с письмом короля к вашим купцам. — Иван Васильевич взял со стола бумагу. — Вот что недавно писал бесчестный Жигимонд: «Я, Жигимонд, король польский, прошу вас, английских купцов, слуг моих доверенных, помогите подателю сего письма и оказывайте пособие и помощь тем русским, которые ко мне дружественны, как деньгами, так и всякими другими способами».

Царь Иван остановился и посмотрел на купцов. Его рот был крепко сжат, а жидкие брови сдвинуты.

— Разве достойно государя сеять ссору между государями, одолевать недруга воровским способом?

— Ваше величество, — сказал Дженкинсон, волнуясь, — прошу позволения записать все, что я услышал.

— Нет, я не верю бумаге, скажешь королеве словом, — ответил царь. — Слушай далее… Я было распалился на мою сестру королеву Елизавету. Но лазутчик сознался, что письмо послано нарочно, чтобы возбудить гнев мой против королевы. Пусть она знает, каков Жигимонд… Королева должна быть другом моих друзей и врагом моих врагов. И я буду тако. Англия и Россия да будут во всех делах заодно. — Помолчал и продолжал: — У меня много врагов. Король Жигимонд хочет погубить меня и сеет среди моих подданных смуту. А ежели с кем случится какая-либо беда, — царь понизил голос, — со мной либо с моей сестрой королевой Елизаветой, по тайному ли заговору либо по внешней вражде, и он будет вынужден покинуть свою страну, тот государь со всем семейством и слугами должен получить убежище у другого. И я и моя сестра королева Елизавета должны принять у себя потерпевшего бедствие государя со всеми почестями, какие ему приличествуют… Так передай, как я говорю, чтобы ни мне, ни ей в обиду не было. — Черные глазки царя Ивана впились в англичанина.

— Я понял, ваше величество. Клянусь передать все королеве, — поспешил заверить Дженкинсон.

— Ты, Антон, скажи еще моей сестре королеве, что аглицкие купцы получат большие торговые выгоды, если она будет моим другом.

— Скажу, ваше величество, слово в слово. Благодарю вас.

— Добро… — Царь снял с пальца перстень с алмазом в большую горошину. — Дарю тебе, а вот деньги на расходы. — Он взял со стола мешочек с золотыми монетами.

Дженкинсон с поклоном принял подарки.

— И тебе, толмач, поминок из моих рук. — Царь вручил Ральфу Рюттеру такой же мешочек с золотом.

Купец повалился на колени:

— Благодарю, благодарю, ваше величество…

Дженкинсон преподнес от себя и от имени лондонских купцов, торгующих на Русской земле, золотые часы.

Царь поблагодарил.

Часовой колокол Успенской церкви ударил три раза. Царь взглянул в окно и зевнул, прикрыв рот рукой. За окном чернела ночь.

Прием был окончен. Царь встал и, сняв шапку, сказал:

— Передай наш сердешный поклон нашей любезной сестре королеве Елизавете, которой мы желаем долгодейственного житья и благопоспешания, — и протянул руку Дженкинсону для целования.

— Проводи их, Афоня, до ворот, — сказал царь, еще раз зевнув, — и возвращайся. Ивашка Висковатый пусть до самого подворья их проводит. Со стражей, чтобы все честь честью.

Афанасий Вяземский вернулся через четверть часа. Иван Васильевич сидел в кресле с закрытыми глазами и перебирал четки.

— Афоня, — сказал царь, открыв глаза, — хорошо ли я сделал, обратившись к аглицкой королеве? Не будет ли порухи государской чести… Говори, не бойся.

— Порухи госудагственной чести нет нисколь, — ответил Вяземский. — Ты не пгосишь, госудагь, у нее защиты, а вы оба взаимно бегетесь оказывать помощь дгуг дгугу, ежели будет в том нужда… Однако подумай, госудагь, о дгугом. Помилуй бог, но если наступит вгемя, ты уедешь в Аглицкую землю?.. А нас, своих вегных опгичных слуг, бгосишь на гастегзание земским? Уж они не пожалеют для нас ни топога, ни кольев. Подумай, ежели об этом узнает опгичнина? И тогда многие из твоих вегных слуг станут вгагами и пегебгосятся к земским. Глядишь, ты и выехать не успеешь.

— Узнает опричнина? Но как? — Царь опешил. Подозрение мигом овладело всем его существом. На лице выступили багровые пятна. — Только мы двое ведаем это. Если мне придется покинуть государство, то ты, Афоня, будешь со мной. А до чужих голов какое тебе дело?

Длинными вздрагивающими пальцами он пригладил бороду.

— Разве англичане не могут развязать язык? — спокойно отозвался Вяземский. — И тогда опгичнина сведает раньше, чем мы успеем выехать… Пока не поздно, я отгубил бы головы аглицким купцам. К пгодажным шкугам у меня нет веры.

Царь долго молчал. Он не подумал об этой стороне дела. А ведь Вяземский прав, и купцы действительно могут проговориться. И тогда о царской затее узнают бояре… Плохо, очень плохо. Может быть, и впрямь следует насчет купцов, как советует… Но вслух сказал:

— Они целовали крест на Евангелии. А вот ты? — Он с подозрением посмотрел на своего любимца. — Поклянись и ты. Ну-ка…

Афанасий Вяземский поклялся хранить тайну и поцеловал крест.

Князь Вяземский хорошо изучил характер царя. Он никогда не растравлял его подозрения, наоборот, если видел на лице царя беспокойство, старался развлечь шуткой либо занятным рассказом. Однако свои мысли высказывал прямо и порой грубо. Но царь ему все прощал. Последние дни Афанасий Вяземский все чаще стал задумываться о судьбе Русского государства. Он видел, что опричнина приносит много вреда. Но как помочь делу — не знал.

