Глава тридцать пятая. «ЧТИ БОГА НАСТОЛЬКО, НАСКОЛЬКО ЭТО НЕ ОБИЖАЕТ ДЬЯВОЛА»

За пятьдесят верст до Киева казаки отобрали лошадей у крымских беглецов, тепло распрощались с ними и повернули обратно в Запорожье.

В воскресный день Петр Овчина вместе с товарищами подходил к замку Малый Каменец на реке Змеевке. Когда им оставалось не больше версты, в местечке ударили колокола православных церквей. Давно не приходилось слышать полонянам такого дружного и многоголосого звона.

Из замковых ворот показалась голова крестного хода. Кудластый поп Сергий из соборной церкви нес икону. Другие попы шли с крестами. За крестами несли хоругви, двигалась празднично разодетая толпа. На крестный ход собрались, наверное, все жители местечка. Шли и старые и малые.

Беглецы свернули с дороги и стали дожидаться у обочины. Анфиса с завистью смотрела на женщин со связками бус на шее, наряженных в пестрые плахты.

Протопоп Сергий торжественно вступил на дубовые доски моста, прижимая к груди икону. И в то самое время из ворот замка вырвалась бешено мчавшаяся карета с гербами, запряженная шестериком разъевшихся жеребцов. Карета мчалась на мост. Послышались испуганные возгласы, крики людей, попавших под колеса кареты. Многие свалились в реку и стали тонуть. Ездовые, размахивая плетками, стегали обезумевших, перепуганных людей. Оскорбленные горожане остановили княжеских лошадей, сбросили в реку ездовых. И худо пришлось бы княгине-вдове, сидевшей в карете, если бы из замка не прибежали вооруженные слуги.

Горожане выдернули из заборов колья. Драка на мосту разгорелась с новой силой. Много было раненых. Досталось и иезуиту отцу Марку, сидевшему с княгиней. Кто-то открыл дверку кареты и ударил иезуита палкой по шее.

— Папежник, душехват, — кричали горожане, — католический недоверок!

Много разных разговоров наслушались крымские беглецы в тот день. Больше всего люди говорили о княгине Каменецкой. Отец ее, князь Александр Каменецкий, из древнего русского рода, до самой смерти был предан православной вере. И муж княгини был потомком славных киевских князей. Три года назад в расцвете сил он погиб в битве с татарами у Белогородской крепости.

И княгиня Ольга была благочестивой женщиной, чтившей русские обычаи. На второй год по смерти мужа, в год подписания Люблинской унии, она поехала в Вильню к своей подруге, недавно принявшей католичество. А там с ней произошли глубокие перемены. Виленский епископ Протасевич, узнав о богатстве молодой княгини, решил, что ее земли и деньги пригодятся католической церкви. По его совету подруга познакомила княгиню Ольгу с иезуитом, отцом Марком, мужчиной приятным, средних лет. Орден поручил ему вовлечение в католичество состоятельных молодых вдов.

Через год княгиня вернулась в свои владения. Ее сопровождали два иезуита и некий пан Казимир, обучавший ее польским манерам и польскому языку. Перекрещенная в латинскую веру, Ольга называлась теперь Мариной. Говорила она на странном языке, где половина слов была польских, и одевалась только так, как одевались знатные пани в Кракове. В Малом Каменце пошел слух, что иезуиты уговаривают ее написать завещание. После смерти княгини все земли, принадлежавшие ее предкам, должны стать собственностью католической церкви.

Чтобы пани Марина не попала под влияние своего прежнего православного духовника, один из иезуитов обязательно находился при ней и покидал, когда она отходила ко сну. По указке иезуитов княгиня заставляла своих слуг принимать католическую веру и говорить по-польски. Тех, кто не соглашался, она посылала на тяжелую работу и отбирала имущество. А некоторых, особенно упорных, велела заточить в подземелье замка. Многие слуги не соглашались изменить русской вере и бежали куда глаза глядят. Все это узнал Петр Овчина, и все же он был крепко уверен, что княгиня поможет своим, как-никак русская.

