Глава двадцать третья. ВСЯКОЕ НАСИЛИЕ ВЛЕЧЕТ ЗА СОБОЙ НАСИЛИЕ ЕЩЕ БОЛЕЕ ТЯЖЕЛОЕ
Дни стояли солнечные, теплые. Глубокие снега, за зиму завалившие Москву, растаяли, и на улицах держалась непролазная грязь. Утопая по ступицу, медленно двигались телеги, а пешеходы, подобрав полы кафтанов, старались не набрать в голенища сапог. Огромные лужи блестели на торговой площади. Купцы проложили мостки к своим лавкам. К богатым покупательницам, застрявшим среди грязи, подходили дюжие приказчики и переносили их на руках…
Посольство Речи Посполитой, возглавляемое Яном Кротовским, целый месяц томилось в Москве в ожидании великого государя. Переговоры с посольскими дьяками и боярами пришли в тупик, обе стороны не хотели уступать.
В день перенесения мощей святителя и чудотворца Николая зацвели вишни в московских садах, березка оделась яркой зеленью. На улицах в местах, где было посуше и росла трава, распустились желтые цветы одуванчика. После обеда посол Ян Кротовский и его товарищ Николай Тавлош решили посмотреть на новый опричный дворец царя Ивана. Недалеко от Троицких ворот Кремля их остановили стрельцы, расчищавшие дорогу от толпившихся людей.
— Царь! Царь едет! — раздавались возгласы.
Разбрызгивая жидкую грязь, промчались в Кремль гонцы. За ними прошел на рысях отряд опричников в черных одеждах. Люди с опаской поглядывали на собачьи головы, подвешенные к их седлам. Стайка перепуганных босоногих мальчишек, мчавшаяся во весь дух по улице, мгновенно скрылась за оградой деревянной церквушки с синими куполами. Гнавшийся за ними всадник осадил рослого жеребца и с недоумением стал оглядываться.
В толпе засмеялись.
Опричник выругался, вздыбил коня, полоснул плетью по чьей-то спине и поскакал обратно.
На улице показался царь Иван, по-татарски, на коротких стременах, сидевший в седле. На нем черная монашеская одежда наброшена поверх золоченой кольчуги. На шее вороного жеребца болталась собачья голова. Царь размахивал саблей и что-то кричал. Рядом с ним на рыжей однорогой корове, растопырив ноги, ехал шут, обряженный в мантию из цветных лоскутов, с нашитыми серебряными колокольчиками. За царем двигались приближенные опричники в черных шапках и одеждах. Проехав Троицкий мост, процессия скрылась за кремлевскими воротами.
Возвратившись на свое подворье, послы долго обсуждали приезд в Москву царя Ивана. Им казалось, что вид у него был какой-то странный.
— Когда царь взглянул на меня, я подумал, он пьян или сошел с ума, — сказал Ян Кротовский. — Я уверен, что он смотрел, но ничего не видел.
— Царь опьянел от крови, — ответил Николай Тавлош. За долгое сидение в Москве посол узнал кое-что про новгородские дела.
Вечером в посольском приказе состоялась новая встреча с думными боярами. Много спорили и опять без всякого успеха. Тогда королевские послы просили позволения переговорить с государем.
Царь Иван назначил прием. То, что послы увидели во дворце, еще больше удивило их. С посохом в руках царь стоял у решетчатого окна, и не в приемной палате, а возле сеней. У его ног примостился шут, что ехал на однорогой корове.
Увидев послов, царь громко закричал:
— Поляки, поляки! Если не заключите со мной мир, прикажу вас изрубить в куски. — Глаза у царя выкачены, лицо бледное. Редкие волосы прилипли ко лбу.
Послы в растерянности переглянулись.
Закатываясь смехом, царь Иван схватил соболью шапку с головы Яна Кротовского и надел ее на шута.