— Так-то лучше, — уже спокойнее сказал царь, — клятву всякий бойся нарушить. Не сладко на том свете перед богом ответ держать… Да еще и сковороду каленую лизать придется, ежели клятву солживишь. А ежели солживишь перед царем, то мукам адским во веки веков не будет предела.

— Пока до божьего суда дойдет, — чуть заметная усмешка тронула губы Вяземского, — Малюта Скугатов все жилы из человека успеет вытянуть. Да и сковогоду он не хуже сатаны умеет калить.

Царь Иван захлебнулся смехом:

— Правду говоришь, Гриша охулки на руку не положит. Однако клятва великое дело. Ты не мне, богу клянешься… Скажи, Афоня, скоро ли мастера корабли построят, что в Вологде заложены?

— Шесть к будущему году обещают, великий госудагь.

— Следи за ними, Афоня. Отличные должны быть корабли. И лес добротный, и постройка крепкая. Каждый гвоздь пусть оловом покроют, дабы не ржавел… Для нашего царского обихода строятся. — Царь посмотрел на Вяземского. — Может быть, и в заморье с тобой на них поплывем, в гости к Елизавете.

— Как за своим глазом смотгю за твоими когаблями, великий госудагь. Да и мастега неплохие, Аникей Стгоганов из Холмогог пгислал.

— Боюсь, погубят меня враги. Не успеешь ты, Афоня, корабли построить, — сказал царь, в голосе его послышалась тоска.

Афанасий Вяземский посмотрел в глаза государю.

— Остались ли у тебя вгаги, великий госудагь? Тгетий год Малюта и днем и ночью изводит.

— Боже милостивый, сколь казнил я людей, а измены не убавилось… — Потрогал четки и продолжал: — Три дня назад я в Москву вернулся. Хотел ливонские города Лужу и Режицу воевать, да не пришлось.

— Что так?

— В Ржанский ям Скуратов прискакал, бледен, лица нет. Двух лошадей насмерть загнал. Иван Козлов на дыбе признался, что меня бояре выдать королю Жигимонду хотят. Он со многим войском у наших рубежей поджидает. Заговор. Опять заговор! Ты видишь, Афоня, кто неправду творит?

— Может, лишнего наговогил? — спросил Вяземский. — Бывает, не выдегживает Малютиных пыток человек.

Царь Иван хотел ответить, но вдруг повернул голову и сжал в руках свой жезл.

В тишине послышались шаркающие шаги. Кто-то приближался к двери.

Афанасий Вяземский встал со скамьи и схватился за длинный нож, торчавший за поясом.

Дверь скрипнула и отворилась. В комнату вошел Скуратов в черной одежде опричника.

— А-а, Гриша! — радостно вскричал царь Иван.

Малюта поклонился царю и поцеловал ему руку. Кивнул Вяземскому. Встал на колени и долго крестился на иконы.

Царь терпеливо ждал.

— Великий государь, — поднявшись, тихо сказал Скуратов. — Я открыл еще одну измену… Мои люди вызнали, что твой воевода боярин Ивашка Федоров назвал гостей будто бы на охоту. В лесном доме гости пировали и на тебя, государь, говорили скаредные речи.

— Откуда вызнал?

— Мои люди узнали про охоту поздно. Гости разъехались. Тогда они нагрянули в тот дом и выкрали старика именем Неждан. Он служил у боярина Федорова не то дворецким, не то ловчим.

— Что сказал Неждан?

— Старик все мне поведал. Бояре да князья, что в доме пировали, присудили прогонить тебя с царства, государь. А двоюродного братца твоего князя Володимира Старицкого на твое место. Челобитную грамоту ему писали, звали на престол.

Крупные капли пота выступили на лице царя Ивана, он часто задышал.

— Кто был на охоте из моих бояр?

— Неждан имен не назвал. Он человек новый, с литовской стороны. Лучину под ногти загонял, не помогло. Заладил одно: знаю-де только воеводу Ивана Петровича Федорова. Воевода Федоров мыслит-де ко князю Володимиру и хочет посадить его на царское место. Другого боярина Неждан обличье приметил: по бороде и по осанке выходит — князь Иван Федорович Мстиславский.

— Забавно, — сказал Вяземский, — где смута или заговор, князь Иван Мстиславский всегда тут.

— Забавно? — Малюта повернул к нему сивую бороду. — Молчал бы уж… Поведал еще Неждан, что челобитную князю Старицкому повез в Москву тот самый боярин.

— Выходит, у князя Ивашки Мстиславского грамота? — спросил царь.

— Выходит так, великий государь. Князя Ивана Мстиславского надо допросить.

— Нет, Гриша, не дам тебе Мстиславского, он мне добром скажет. — Царь Иван забегал по горнице. — Теперь-то я доберусь до вас, други! Всех под корень, кто челобитную подписал! Детей и жен передушу. Только бы мне ту грамоту добыть… — Царь круто остановился. — А теперь, Гриша, иди пока. Спасибо за верную службу и впредь круши врагов моих без жалости… Иди.

Малюта Скуратов, кланяясь, пятясь задом к двери, вышел.

Царь отставил жезл в сторону, сразу успокоился.

— Посиди-ка здесь, Афоня, а я подремлю… С тобой покойнее. Царица пуглива, кричит по ночам, стонет… да и, признаться, надоела изрядно.

Царь зевнул, поудобнее устроился на мягком сиденье и снова закрыл глаза.