Глава двадцатая. НЕ В ТОМ КУСТЕ СИДИШЬ, НЕ ТЕ ПЕСНИ ПОЕШЬ
К утру ветер разнес снеговые тучи, открылось звездное небо. Солнце еще не взошло, а мороз усилился.
Небольшого роста мужичок, по имени Петр и по прозвищу Волынец, в овчине и старых подшитых валенках, подошел к закрытым воротам Александровой слободы. За ним по нетронутому снегу тянулась цепочка темных следов.
Остановившись у ворот, мужичок нерешительно подергал за щеколду. В калитке открылся глазок.
— Чего тебе? — спросил сиплый голос.
— Изменное дело на государя, — ответил мужичок, испуганно озираясь по сторонам. — Хочу видеть самого Малюту Скуратова…
Глазок закрылся, и все стихло. Светлело. На востоке показалась горбушка красного холодного солнца. Огненные тени легли на вершину оснеженной сосны, стоявшей у ворот. Прошло немало времени.
Из калитки вышел высокий опричник в меховой черной шапке.
— Озяб, поди? — посмотрел он на оледеневшую бороду мужика. — Заходи, погрейся.
В сторожке жарко топилась печь, двое стражников после бессонной ночи дружно храпели на полатях.
Петр Волынец скромно присел на кончик лавки, склонил голову к горячей печке и стал очищать бороду от ледяных сосулек.
Зазвенели колокола в дворцовой церкви. В сторожку вскоре прибежал отрок.
— Пойдем за мной, — позвал он Волынца.
И царский двор был покрыт чистым белым снегом. Из дворцовых печных труб тянулись кверху, в синее небо, столбы розового кудрявого дыма. Солнце, едва оторвавшись от темной полоски далекого леса, круглым красным шаром висело в небе. Мороз сделался еще крепче, снег под ногами Петра Волынца звонко поскрипывал.
Малюта Скуратов сидел в подземелье на лавке, прислонившись к стене. Он был пономарем в опричном братстве и вставать ему приходилось рано, не так, как всем остальным опричникам. На столе ярко горела восковая свеча, освещая орудия казни, развешанные по стенам. Стражник у дверей от скуки переминался с ноги на ногу.
Малюта Скуратов молчаливо и долго разглядывал Волынца.
— Ну, — соизволил он наконец вымолвить, — какую измену знаешь на великого государя? — и не удержался, сладко зевнул.
— Я из Новгорода Великого, — заикаясь, начал Волынец. Он впервые видел перед собой человека, обладавшего страшной, беспощадной властью.
Малюта Скуратов сразу насторожился. Сон как рукой сняло.
— Из Новгорода, говоришь?.. Ты мой обычай знаешь? За правду озолочу, за лукавство шкуру спущу тотчас. А на меня жаловаться некому. — Скуратов усмехнулся, обнажив большие, вкось и вкривь понатыканные зубы.
— Спасибо за упреждение… буду знать теперича, — сказал Волынец. Он перекрестился. — В Новгороде Великом, почитай, все изменники великому государю. И на торгу, и в церквах черным словом царя поносят.
— За что поносят великого государя?
— В Ливонии, говорят, войной замешкался. Для торговли все дороги закрыты, а с людишек поборы берет непомерно. И мужиков, почитай, половину на войну угнал… И многие люди говорят, не лучше ли будет к Литве отсесть? Король Жигимонд вольности наши приумножить обещает, а царь Иван Васильевич последние норовит отнять.
— Все — это никто. Имена! Имена тех, кто хулу на царя расточал и изменные слова говорил, ведомы тебе?
— Ведомы. — Волынец будто ждал вопроса. Он вынул из-за пазухи лоскут бересты с написанными именами и отдал царскому любимцу.
— Хорошо. — Малюта отложил бересту в сторону. — Сам-то ты из каких будешь?
— Из духовного звания… Расстрига.
— Поп?
— Поп.
— За что же тебя?
— По злобе наговорили, будто казну церковную пропил. Без хлеба оставили, а детей-то шестеро и попадья, обглодали всего, без штанов хожу. Известно ли великому государю, что по монастырям люди изменные в чернецах, а то и в монаси постриглись. А монастырей вокруг Новгорода за полторы сотни.