— Кланяйся, кланяйся мне по-польски! — закричал царь пронзительным голосом. Он кричал что-то еще, совсем несуразное и непонятное…
Через час царь Иван пришел в себя и повелел звать послов в приемную палату. Он сидел в черном кресле из мореного дуба. Спинка была резная, на ней изображен двуглавый орел с распростертыми крыльями. Царь был одет в парчовые ризы, украшенные узорами и драгоценными камнями. Теперь на престоле сидел совсем другой человек. Его величавый и строгий вид невольно внушал уважение. Послы почувствовали робость. В золотых парчовых одеждах толпились у трона царедворцы.
После обычного обмена любезностями начали серьезные разговоры.
— Ты утверждаешь, Иван, что нынче мне особо выгодно заключить с королем Жигимондом мир? — спросил царь.
Взгляд его черных маленьких глаз вперился в посла.
— Государские советы короны Польской и великого княжества Литовского, — витиевато ответил Кротовский, — советовались о том, что у государя нашего детей нет, и если господь бог государя нашего с этого мира отзовет, то обе рады не думают государя взять от басурманских или от иных земель, а желают избрать от славянского рода и склоняются к тебе, великому государю, и к твоему потомству.
Посол был уверен, что царь обрадуется польской короне и сделается податливее на мирный договор. Однако он ошибся. Не изъявив ни согласия, ни удивления, царь Иван ответил:
— Милосердием божьим и молитвами наших прародителей Россия велика. На что мне Литва и Польша? А ежели вы хотите нас видеть своим владыкой, то не должно раздражать нас войнами…
Царь Иван вошел в охоту и говорил полных два часа, не передыхая и ни разу не запнувшись. Он подробно и точно изложил историю отношений Москвы к Литве за время своего царствования.
Три писаря, ломая перья, торопливо записывали его речь.
Послы дивились царской памяти и острому уму.
— Выходит, не я причинен войнам, а король Жигимонд, — закончил царь. Однако по совету думных бояр он согласился заключить перемирие на три года.
Если царя Ивана на самом деле не столь сильно интересовала польская корона, то как-нибудь изловчиться и разъединить Польшу и Литву ему очень хотелось.
Надвигалось тяжелое время. Со всех сторон русскому государству грозили враги. Правительство царя Ивана всеми силами старалось уменьшить опасность.
После новгородского погрома царь Иван был милостив и миролюбив. В одном был непреклонен: он не мог простить обиды от нового шведского короля. Екатерина Ягеллонка вырвалась из его рук… Шведские послы, приехавшие заключить мир, долго ожидали приема. Наконец они встретились с Иваном Висковатым и Андреем Васильевым. По царскому велению руководители посольского приказа вновь потребовали выдачу Екатерины Ягеллонки, теперь жены короля. На других условиях заключать перемирие царь Иван отказался. Это был разрыв. После переговоров шведские послы были отправлены в Муром и посажены в тюрьму.
10 июня в Москву приехал эзельский епископ принц Магнус. Он появился с пышной, многочисленной свитой. Царь Иван принял его с благосклонностью. Переговоры шли успешно и через несколько дней закончились к удовольствию обеих сторон. Царь назвал принца Магнуса королем Ливонии, а Магнус царя Ивана — своим верховным владыкой.
— За доверие ко мне, любезный брат, я назначаю тебя и твоих наследников правителями всей Ливонии, хотя и имею двух сыновей, — сказал царь Иван, обнимая принца.
Чтобы покрепче привязать к себе нового ливонского короля, царь обручил его со своей племянницей Евфимией, дочерью покойного князя Владимира Андреевича. В приданое царь обещал пять бочонков червонного золота.
После торжественных проводов король Магнус отправился завоевывать свое королевство. Царь Иван отрядил ему в помощь двадцать пять тысяч русских воинов и назначил воеводами Ивана Петровича Яковлева и Василия Ивановича Умного-Колычева. Кроме русских войск, вооружил и большую немецкую дружину. Главной целью похода был город Ревель, захваченный шведами.
Советниками при короле Магнусе царь поставил опричников-немцев Иоганна Таубе и Элерта Крузе. Вечером, накануне отъезда, он, одетый по-домашнему, принимал их в своем кабинете. Едва взглянув на Ивана Висковатого, опричники низко поклонились царю и подошли к руке. Держались они с преувеличенным достоинством.
