Глава семнадцатая. РУЛЬ КОРАБЛЮ ДОРОГУ ПРАВИТ
Ивану Михайловичу Висковатому не спалось. Конец июня в Москве был жарким. От утра и до вечера над городом висело густое облако пыли, поднятое колесами повозок и лошадиными копытами. По ночам дышать было нечем. Многие, спасаясь от духоты, спали в садах под открытым небом.
Ворочаясь в жаркой постели, Иван Михайлович не мог уснуть. Его терзали беспокойные мысли о судьбах Русского государства. Ослабленная внутренними раздорами, Москва все меньше и меньше сил могла противопоставить окружавшим ее врагам. Устрашала попытка польского правительства объединить Польшу и Литву в единое государство. «Жигимонд рвется к Новгороду, — думал Висковатый. — Ливония, а затем Новгород. Король хочет отрезать Россию от западных стран и заставить ее снова вариться в собственном соку…»
Неясные предчувствия сжимали сердце. Что-то должно произойти.
Обдумав все, дьяк решил, что продолжать Ливонскую войну опасно и бесполезно. «Швеция из врага стала другом Польши, — думал он. — Дания вот-вот заключит мир со Швецией». Единственным козырем оставался принц Магнус, брат датского короля. С ним велись переговоры. Если Магнус согласится стать королем Ливонии и подручником царя Ивана, отношения с Данией останутся по-прежнему хорошие. Если нет, Дания присоединится к морским державам, препятствующим нарвскому плаванию. В этом случае война будет тяжела и неблагоприятна для России. «Я уверен, Магнус согласится, — думал Висковатый, — в кармане у него нет ни копейки».
Иван Михайлович встал с постели, распахнул окно, налил из кувшина квасу, выпил, прошелся взад и вперед по комнате.
«И, как назло, — продолжал он размышлять, — на юге сгустились грозовые тучи. Чем кончится турецкий поход на Астрахань, знает один бог. Султан Селим расчищает себе путь в Персию… Только смерть короля Жигимонда сможет развязать нам руки. Ах, если бы так случилось! Из Польши сообщали много раз о близкой его кончине. Но ведь он может жить еще много лет!..»
Промаявшись в тревожных мыслях всю ночь, канцлер встал еще до восхода солнца и, одевшись, потребовал коня. Вместе с верным слугой Митяем они спустились с пригорка к низкому песчаному берегу реки Москвы. Иван Михайлович смыл липкий пот, освежился в прозрачной, прохладной воде. Через час Висковатый был в Кремле у дверей своего приказа — высокого бревенчатого дома, стоявшего напротив царского дворца. Государя в Москве не было, он жил в Александровой слободе, и дьяк чувствовал себя свободнее. Когда царь находился в Москве, бояре и думные дьяки съезжались во дворец сразу же по восходу солнца. Во дворце вельможи часами дожидались в приемной царского вызова. К обедне шли вместе с государем и только из церкви возвращались домой. С первым ударом церковных колоколов к вечерне все снова собирались в государевых палатах и оставались там еще часа два или три. Другими словами, времени на работу оставалось мало, приходилось задерживаться в приказах допоздна.
Думного дьяка Висковатого иноземцы недаром называли канцлером Русского государства. Пожалованный царем Иваном в 1561 году хранителем государственной печати, он по-прежнему оставался во главе внешней политики. Хранитель печати — высокая должность. Он был самым близким к царю человеком. И царь Иван говорил, что он любит его, как самого себя. Свою верность царской семье Иван Михайлович доказал в тяжкое время, пятнадцать лет тому назад. Царь Иван был болен, и престол под ним шатался. В ожидании смерти царь назначил наследником сына — младенца Дмитрия. Вельможи колебались, многие желали видеть царем князя Владимира Старицкого и не хотели присягать «пеленочнику».
Иван Висковатый первый принял присягу царственному младенцу и держал крест, на котором клялись бояре и князья. Он рисковал многим. Если бы сторонники Старицкого одержали верх, ему бы головы не сносить.
По характеру Висковатый крут и упрям. Он всегда говорил, что думал, даже царю Ивану, а на это решался далеко не всякий.
Иногда при приеме иноземных послов Иван Михайлович говорил речь от имени царя. Он готовил все бумаги, носившие царскую печать. Царь обращался к нему за советом по всем делам государства.
В течение многих лет дьяк решительно отстаивал войну за Ливонию, за обладание морским побережьем и считал необходимым для России вести независимую политику, подчиненную национальным интересам.