— Значит, ты церковь святую обокрал да и пьяница в придачу… Силен, батюшка! — Малюта Скуратов, умевший быстро распознать человека, понял, что за птица перед ним. И вдруг ему пришла в голову мысль: пользуясь услугами обиженного расстриги, добыть повод для расправы с ненавистными великому государю новгородцами.
— Вот что, человече, ежели мне службу сослужишь, опять попом тебя сделаю. На хороший приход поставлю.
— Согласен. Что твоя милость прикажет, все сделаю.
— Клятву дашь все в тайности соблюсти?
— Согласен… — Сердце Петра Волынца часто забилось. Он понял, что сможет крепко насолить своим недругам.
— Дожидай меня, человече, — сказал Малюта и, поднявшись со своего места, пошел к лестнице. — Садись на лавку, пожалей ноги, бог других не даст, — добавил он.
Время шло. Петр Волынец с нетерпением дожидался возвращения Малюты Скуратова. Мысль его лихорадочно работала. Он видел своих голодных детишек, сбившихся на печи, и свою попадью. Видел дьякона Евстафия, своего недруга. Вспомнил и батоги на торговой площади… Под конец перед глазами возникли два вороньих пугала с распростертыми руками, черневшие на снегу. Вчера, увидев их сквозь метельные вихри, он понял, что жилье близко, и нашел в себе силы добрести до Слободской заставы.
Два раза Волынец пытался заговорить со стражником. Но получал в ответ только грубые окрики.
Малюта Скуратов возвратился не скоро, с бумажным свитком в руках. Со свитка свисали большие красные печати. Усевшись, он подозвал Волынца и приказал целовать железный крест, стоявший на столе.
— Могу ли я в опричнине великому государю служить? — спросил Волынец, поклявшись и немного успокоившись.
— Когда дело исполнишь, поговорим особо, — сказал Малюта. — Теперь слушай в оба уха. Эту бумагу тайно положишь за икону пресвятые богородицы в храме святой Софии новгородской. Уразумел?
— Уразумел, Григорий Лукьяныч!
— Положишь грамоту, часу не медли, возвращайся в Слободу, прямо ко мне. А на дорогу и на прокорм получи десять рублев и для детишков пять.
Короткими волосатыми пальцами Малюта отсчитал деньги.
— Сроку тебе даю две недели.
Петр Волынец упал на колени перед Скуратовым:
— Спасибо, милостивец, век не забуду, исполню все, как приказано!
— Подожди, человече. Чтобы ты дорогу к нам не забыл, дьяк приметы твои опишет.
Малюта ударил в колокол, висевший у него над головой.
Вошел подьячий с медной чернильницей, болтавшейся на груди, и с гусиным пером за ухом.
— Пиши, Митрий, приметы. — Малюта ткнул пальцем в грудь Волынца.
Подьячий сел на чурбан возле стола, положил бумагу на свое колено, бросил на расстригу быстрый взгляд.
— Ростом средний, телом волосат, на верхней губе черная родинка, — заскрипел он пером, вслух повторяя слова, — нос большой, вислый, глаза голубые. — Он еще раз посмотрел на Волынца. — На левой руке нет среднего пальца. Борода рыжая, а на голове волос светлый…
— Готово, Григорий Лукьяныч. — Подьячий присыпал песком написанное, свернул бумагу. — Теперь не убежишь, — засмеялся он добродушно. — Ни в Литве, ни у крымского хана не скроешься, всюду найдем. Приметы у тебя — лучше не сыщешь…
Петр Волынец снова увидел Малюту Скуратова 15 декабря, в день святых отроков Анания, Азария и Мисаила. Он выполнил поручение в срок. По дороге расстрига отморозил нос и щеки, и теперь они пунцово блестели, смазанные гусиным жиром. Порасспросив его, Малюта Скуратов тут же научил, что надо сказать великому государю.
— Уразумел, Григорий Лукьяныч, — повторял расстрига, утирая рукавом под носом, — не сомневайся, родимец.
В Александровой слободе еще стояла ночь. Морозный снег искрился на лунном свете. Скуратов торопился к церкви, где шла утренняя служба.