Раньше, до своего плена, он был ловчим, часто бывал в замке, и княгиня его хорошо знала.

Петр решил попытать счастья. На следующий день он с утра отправился в замок. Княгиня оказалась в церкви.

Войдя под низкие своды храма, Петр увидел бледного, перепуганного попа Сергия. Церковный склеп был открыт, и двое княжеских стремянных вынимали оттуда серебряный гроб с останками старого князя Александра, отца хозяйки. Княгиня приказала попу вскрыть гроб, но Сергий, дрожа от негодования и страха, отказался. Тогда иезуиты, находившиеся в церкви, сами сняли крышку, все перерыли внутри и нашли одни кости. Гроб поставили посередине церкви. Отец Марк сел за гробом на низенькой скамеечке, укрылся скатертью, а другой стал задавать вопросы княжеским костям.

— Александре, зачем же ты пришел?

— Избавления от мук ищу, — отвечал за покойника отец Марк.

— А почему раньше не искал?

— Не знал, что римская вера лучше.

Услышав разговор с покойником, Петр Овчина ударил зуб в зуб от страха.

После загробной беседы княгиня собственными руками перемыла кости своего отца водой, освященной иезуитами, пересыпала пахучими снадобьями.

А потом иезуиты запели по-латыни молитвы и стали перекрещивать останки старого князя в католическую веру и назвали его Станиславом… Гроб снова закрыли и поставили в склеп.

Выходя из церкви, княгиня увидела Петра Овчину и узнала его.

— Петро, неужто ты, откуда?

— Из плена татарского, пани Ольга, из самого Бахчисарая.

— Я не Ольга, — поправила княгиня и посуровела, — я Марина.

Петр, стараясь скрыть смущение, поклонился.

— Важное дело к вам, пани княгиня.

— Говори. — Лицо княгини было холодно и строго.

Оба иезуита подошли поближе и стали прислушиваться.

— В плену я слышал от самого мурзы Дивея, что крымский царь собирает большое войско и первого августа будет в Москве. Крымский царь хочет покорить Московское царство, уничтожить русскую веру, а православного царя Ивана Васильевича привести на веревке в Крым. А если победит ханский выродок Москву, то будет со всеми русскими так, как бывало прежде.

Петр Овчина снова рассказал все, что он рассказывал сечевым казакам.

— Что надо сделать? — Лицо княгини оживилось. Она ненавидела ордынцев, убивших ее любимого мужа, и хотела им отомстить.

— Надо упредить московского царя.

И Овчина хотел было попросить у пани Марины лошадей для себя и для своих друзей. Но в это время отец Марк подошел к хозяйке.

— То хорошее дело, что крымский царь победит московского, — сказал он. Его нежные пухленькие ручки сжались. — Того бог давно хочет. Московский — наш главный враг. Надо, пани Марина, мессу отслужить за дарование татарам победы. Его величество король Сигизмунд-Август в давней дружбе с турецким султаном и крымским царем.

— Ты слышишь, что сказал святой отец? — Лицо княгини снова стало строгим.

Петр Овчина с испугом посмотрел на нее.

— Упреждать москаля не стану. Пусть татары его воюют… А тебя завтра в латинскую веру перекрестим… Имя себе придумай католическое, слышишь?

И княгиня, шелестя длинной юбкой, вышла из церкви. За ней, как две черные тени, следовали иезуиты.

Петр Овчина долго не мог опомниться. Он мял в руках черную барашковую шапку, подаренную ему сечевыми казаками. «Как, — думал он, — татары меня не заставляли изменить православной вере, а княгиня?»

— Не слушай их, — вдруг услышал он тихий голос, — надо Русскую землю от разорения избавить. — Рядом с ним стоял поп Сергий. — Ночью бегите отсюда… Лошадей по моему слову вам дадут.