Царь Иван был ласков с ними.
— Прочти мне, Ваня, — обратился он к Иоганну Таубе, — письмо к ливонцам, кое ты сочинил.
Таубе вынул из большой кожаной сумки свернутую трубкой бумагу, развернул ее, откашлялся.
— «Царь московский желает свободы для немцев, но не хочет видеть в Ливонии поляков, литовцев и шведов; царь повелел удалиться из страны даже русским, ибо отлично понимает, что им не пригодно жить между немцев. Русский народ грубый и необразованный. Великий князь и царь — отличный государь, он не верит русским, потому что любит правду и справедливость. Права ваши не только будут сохранены, но и умножены, и ни один народ во всем христианском мире не будет пользоваться столь неизъяснимым благоденствием».
Закончив чтение, Таубе поклонился царю.
— Хороша ли грамота? — спросил царь Висковатого.
— Я написал бы иначе, великий государь. Зачем он на русских хулу возводит?
Царь Иван досадливо сморщился и махнул рукой.
— Тебя, Ваня, я князем сделал, золотом тебя осыпал, — обратился он к Таубе, — и тебя, Илья, над многими своими возвысил, из праха поднял. Верю вам, служите мне верно, помните крестное целование. Клялись мне верными быть и все по правде отписывать. А сделаете дело, как уговор был, еще выше подниму, города вам в отчину отпишу. Для верных слуг я ничего не жалею.
Царь сошел с кресла и в знак великого доверия положил руку на плечо Иоганна Таубе.
Немцы повалились на колени.
— Благодарим, великий государь, — перебивая друг друга, повторяли опричники, — знаем мы мудрость и милости твои.
— Добро, идите. — Царь махнул рукой.
Тучный Таубе поднялся с трудом, Крузе услужливо придержал его за локоть.
Поднявшись с колен, расточая поклоны, низенький толстый Таубе и длинный сухощавый Крузе задом пятились до самой двери.
— Ежели они помогут завоевать Ливонию, значит, не напрасны были мои подарки, — сказал царь и как-то по-особенному посмотрел на Висковатого.
«А за царя Ивана я головой стоять не стану, как раньше стоял… — вспомнил он слова думного дьяка, подслушанные Малютиным лазутчиком. — Будто наш царь Иван и не царского роду вовсе, а сын Ивана Федоровича Овчины-Оболенского».
И надо бы промолчать Висковатому, но, как всегда, он прямо и честно сказал:
— Ливонию не завоюешь подарками, великий государь, надо прочно держать войсками захваченные земли, строить новые крепости, охранять жизнь и имущество коренных обитателей. А мы каждый год вторгаемся в Ливонию и оставляем за собой только следы огня и меча, не имея твердых мест, кроме Нарвы, Юрьева и Феллина. Коренные обитатели, ранее добровольно переходившие на твою сторону, великий государь, ныне выказывают неудовольствие. Твои воеводы по-прежнему грабят…
— Довольно! — крикнул царь. — Не хочу слушать!..
Иван Висковатый поклонился. Им овладело ощущение нависшей опасности, но он не предполагал, что стоит на краю гибели.
— Скажи мне, Иван, — спросил царь, — ты всегда за меня стоишь, как прежде стоял?
«Ему известен наш разговор с Никитой Фуниковым», — догадался канцлер и решил не скрывать свои мысли.
— Сказать истину, великий государь, не кажешься ты мне, как прежде казался.
— Что так?
— Много крови невинной пролито. Под твоей рукой Русская земля оскудела. Вовсе ограбили ее опричники.
Царь Иван вспомнил и челобитную московских вельмож, вспомнил, что Висковатый говорил против ливонской войны. «Не много ли я терплю от раба?» И злость закипела в нем.
— Скажи, за Ливонию правильно я воюю?
— Нет, не правильно, великий государь… Сил больше нет у людей, а через силу много не навоюешь.