Три сотни самых верных опричников, одетых поверх нарядных кафтанов в черные монашеские рясы, заполняли небольшую дворцовую церковь. Сверкали золоченые подсвечники и паникадила. Иконостас залит огнями множества свечей и лампад. Приторные запахи ладана и благовоний не могли заглушить хмельной отрыжки дюжих молодцев, не успевших выспаться после попойки. Однако служба шла своим чередом, и ничто не нарушало ее благолепия. Опричники в положенных местах крестились, клали поклоны и шептали молитвы.
Служил заутреню молодой поп Куприян, огромного роста, краснорожий детина.
Царь Иван стоял впереди на обычном месте. Он ревностно молился, подпевая хору, вторил попу, читавшему Евангелие, усердно отбивал земные поклоны.
Царь отлично знал всю церковную службу. Он несколько раз поднимал голову, насмешливо поглядывая на попа, и с недовольным видом шевелил губами.
Неуместное повторение и пропуски подвыпившего попа наконец разозлили царя. Он сошел со своего места и незаметно проскользнул в алтарь. Помахивая кадилом, вошел в алтарь через царские ворота и поп Куприян.
Прошло совсем мало времени. Из царских ворот вышел в полном святительском облачении царь Иван и подал возглас резким, немного гнусавым голосом.
Служба продолжалась. Опричники-монахи переглянулись и снова крестились и клали поклоны.
Благолепие службы нарушил Малюта Скуратов, неожиданно появившись в церкви в длиннополом цветистом кафтане.
— Батюшка-царь, — сказал он, улучив время. — Важное, государское дело, измена новгородская… тебе бы послушать.
Царь Иван разоблачился, разрешил продолжать службу протрезвевшему от страха Куприяну.
— Твое счастье, поп, в другой раз так просто не отделаешься…
В черной монашеской одежде царь спустился в подземелье. Увидев его белое строгое лицо, Петр Волынец бросился наземь и от избытка чувств стал тереться головой о царский сапог.
— Новгород и Псков хотят отсесть к Литве? — спросил царь Иван с нетерпением. — Ты сказывал это?
— Сказывал, великий государь, — не поднимаясь с земли, отвечал расстрига.
— Чем ты докажешь свои слова?
— В новгородском храме святой Софии, за большой иконой пресвятые богородицы, лежит письмо к королю Жигимонду от архиепископа Пимена и новгородской старшины. Послать его новгородцы вскорости собираются. Был я ночью в церкви, видел и слышал.
Царь Иван злобно захохотал.
— Не пошлют, — сказал он, сразу оборвав смех. — Сначала мы их на колья пересажаем.
— Еще говорят новгородцы, будто ты, великий государь, не в свое место сел и будто твое место в отчине князя Ивана Овчины-Оболенского, — добавил Волынец, вспомнив поучения Малюты.
Царь Иван побледнел, поднял на доносчика посох, но одумался.
— Добро, добро, — хрипло сказал он, — я всем покажу теплое место…
— Великий государь, позволь слово молвить, — вмешался Малюта Скуратов.
— Говори, Гриша.
— В столь важном деле проверка нужна. По моему рабскому разумению, послать надобно верного человека с Петром Волынцем вкупе. Пусть они то письмо из храма изымут и представят перед твои светлые очи.
— Добро, — сказал царь Иван. — А кого, Гриша, ты мыслишь послать?
— Есть у меня на примете верный человек, родной племяш твоего спальника Дмитрия Ивановича Годунова — юноша Борис Годунов.
Скоро год, как молодой Годунов ходил в дом к Малюте Скуратову и считался женихом его дочери Машеньки. Царский любимец старался открыть будущему зятю широкую дорогу во дворец.
Царь сразу согласился.
На этот раз Петр Волынец ехал в Новгород как царский гонец, по царской подорожной грамоте. Однако он снова получил строгое повеление все держать в тайне.
Вместе с Борисом Годуновым, высоким розовощеким юношей, они без задержек получали на каждом яме свежих лошадей. На заезжих дворах их досыта кормили мясной похлебкой и мягкими пирогами. Ехали в крытом возке, укутанные медвежьими шкурами.
Всю дорогу стояли солнечные дни. Ямские крепкие лошадки быстро несли возок, лихо закатывая на поворотах. На гладкой дороге санки встряхивало только изредка, ухабы и рытвины разгладила зима. Время шло незаметно. Набив животы жирной похлебкой и пирогами, царские гонцы храпели без просыпу.