— Батько! Что здесь творится? — спросил Петр. — Разве здесь не русские люди живут?

— Многие русские паны продали свой народ, свою веру! — гневно сказал поп Сергий. — Из-за корысти и стали польскими шляхтичами… А простых русских людей король сделал быдлом. Теперь у мужика и суда королевского нет, а есть только суд панский. Что пан захочет, то и делает… Ты видел вчера на мосту нашу княгиню. А всё иезуиты ее учат… Недаром видели люди дьявола прошлой ночью на крыше замка. Стоял черный, мохнатый, с кочергой в руках и огонь изо рта метал. А нам, попам, она горы златые сулила, лишь бы мы от святой веры отступились… Заставили вот меня церковь отомкнуть, не хотел, да отомкнул. Княгиня грозит все наше порушить. И язык русский ей стал плох: и грубый, и простой. На нем будто бы пригодно только холопа промеж собой размовлять. Всего не расскажешь.

— Что же, батько, будет, коли по-ихнему сбудется?

— Не будет того, сыне. Простой народ не допустит, поднялись мужики, не хотят латинской вере покоряться. И польскому крулю Жигимонду тоже не хотят служить. Ты видел, какая сила собралась в Запорожье! Разве такой народ сделаешь рабами? А московский царь — заступа всего христианства на земле. На него наша надея. Русским людям давно пора снова стать единым народом. Да сохранит бог нашу родную землю.

Рано утром, еще не взошло солнце, Петр Овчина с товарищами на хороших конях выехали из местечка Малый Каменец на Чернигов и дальше на Москву. Поп Сергий сдержал свое обещание. Путники не только получили исправных лошадей, но и денег на дорожные расходы.

Словно провожая в дорогу, печально благовестил колокол на колокольне святого Николая.

На пути встречались заброшенные пашни, забитые досками православные церкви и дома. Недалеко от московской границы Петр Овчина увидел десятка два женщин, впряженных в соху. Помещик, разодетый в синий кунтуш, без жалости подгонял кнутом выбившихся из сил женщин и злобно орал на них:

— Эй, быдло! Шевелись!..

Мужики бежали на Днепр, за пороги, от принявшего католичество русского пана. И он решил отомстить их женам и матерям.

На второй день Петр Овчина со своими спутниками подъезжали к границе Московского государства. Миновав заставу, они в сопровождении стрельцов въехали в город Чернигов. Когда-то могущественная столица русского княжества сейчас была небольшим торговым городом. Воеводой в нем сидел Федор Курятников, боярский сын. Воевода считал себя обиженным: в прошлом году царским указом его перевели в Чернигов из города Рыльска. Вот он и думал: за что опалился на него царь?

В Чернигове крепостные стены были деревянные, от прежних каменных остались одни развалины. На городском торгу было пустынно. В гостином дворе сидело с десяток купцов, а покупателей не было. По площади бродили во множестве гуси и куры. Два пьяных стрельца обнявшись шли по главной улице, распевая песню.

По зову стрельцов злой, невыспавшийся воевода Курятников вышел на крыльцо своего дома.

— Кто такие? — спросил он исподлобья, разглядывая Петра Овчину, выступившего вперед. — Да правду говори, не то сверну голову, как паршивому петуху!

Крымский пленник коротко рассказал воеводе про все, о чем он спрашивал.

— У меня важные вести для самого государя. Прошу пана воеводу доставить меня и моих товарищей на царских лошадях в Москву. А своих лошадей мы отдадим тебе в благодарность, — закончил Петр.

Федор Курятников обрадовался. Три хороших коня — это немало для черниговского воеводы, и решил отправить беглецов на ямских лошадях. А для порядка приставил к ним стражников. «Пусть в Москве разберутся, что за люди и какие у них важные вести, — думал он. — А мне от беды подальше. Кто их знает, что надо приказным дьякам: и так сделаешь — нехорошо, и эдак скажешь — плохо. Обнесут гадким словом перед государем, а он голову срубит».