У многих на памяти был отказ Ивана Висковатого ходить «за кресты». Участие в крестных ходах, отнимавших много времени, было обязательным для всех думных и дворовых людей. Глядя на Висковатого, стали отказываться, ссылаясь на дела, и другие. Царь Иван, несмотря на жалобы духовенства, не стал вмешиваться…
Не очень-то признавал Иван Михайлович необходимость церковных постов. «Не ест мяса в понедельник боярин, а на винопитии сидит целый день, — говорил он друзьям. — А лишнее винопитие причина всякому злу. От мясоедения ничего такого не бывает».
Первым пришел в приказ к Висковатому дьяк земского двора Иван Мятелев, ведающий надзором за порядками в столице.
Заразная, прилипчивая болезнь гуляла по московским областям. В лето она еще больше усилилась. Вокруг Москвы стояли заставы. Стрельцам был отдан строгий приказ никого не пускать в столицу.
— На Тверской улице двое умерли и у Кузнецкого моста двое, — бубнил Иван Мятелев. — И больные есть. Во всех домах, где занедужили, я велел двери гвоздями забить. У домов стражу поставил.
— Сколько домов с больными?
— Восемь, Иван Михайлович, — один на Варварке, один на Никольской…
— Не надоть, — поднял руку Висковатый, — все равно не упомню. А вот скажи-ка, Иван Яковлевич, тебе хворого приходилось видеть?
— Приходилось, не без этого.
— Знаменье есть ли на человеке?.. Постой, сначала скажи, с чего болезнь начинается.
— Ежели моровое поветрие, дак сначала недужится, в жар бросает. А потом и знаменья на теле выходят. Пятна багровые с синью… а то и сплошь все тело в красноте. Через недели две либо помрет человек, либо жив, однако более помирают. Бывает, у хворых носы отгнивают, уши, а порой и концы пальцев.
— От чего болезнь сия, как мыслишь?
— Ежели с хворым другой человек спать ляжет, ежели хворого одежду оденет, ежели рядом сидит…
— Так, так… — Иван Висковатый подумал, почесал большой нос, придвинул к себе бумагу, принесенную подьячим Мятелевым. — Выходит, в эту неделю на сорок человек больше померло?
— Выходит, так.
— Попы помирают от сей хвори?
— Помирают, Иван Михайлович.
Висковатый еще подумал.
— А ходят попы к хворым?
— А как же иначе, Иван Михайлович, напутствовать в мир иной, со святым причастием!
— Запретить, — распорядился Висковатый. — Попы заразу разносят. К тем, кто со знаменьем помирает, попов не пускать!
— Хорошо, Иван Михайлович, сделаем.
— На заставы стражников прибавить, и пусть боярские дети по заставам для догляда ездят, не спят ли стражники. А скажи мне, сколь от голода померло?
— Полтысячи за неделю, Иван Михайлович… Теперь овощ пошла, чуть полегче стало. А как бог повелит зимой… — Мятелев развел руками.
— Воля божья без людей не творится… Великий государь приказал по монастырям народ голодный кормить. Кормят ли?
— Кормят помаленьку, все больше репой, а еще чем, и разобрать нельзя. Дак ведь всех не прокормишь. И ругаются игумены, самим, говорят, есть нечего.
— То не беда, что во ржи лебеда, а вот беды, как ни ржи, ни лебеды, — нараспев произнес Висковатый. — Пусть хоть репой кормят, все человеку держаться помогают. А что касаемо игуменов, врут. У них немало еще припрятано.
После подьячего Мятелева на прием к канцлеру явился подьячий Павел Кочерга, только что прискакавший из Люблина. Он присутствовал на сейме, объединившем Польшу с Литвой.
Иван Михайлович внимательно выслушал подьячего Павла Кочергу. Сведения были важные. Висковатый еще раз подумал, что воевать за Ливонию станет труднее. Польша и Литва объединили свои силы. Самые худшие предположения сбывались. Подьячий доложил и о том, что Польша захватила Киевщину и другие русские земли в свои руки.
«Еще хуже станет простым русским людям под Польшей, — подумал Висковатый. — Хоть и сейчас они полные рабы. И православной церкви хуже». Он понимал, что после сейма чаша весов в борьбе за русские земли склонилась в сторону Польши, и русское правительство, кроме настойчивых требований возвратить отчие земли, вряд ли сможет что-либо предпринять. Зато Польша получит новые возможности ополячить и окатоличить русское население.
Иван Михайлович, не откладывая, стал писать бумагу для отсылки царю Ивану в Александрову слободу.