Расстрига пытался заговаривать со своим соседом, но Борис Годунов был юношей гордым и простому попу-расстриге отвечал неохотно. К концу третьего дня путники подъезжали к стенам Великого Новгорода. Позади осталось много деревень и сел, дремучие леса и бесконечные реки и озера.
— Двести верстов каждодневно отмеривали, — с удивлением сказал Волынец. Он вспомнил свои прежние путешествия и довольно усмехнулся.
Дождавшись, когда в церкви святой Софии не было народа, Борис Годунов своими руками вынул из-за иконы пресвятые богородицы грамоту королю Жигимонду, подписанную архиепископом Пименом. Остерегаясь лихих людей, он зашил ее в голенище мехового сапога.
Спутники переночевали на подворье Чудова монастыря. На другое утро, едва рассвело, тронулись в обратный путь.
23 декабря царь Иван читал изменную грамоту новгородцев. Он пришел в неистовство и, казалось, вконец потерял разум.
— Сожгу, уничтожу, утоплю! — кричал он, брызгая желтой слюной и потрясая кулаками.
Ввиду важности известий, царь в тот же день призвал на совет самых близких людей. На совете присутствовали царевич Иван, Малюта Скуратов, Афанасий Вяземский, Алексей Басманов, Петр Зайцев, Иван Чеботов и Петр Борятинский. Это был последний совет, где зачинатели опричнины собрались вместе.
По случаю сильных морозов печи в горнице были жарко натоплены, и царские вельможи то и дело вытирали пот, обильно выступавший на лицах.
Царь Иван прочитал письмо. Сановники слушали, низко опустив головы. Алексей Басманов искоса бросил подозрительный взгляд на Малюту Скуратова.
— Я разрушу Новгород и Псков, — крикнул царь, — все сожгу! Людей уничтожу, всех, всех… и стариков и детей. С корнем вырву проклятое отродье и по пути всех изменников под топор, а тверчан особенно! В поход немедленно! Сегодня, завтра…
Царевич Иван, верховный глава опричнины, подпевал отцу:
— Предатели, всех сжечь живьем! А деньги, батюшка, в казну, станет чем Ливонию воевать.
Малюта Скуратов испугался. Слишком грозно отозвался царь на подметную грамоту. Недовольство в Новгороде и Пскове было, может быть, сильнее, чем в других владениях великого государя, но письма-то ведь не было. И Великий Новгород — не вотчина конюшего Ивана Петровича Федорова. Стереть с лица земли Новгород не так-то просто. Даже думному дворянину стало не по себе.
Однако, когда царь спросил его совета, Малюта Скуратов отозвался сразу:
— Я согласен, Новгород и Псков надобно изничтожить начисто.
— А ты, Афоня? — спросил царь Вяземского.
— Не согласен, великий госудагь, — неожиданно ответил князь. — Ежели виновен агхиепископ Пимен, надобно его казнить. Если виноваты еще какие бояге или купцы, их тоже казнить лютой смегтью. Пусть Ггигогий Лукьянович газбегет сие дело. У него из гук никто не выскользнет. А гушить богатые гогода негазумно. Новгогодцы пособляют тебе, великий госудагь, в гатных делах… Однако воля твоя, как скажешь, так и будет.
— Тебе, Афонька, изменников царских жалко? — крикнул царевич Иван.
Глаза царя злобно сверкнули. Но он сдержал себя и повернулся к Басманову:
— А ты, Алексей?
Басманов, не поднимая головы, долго молчал.
— Како повелишь, тако сделаем, — наконец ответил он.
— А ты? — Царь посмотрел на Петра Зайцева.
— Како повелишь, тако сделаем, — повторил он слова Алексея Басманова.
— Как все, так и я, — ответил Иван Чеботов.
— И я со всеми, — присоединился Петр Борятинский.
Единогласия на совете не было. Больше того, царь впервые почувствовал глухой протест сановников. Однако он не раздумывая назначил поход на третий день рождества. Петр Борятинский получил приказ готовить к походу запасы и кормить лошадей.
— Свершить все в полной тайне, — сказал в заключение царь Иван Басманову, — ни один человек не должен знать, что мы готовим Новгороду и Пскову. Тебе, боярин, поручаю все.