Воевода велел накормить Овчину с товарищами, был с ними ласков, расспросил про плен, про то, как живут в Крыму русские люди, поахал, поохал. Спросил про Запорожскую Сечь, зевнул раза два и пошел досыпать.

Ранним утром на улице еще было серо, крымские беглецы и четыре пристава выехали в Москву. По приказу воеводы приставы лошадей не жалели — ехали по государеву делу. Следующую ночь спали только три часа. Свежих лошадей на ямских дворах подавали быстро, другой раз путники едва успевали выпить квасу. Они ехали через Путивль, Орел, Тулу и Серпухов. Некоторые города были построены совсем недавно — для защиты жителей от татар. Здесь проходил знаменитый Муравский шлях, обильно политый кровью русских людей, по этой дороге крымские орды двигались к Москве. Путники пересекли длинную цепь укрепленных городов, расставленных по всей степной украине от Алатыря и Темникова до Рыльска и Путивля. Первая линия крепостей Московского государства глядела прямо в степь. Из крепостей высылались по всем направлениям станицы и сторожи. Впереди этой линии в степи сделаны забои на реках и полевые укрепления, затруднявшие набеги крымских орд.

Неподалеку от городка Орла, недавно построенного из крепких дубовых бревен, путники встретили казачий дозор. После Орла дозоры стали встречаться чаще. Казаки объезжали свой участок на хороших конях, хорошо одетые и вооруженные. Они были на царском жалованье, и служба их заключалась в наблюдении за крымскими ордами. Казачьи разъезды с разных сторон пересекали дикое поле.

Теперь дорога шла через леса, через перелески и степные черноземные земли. Встречавшиеся реки отряд переходил вброд или вплавь — мостов не было. По берегам рек, скрытые густыми древесными зарослями, ютились бревенчатые домики, наполовину вкопанные в землю. В них жили отважные земледельцы, переселившиеся из Московских земель. Продвигаясь на юг, люди держались рек и укрывались в лесах. Сюда шли самые предприимчивые и сильные. В полдень Анфиса увидела подле дубового леса, стеной стоявшего неподалеку от дороги, широкую полосу созревшей пшеницы. «Утром только жать начали», — подумала она, заметив баб, вязавших снопы, и мужиков с косами. Картина привычная… И вдруг люди исчезли, словно провалились. «Уж не показалось ли мне? — Анфиса протерла глаза. — Неужто показалось?»

Послышался конский топот, и навстречу путникам из-за перелеска вылетели вооруженные всадники. Ахнуть не успела Анфиса, как она и ее спутники были окружены.

— Стой! — загремел высокий седобородый мужик, скакавший на гнедом жеребце. — Кто такие, откуда?

Остальные всадники готовы были вступить в схватку. Кто руку держал на рукоятке сабли, кто готовил к стрельбе лук. У всех решительные, строгие лица. Одежда простая, мужицкая — рубаха и штаны из грубого домотканого полотна, ноги в лаптях. Пристав в рысьей шапке с бархатным верхом достал подорожную грамоту.

— Здравствуйте, православные, — сказал он, поклонившись. — Мы-то в Москву, к самому царю-батюшке едем, от черниговского воеводы.

— Здравствуйте, ежели так, — отозвался седобородый и стал читать подорожную. Лицо его подобрело.

Остальные мужики ждали, не выпуская из рук оружия.

Из-за леса вылетели еще десятка два всадников, среди них были подростки и две женщины.

— Подмога, — усмехнувшись, сказал седобородый. — Вся наша деревня тута. Только малые, старики да бабы дома остались. Думали, крымчаки. Так и живем, на пашню оружные выходим.