— Помни, Иван: кто против войны, тот мой враг. А теперь иди…
Тем временем думный дворянин Малюта Скуратов не дремал. В застенках Александровой слободы пытали заподозренных в измене новгородцев, собирали доносы, улики. Кто не мог вынести мук, клеветал на себя и других, и тех тоже пытали. В новгородские дела оказались замешанными московские сановники, пользовавшиеся особым доверием царя Ивана. В конце следствия был взят под стражу государственный канцлер Иван Михайлович Висковатый, казначей Никита Афанасьевич Фуников, боярин Семен Васильевич Яковлев, а с ними несколько думных дьяков разных приказов. Дьяки Василий Степанов и Андрей Васильев тоже оказались в числе государственных преступников.
Стараниями Малюты Скуратова изменники были найдены и среди опричников. Главные деятели опричнины, ее основатели, первые любимцы царя Ивана тоже оказались единомышленниками архиепископа Пимена. Малюта испросил позволения царя посадить под замок Алексея Басманова, старшего военачальника опричнины, его сына Федора Басманова — царского любимца. Князь Афанасий Вяземский был обвинен в том, что вместе с архиепископом Пименом собирался отдать Новгород и Псков Литве, извести царя, а на трон посадить князя Владимира Старицкого. Малюта Скуратов не стал выгораживать шурина. Наоборот, донос Григория Ловчикова он расцветил такими подробностями, что и самому стало страшно. Среди обвиненных в измене, кроме Афанасия Вяземского, Алексея и Федора Басмановых, оказались десятки видных опричников. Преступников, достойных смерти, в списках, приготовленных для царя, числилось около трехсот человек.
Царь Иван внимательно прочитал все, что говорили на допросах обвиняемые, и задумался. Первый раз ему пришли в голову мысли совсем иные, нежели полагал его тайный советник.
«Для чего я создал опричнину? — спрашивал себя царь. — Я стоял за право, данное мне богом, казнить и миловать своих рабов. Я один отвечаю перед всевышним за мои поступки. А бояре хотели извести меня, убить, лишить престола. Они хотели моей смерти? Бояре пекутся о своей чести и больше ничего не хотят знать. А разве у рабов может быть честь, помимо моей чести, чести их господина. Я убивал их, а они стали сговариваться против меня. Чем больше я убивал их, тем пуще они ярились. Если бы не опричнина, на престоле давно сидел Володька Старицкий или еще кто-нибудь из тех, в ком течет разбавленная кровь моих предков… Значит, я прав, значит, опричнина была нужна. Но прошли годы, и опричники из покорных слуг превратились в опасную силу. Они обогатились, убивая моих врагов, а потом стали убивать людей по своей выгоде.
Алексашка и Федька Басмановы, Афоня Вяземский! Вы хотели обманом взять меня в свои руки. Вы хотели стать вечными в своей силе. Вы думали, я запутаюсь в сетях, вами расставленных? Забыв клятвы, многие стали якшаться с земскими и чинить изменные заговоры. Теперь, после смерти брата Володимира, нужна ли мне опричнина? Можно ли, как прежде, верить опричникам? — спросил он себя еще раз. — Боже милостивый, ты видишь мои сомнения?»
Немного успокоившись, царь Иван взял в руки позолоченное лебединое перо и, не торопясь, стал ставить крестики впереди многих имен в списке.
Этих людей ждала страшная смерть.
— Добро. Сто тридцать человек отделаем, Гриша, — сказал он, подведя итог и подняв мутные глаза на Малюту Скуратова. — Подожди, я поставлю еще одного. — И царь вписал своей рукой в самом конце «Иван Висковатый». — Они умрут так, что содрогнутся сердца у самых храбрых. Мы подумаем с тобой, как их казнить… И Вяземский умрет. Но сначала я палками выбью из него богатство. Не трогай его, я сам справлюсь. А тебе, Гриша, не жалко князя, ведь он твой родич?
— Твои враги, великий государь, мои враги.
— Добро, я знаю, ты мой верный слуга… А скажи, как твоих дочерей звать? — неожиданно спросил царь.
— Анна, Мария, Евдокия, — торжественно ответил Малюта.
— Так звали моих дочерей, умерших во младенчестве. Почто ты так назвал своих дочерей, Гриша? — Голос царя помягчел.