Алексей Басманов склонил седую голову.
— Сделаю, как ты сказал, великий государь.
— Великий госудагь, — низко поклонился князь Вяземский, — я по твоим делам отбуду в Вологду, мне донесли, что мужикам нечего есть, и они бгосили габоту. А кгепость твоя готова только наполовину.
Царь подумал, недобро посмотрел на своего любимца.
— Поезжай, Афоня, в Вологду. Недаром ты вологодский наместник… Поторопи мужиков. Пусть псари непослушных на куски рубят да в канаву бросают. Глядишь, остальные на работу станут…
Вернувшись в Москву около полуночи, Афанасий Вяземский долго не мог уснуть. То, что царь Иван уготовил Новгороду и Пскову, выходило за пределы разума. Афанасий Иванович от всего сердца служил царю Ивану, веря, что бояре хотят лишить его престола либо жизни! Но вскоре Вяземский увидел, что человеческая кровь очень часто проливается без всякой вины, что злая болезнь, захватившая царя, заставляет в безумстве свершать злодеяния. Он понял, что Русской земле угрожает разорением и небытием не только Девлет-Гирей и король Жигимонд, давние и беспощадные враги, но и больной царь Иван.
Острый ум просвещенного владыки Русской земли не прельщал больше князя Вяземского. Раньше он, радуясь, слушал, как царь Иван обосновывает свои казни, ловко ссылаясь на святое Евангелие, Библию и другие божественные книги.
Но когда князь понял, что все разумные и умилительные слова царя защищают царскую волю и утверждают, что все остальные подданные не люди, а рабы, у которых нет ни чести, ни собственности, ему все опротивело. Он действительно был готов своими руками предать смерти царя Ивана. Однако Вяземский не хотел видеть на русском престоле ни слабоумного Владимира Старицкого, ни царевича Ивана, схожего по нраву с отцом. За последние месяцы он возненавидел Малюту Скуратова, сумевшего создать опричнину в опричнине. Люди думного дворянина следили не только за земскими, но и за каждым опричником.
И сегодня Афанасий Вяземский решил, что должен спасти старинные русские города Великий Новгород и Псков. Но как это сделать? Он долго думал, ворочаясь на мягкой постели. Наконец решился, хлопнул три раза в ладоши.
— Беги за Григорием Дмитриевичем Ловчиковым, — приказал он слуге.
Григорий Ловчиков, царский ловчий, был близким человеком Вяземского. Они водили между собой крепкую дружбу. Князь представил его в опричнину, делился с ним самым сокровенным, доверял многие тайны.
И часу не прошло, как Григорий Ловчиков стоял у постели князя.
— Нагнись ко мне, — тихо сказал князь, — ибо и на стенах я вижу Малютины уши. Слушай, цагь замыслил вовсе уничтожить Псков и Великий Новгогод… Я хочу упгедить гогожан, спасти их от смегти. Готовься в догогу. Завтга утгом на ямских поскачешь в Новгогод и все гасскажешь агхиепископу Пимену. Пусть остегежется. А спгосит владыка, от кого послан, не говоги, — добавил, помолчав, Вяземский.
— Не забуду, Афанасий Иванович. Сделаю, как велишь… А может быть, грамоту отпишешь ко владыке, не спутал бы я чего?
— Не, пегедай словами.
— Сделаю, как велишь.
А случилось иначе. Григорий Ловчиков не спал всю ночь. Он понимал, что рискует жизнью вместе с женой и детьми. Ему представились страшные пытки в застенке у Малюты Скуратова. «Если бы князь дал мне письмо, тогда еще куда ни шло, можно отговориться незнанием, — размышлял он. — Но теперь?»
С тяжелыми мыслями Григорий Дмитриевич засветло выехал за ворота своего двора в направлении Тверской заставы. Однако на полпути он остановился, еще постоял, в сердцах бросил шапку в снег и поскакал не к архиепископу Пимену в Великий Новгород, а в Александрову слободу к думному дворянину Малюте Скуратову.
Он решил донести на своего друга-покровителя, обвинить его в измене.
Сегодня было теплее. Шел снег большими хлопьями. Колокола в церквах звали к ранней заутрене.