— Прохор Архипыч! — вдруг крикнула Анфиса, приглядевшись к седобородому. — Серебров, не узнал?

Бывший федоровский приказчик Серебров сощурил глаза.

— И впрямь Степана Гурьева женка! Откуда ты, милая?

Анфиса принялась торопливо рассказывать про свои скитания.

— Это Федор, мой брат, а это Петро, вместе из Крыма бежали… Про мужика моего не слыхал ли, Прохор Архипыч?

Анфиса вспомнила памятный день в деревне Федоровке и всхлипнула.

— Не слыхал, милая, — сожалел Серебров. — Оставайся с нами. Здесь федоровских много.

— Нет, я мужа буду искать.

— Святое дело, бабонька. А мы здеся живем вольготно. Земля жирная, родит вдвое противу нашей. А татары? Нынче не отгадаешь, где раньше голову срубят, — Серебров бросил взгляд на приставов, — здеся, близ татар, или близ царя-батюшки.

— Тяжелая ваша жизнь, — сказал старший пристав, — и во сне должны ордынцев помнить. А забудешь — либо жизнь отдашь, либо в полон угонят… Как, православные, можно нам дальше ехать?

— Езжайте. Мы что! Мы думали — крымчаки, а ежели свои, русские… Вертай, ребята, на страду!

Завернув коней, мужики поскакали к желтевшей полосе спелой пшеницы.

— Вишь как! — сказал молчавший Петр. — Глазом моргнуть не успели, а воны на конях и вооружены… И бабы с ними, а у баб топоры в руках… Ежели вместе с мужиком баба на новое место сядет — значит, на века. Напрасно в Запорожье казаки от баб хоронятся, — добавил он раздумчиво.

— В тутошних местах переселенцев много, — отозвался старший пристав. — Мы города строим для ихней защиты, а они все вперед и вперед. И жгут, и убивают крымчаки, а их все больше и больше. Будто сила неодолимая гонит. И землепашцы, и умельцы всякие…

Петр подумал, что у казаков в Запорожской Сечи иная жизнь. Для них воеводы города не построят, и защиты им ни от кого нет. Другие думки у польских и литовских панов. Он подумал еще, что вскоре переселенцам предстоит новое испытание. Через эти места скорым временем пойдут полчища крымского хана.

Днем, когда солнце стало почти над головой, путники, трясясь рысцой по Муравскому шляху, въехали в засечную лесную полосу. Проехали лесом шесть верст. В лесу было прохладно, в кустарниках на опушках щебетали птицы, журчали звонкие ручейки. Покой и тишина царили вокруг. Однако выехать им из леса не удалось — дорогу преградили огромные, поваленные друг на друга деревья. Они наполовину держались корнями в земле, и оттащить их в сторону было невозможно. Гряда из поваленных деревьев тянулась версты на три.

Петр Овчина живо представил себе положение крымских ордынцев, неожиданно напоровшихся на грозную засеку, сидящим в засаде воинам легко уничтожить неприятельских всадников!

Не зная, что делать дальше, путники сбились в кучу. Отыскать укрытую в лесу дорогу не так-то просто.

— Эй, что за люди? — крикнул дозорный, как из-под земли появившись между стволами.

Старший пристав показал подорожную грамоту.

— Езжайте за мной, — позвал ратник и, подстегнув плеткой свою лошаденку, углубился в лес.

— Вишь, какой порядок! — с гордостью произнес пристав. — Ноне и мышь к Москве не проскочит… А все боярин и воевода Михайло Иванович Воротынский, его труды. В прошлом бы годе так, тогда бы крымчаки к Москве не прорвались.

Петр Овчина удивлялся: он думал, что казаки живут только в Запорожье. Он сравнивал дикую, необжитую степь татарской стороны Днепра с местами, по которым ехал. По рекам здесь возникали небольшие поселения. Где берег был выше, там люди ставились избами. Жители могли прятаться под защиту крепостных стен при появлении врагов. В городках и посадах развивались торговля и ремесла. Особенно поразили Петра казаки, разъезжавшие по степи днем и ночью.