Малюта Скуратов упал на колени.
— Не вели голову рубить, надежа православный царь, — с притворным испугом сказал он, — винюсь, назвал их в память дочерей твоих.
Царь дал руку Малюте для поцелуя.
— Не гневаюсь я вовсе, вижу любовь твою.
Малюта торжествовал.
Когда он ушел, царь Иван долго раздумывал о тех, кто должен был умереть. Многие, кому он поставил крестик, пользовались его доверием и расположением, недавно ели и пили за его столом.
Но было еще одно дело, которое не переставало тревожить в эти дни, — Ливонская война. Царь Иван с нетерпением ждал вестей от своих воевод, осадивших город Ревель.
С того дня как царь утвердил своей подписью списки Малюты Скуратова, прошла неделя. Казнь готовили на 25 июля.
В назначенный день народ на торговую площадь согнали с трудом. Люди страшились грозных приготовлений к казни.
Под барабанный бой из кремлевских ворот выехал царь с сыном Иваном, со своими телохранителями и придворными. Царь был вооружен. В кольчуге, со шлемом на голове, с луком, колчаном и секирой. И опричники одеты в черное и вооружены, как на войну. Следом за царем из ворот Кремля выехали конные стрельцы и взяли в обхват всю площадь.
Когда на площади появились три сотни человек, обреченных на казнь, народ изумился. Многие заплакали от жалости. Узники едва передвигали ноги. Все одеты в рваную, окровавленную одежду. Лица бледны, словно у мертвых.
Царь Иван, видя, что народ оробел, не хочет смотреть на казнь и жалеет обреченных, разъезжал по площади верхом и увещевал.
— Не бойтесь, православные, — пронзительно восклицал он, — я вас не трону! Гневался на вас, не скрою, а теперь гнев свой сложил.
Увидев близко царя, услышав его слова, народ приободрился, люди похрабрее подошли ближе. Многие залезли на крыши домов, на стены, чтобы лучше видеть. Царь снова подъехал к толпе москвичей.
— Народ, увидишь муки и гибель — но казню изменников. Ответствуйте, прав ли суд мой?
В ответ раздались выкрики:
— Да живет многие лета государь!
— Да погибнут изменники!
— Живи, преблагой царь!
Царь Иван подъехал к вкопанным в землю столбам и крикнул телохранителям:
— Подведите ко мне людей с малыми винами!
Опричники подогнали к царю большую половину узников, приведенных на казнь. Их было почти две сотни.
— Прощаю вас! — крикнул царь обреченным. — Не имею ни какого суда над вами.
— Да живет многие лета государь! — обрадованно закричали в толпе.
— Живи и царствуй, наш милостивец!
Помилованные московские сановники, крестясь и благодаря бога за спасение, выбрались из окружения опричников.
Царь Иван махнул рукой. На середину площади вышел думный дьяк Василий Щелкалов с большим списком и громко, во весь голос прочитал:
— Иван Висковатый!
Опричники подвели Висковатого к дьяку. Василий Щелкалов торжествовал: врага, заслонявшего дорогу к власти, больше не существовало.
— Иван Михайлов, бывший тайный советник государев, ты служил неправедно, — с торжеством вычитывал дьяк. — Ты вероломно поступил, писал к королю Жигимонду, обещал передать ему Псков и Новгород. Се первая твоя вина.
Василий Щелкалов размахнулся и ударил плетью по лицу Ивана Михайловича.
— А второй твой знак вероломства и обмана — твое письмо к султану турецкому. Ты писал, изменник, султану турецкому, чтобы он взял Астрахань и Казань.
Дьяк ударил Висковатого плетью еще раз. Лицо узника окровавилось.
— Ты же звал и хана крымского пустошить Русскую землю, се твое третье злое дело. Ты уличен в вероломстве и обмане, учиненном против твоего государя. Когда ты овца, не твори из себя пастыря. Когда ты нога, не воображай, что ты голова.
Канцлер вытер рукавом кровь с лица. Посмотрел на царя Ивана.