В городе Туле стояла каменная крепость, построенная еще при великом князе Василии Ивановиче. Петр Овчина узнал, что здесь существует засечная служба, засечные дозорщики и что слово «сечь» бытует давно в здешних местах.

Крепости внутренней линии укреплений Московского государства располагались по течению реки Оки.

Крымские беглецы проехали на гребном пароме Оку и стали подниматься к Серпухову, блестевшему разноцветными маковками церквей. Серпухов — главный русский кулак, выставленный против татарского хана.

На полпути они услышали лошадиный топот, увидели пыль, поднявшуюся облаком над дорогой. Мимо промчался на рысях вооруженный отряд. Анфиса равнодушным взглядом окинула ратников. И вдруг она схватила за руку ехавшего с ней бок о бок брата Федора.

— Ты что?

— Я видела Степана, — сказала Анфиса и побледнела.

— Ошиблась, не может быть!

— Нет, это он. Я и глазами видела, и сердцем почуяла… Поедем за ними, Феденька. — И Анфиса стала поворачивать коня.

Но приставы запротивились.

— Мы получили приказ от воеводы, — сказали они. — Тебя надо доставить в Москву, и мы не позволим скакать за ратниками.

— Приказные с нас в Москве шкуру с живых снимут, ежели что, — сказал старший пристав. — Уж ты не серчай, лапушка.

Анфиса заплакала и покорилась. Но она твердо решила вернуться в Серпухов и найти своего мужа. Всю дорогу она думала, как увидит Степана, как обнимет, заплачет и расскажет, сколько мучений без него вытерпела.

Последний раз путники меняли лошадей в ямском дворе на Лопасне, и суток не прошло, как они въехали в Фроловские ворота Московского Кремля.

Неожиданно для всех царь принял Петра Овчину на следующий день. Он недавно отпраздновал свадьбу с Анной Колтовской и торопился в Новгород. Петра поразил величественный облик царя, великолепие его приемной палаты. Безмолвные ряды бояр и ближних вельмож в богатых одеждах, сидевших по лавкам. Длиннобородый боярин с белым лицом заблаговременно научил Петра Овчину, как вести себя перед царем.

Войдя в палату, Петр гулко упал на колени, на четвереньках подполз к царскому престолу и ударил челом в землю.

— Встань, — сказал царь.

Петр Овчина поднял голову, но продолжал стоять на коленях.

Иван Васильевич, опираясь руками на ручки резного кресла, долго рассматривал беглеца.

— Что ты хотел сказать? Говори, мы разрешаем тебе.

Петр кратко и толково рассказал царю все, что он слышал в доме мурзы Сулеша.

— День подхода к Москве назвал сам Дивей-мурза? — спросил царь.

— Да, великий государь.

— Первого августа?

— Да, великий государь.

— И ты бежал из плена в самое плохое время, не подождав наших купцов, чтобы упредить меня?

— Да, великий государь.

— Глядите, — обернулся царь к боярам, продолжавшим молчаливо сидеть на скамьях, — вот человек без всякой корысти преданный мне.

— Великий государь, — сказал Петр Овчина, — вся Киевская земля, и Волынская, и Галицкая — твоя государева извечная вотчина от равноапостольного князя Владимира… Наша мать земля Русская разорвана на куски. И нам бы быть под своим природным православным государем, а не под латинским крулем.

— Отвести поместье в Тульском уезде, триста четей, — сказал царь, обернувшись к дьякам, — и поверстать его в дворяне. А теперь иди к себе, отдыхай.

Петр Овчина снова повалился на пол. Царь милостиво протянул руку для поцелуя. И Петр целовал ее столь долго, что постельничий Дмитрий Иванович Годунов оттащил его за штаны.

Царь был весел и смеялся.