— Свитедельствую господом богом, что я всегда служил верою своему отечеству, — сказал он, с трудом выговаривая слова. — Слышу наглую клевету и не хочу больше оправдываться. Но раз ты жаждешь моей крови, пролей ее, хоть невинную, ешь и пей до насыщения.
Царь махнул рукой.
— Возьмите его! — раздался его скрипучий голос.
Малюта Скуратов сноровисто заткнул рот Висковатому тряпкой. Опричники одним мигом сорвали с него одежды и подвесили за ноги к поперечному бревну. Иван Михайлович, видя свой конец, силился перекреститься.
Малюта с низким поклоном подошел к царю.
— Кто должен казнить его, надежа православный царь?
— Пусть каждый мой верный слуга казнит вероломного.
Малюта первый подошел к висящему на бревне канцлеру, обрезал нос и, вскочив в седло, отъехал. Кто-то другой из опричников отрезал ему ухо… И пошло, и пошло… Каждый старался показать царю, что и он верный слуга.
Дьяк Василий Щелкалов выкликнул новое имя:
— Никита Фуников-Карцев, казначей великого государя!
Казначея Фуникова, верного друга Висковатого, опричники вывели на середину площади.
Дьяк Щелкалов слово в слово повторил Никите Фуникову обвинения, только что сказанные его товарищу.
— Ты, вероломный слуга, заслужил смерть, — закончил он.
— Я виноват перед богом, — сказал Никита Фуников, обращаясь к царю, — но не перед тобою. Однако твоя воля казнить меня безвинно.
— Ты погибнешь не по моей вине, — прохрипел царь, — а по вине своего товарища Ивашки Висковатого. Ведь ты слушался его. Ежели ты и не виноват ни в чем, однако ты угождал ему, и потому вам надлежит погибнуть обоим.
И царь махнул рукой.
Никиту Фуникова привязали к бревну так же, как и его друга. Но казнили его иначе. Опричники обливали его то кипятком, то холодной водой до тех пор, пока осужденный не испустил дух.
Третьим был казнен повар Федька Ребро. Он не избежал смерти. Малюта Скуратов не любил оставлять в живых тех, кто много знал…
Один за одним выходили на середину площади приговоренные к смерти. Их казнили по-разному. Некоторых жгли на костре, других сажали на кол или четвертовали.
Царь Иван часто дышал, не спускал глаз со смертников, вздрагивал от их криков и стонов, а порой заливался безудержным смехом.
Москвичи, бывшие на площади, не видели среди казненных ни князя Афанасия Вяземского, ни Алексея и Федора Басмановых.
Расправы и опалы продолжались все лето.
Погиб славный воевода, двадцать лет не слезавший с коня, победивший татар, и Литву, и немцев, князь Петр Семенович Оболенский-Серебряный. Думный советник Захария Иванович Очин-Плещеев. Иван Воронцов и Василий Разладин. Погиб воевода Крик Тыртов, израненный во многих битвах. Воевода Михаил Матвеевич Языков… Трудно перечислить всех, кто положил свою голову на плаху в этом году.
Временами царь приходил в себя. Лекарь давал ему укрепляющее питье. Царь Иван звал думного дьяка Василия Щелкалова и задавал ему один и тот же вопрос:
— Как мои воеводы в Ливонии, взят ли город Ревель?
И каждый раз дьяк Щелкалов отвечал:
— Город еще держится, великий государь. Однако воеводы обнадеживают вестями.
…24 октября возвратился из Англии долгожданный посол Андрей Совин. То, что он привез от королевы Елизаветы, было недостаточно для царя Ивана. Вместо договора он получил две грамоты: обычную, — как назвал царь, «проезжую», и тайную — за собственноручной подписью Елизаветы.
В обычной грамоте королева обязывалась соблюдать союз с Россией, оказывая взаимную помощь против общих врагов. В другой, тайной, она обещала царю с его семейством и приближенными убежище в Англии.
Но царю Ивану нужен был договор с крестным целованием и с соблюдением всех правил. Иначе он не верил, и грамота для него была пустой бумагой. Царь просил прислать посла Дженкинсона — он не приехал. Простое обещание королевы Елизаветы предоставить убежище повергло его в ярость. Оно унижало его, било по самолюбию, самому больному месту…
Посла Андрея Совина, избитого собственноручно царем, увезли домой без сознания.
Царь Иван снова и снова читал тайную грамоту:
«…Мы столь заботимся о безопасности вашей, царь и великий князь, что предлагаем, если когда-либо постигнет вас, господин брат наш царь и великий князь, такая несчастная случайность, по тайному ли заговору, по внешней ли вражде, что вы будете вынуждены покинуть ваши страны и пожелаете прибыть в наше королевство и в наши владения с благородной царицею, супругою вашею, и с вашими любезными детями, князьями, мы примем и будем содержать ваше высочество с такими почестями, какие приличествуют столь великому государю, и будем усердно стараться все устроить в угодность желания вашего величества и спокойному и свободному препровождению жизни вашего величества со всеми теми, кого с собой привезете…»
«Негодная, — сжимал кулаки царь Иван. — Ты забыла, что пишешь великому царю, выше тебя стоящему…»
«…Сверх того, мы назначим вам, царь и великий князь, в нашем королевстве место для содержания на вашем собственном счете, на все время, пока вам будет угодно оставаться у нас… обещаем сие по силе сей грамоты и словом христианского государя, во свидетельство чего и в большее укрепление сей нашей грамоты, мы, королева Елизавета, подписываем оную собственною нашею рукою в присутствии нижепоименованных вельмож наших и советников».
«Десять низких слуг читали эту грамоту, — едва сдерживая себя, думал царь Иван. — Глупая девка нарушила все правила, пренебрегла нашей просьбой… Я просил держать в тайне договор. У меня в Москве знал о нем только один человек. А она разгласила по всему государству. Я просил о взаимном предоставлении спокойной жизни в своей стране, ежели что случится. Я — ей, она — мне, а не так, как здесь написано… Я просил посла Антона — его не послали. Я не какой-нибудь свейский король Юхан, голый, и босый, и без деньги в кармане. Равных мне среди ваших королей нет…»
— Эй, — крикнул царь, — позвать ко мне Ивана Висковатого!
Вместо покойника вошел дьяк Василий Щелкалов. Царь Иван вспомнил про казнь своего канцлера и прикусил до крови губу.
Василий Щелкалов увидел бледное лицо, глаза, сверкающие гневом.
— А, это ты!.. Пиши грамоту к королеве аглицкой Елизавете… «Твоим государством, — произнес царь, подняв кверху руку, — правят, помимо тебя, люди, да не то что люди, а мужики торговые, а ты пребываешь в своем девическом чине, как есть пошлая девица. И коли так, мы прежние дела отставим в сторону. Возврати нам нашу жалованную грамоту. А ежели не вернешь, все равно она силы не имеет… Посмотрим, каково-то будет тогда тем торговым мужикам, которые ради своих прибылей пренебрегли нашей государской честью, государскими выгодами нашими…»
Царь Иван еще долго диктовал дьяку свой ответ королеве Елизавете. В гневе он отменил все льготы, пожалованные английским купцам. Все имущество и все их товары были отобраны в казну. Англичанам было отказано в платеже долгов. Выстроенное ими в Ярославле судно для плавания на Каспийском море было задержано в Астрахани.
Царь больше не надеялся и не ждал от других помощи. Он решил с корнем вырвать измену, уничтожить всех оставшихся в живых врагов, не дающих ему спокойно спать по ночам.
Несчастья продолжались. 20 ноября 1570 года умерла Евфимия Старицкая, просватанная за короля Магнуса.
В конце ноября царь Иван узнал от лазутчиков, что турецкий султан Селим просил у короля Жигимонда отдать ему город Киев для удобного нападения на Москву. Король Жигимонд Киев не отдал.
Посол Афанасий Нагой доносил из Бахчисарая, что крымский хан Девлет-Гирей готовится к войне. А царевич крымский разбил тестя государева, кабардинского князя Темрюка, и пленил двух его сыновей.
Вестей о взятии города Ревеля все еще не было.