Третий, кого пришлось выслушать думному дьяку, был лазутчик с Дона Богдашка Зюзин. По его словам, войска турецкого паши Касима подошли к переволоке, и паша Касим велел рыть канал от Дона до Волги. Однако работа продвинулась совсем мало. В войсках турецкого султана начались недовольства.
Висковатый выслушал вести с радостью. Чем больше пройдет времени у турок в бесплодных попытках, тем лучше для Русского государства.
Около полудня или в седьмом часу от восхода солнца в приказ прибыл из Швеции большой царский посол боярин Иван Воронцов, ездивший в Стокгольм за Катериной Ягеллонкой. С ним вместе прибыл дьяк Курган Лопатин. А товарищ посла опричник Василий Наумов заболел по дороге и отлеживался в Новгороде. Русское посольство потеряло в Швеции около двух лет.
Иван Михайлович Воронцов долго жаловался на притеснения и обиды, учиненные королем Юханом. Уходя, он оставил на столе большой свиток плотной бумаги с перечнем обид и свой подарок думному дьяку — золотой перстень с красным камнем.
Через два часа верховой гонец с извещением о прибытии боярина Воронцова в Москву поскакал в Александрову слободу.
Висковатый подробно отписал царю Ивану все, о чем рассказал ему посол. Думному дьяку давно было известно о перевороте в Швеции. Он знал, что царь Иван не оставит без последствий глумление над послом. И отказ выслать Катерину Ягеллонку. Трудно было предположить, что предпримет царь против «непослушника» — свейского короля. Но при нынешних осложнениях полагалось бы не слишком выказывать свое самолюбие.
Иван Михайлович отпустил боярина Воронцова и собрался идти домой обедать. Но пришлось остаться. В комнату, гремя оружием, ввалились сразу несколько человек. Все это были военные люди из разрядного приказа. Главным был боярин и воевода Михаил Воротынский. Недавно по просьбе Висковатого царь поручил ему составить росписи всем городам и сторожам, возникшим на южных границах, и сделать новые чертежи. С князем Воротынским пришли его помощники: князь Михаил Тюфякин, ржевский воевода Юрий Булгаков и дьяк Борис Хохлов.
Разговор был долгий. Споров было много.
Иван Михайлович понимал значение новых городов для будущего Русского государства. Он с радостью читал доклады воевод о поселениях, возникавших на юге, и добивался царского указа строить новые крепости и сторожевые засеки.
Переселенцы из разных мест Русской земли в течение столетий оседали на жительство в Диком поле. Русский народ отвоевывал то, что ему раньше принадлежало. К половине XVI века южная граница России заметно сдвинулась к югу.
Могучая Русская держава сложилась и выросла за короткий срок, после двухсотлетнего монголо-татарского порабощения и княжеских междоусобиц. При Иване Третьем, деде царя Ивана, уже существовала надежная государственная машина, управлявшая обширными русскими землями. Появилась многочисленная плеяда ученых дьяков и подьячих, занимавших в правительстве важные посты, нисколько не уступавших образованием своим западным коллегам.
Правительство тщательно изучало страну, рассылая по городам грамотных людей и заставляя их собирать всевозможные сведения. Все, что они добывали, обрабатывалось в московских приказах и пускалось в оборот. Были измерены, описаны и положены на бумагу почти все земли Русского государства. Получили широкое распространение писцовые книги, в которых учитывалось сельское и городское население. Управление страной вершилось на разумной основе.
Образовалась дипломатическая школа с собственными, русскими обычаями и правилами. Деятельность послов направлялась правительственными указами и положениями.
Особенной четкостью и организованностью отличались военные мероприятия. Все делалось так, что в случае необходимости государство могло в кратчайший срок собрать все свои силы. Пожалуй, ни одна страна в мире не могла похвастаться подобным устройством. Правила ведения боя, порядок расположения полков вытекали из давних обычаев. В последнее время многое было рассчитано на борьбу против монголо-татарских орд. Тяжелые тучи войны десятками лет не сходили с горизонта Русского государства. Они возникали то на юге, то на западе.
Военной необходимостью вызвана почтовая связь. Движение по ямским дорогам происходило в невиданные в западных странах сроки. Обычная скорость доставки почты и людей достигала двухсот верст в сутки. Ямские дороги содержались в хорошем порядке.
Царя Ивана Грозного окружали высокообразованные русские люди, умевшие управлять государственной машиной. При страшных потрясениях в годы опричнины государство смогло выдержать и не развалиться только благодаря ранее сложившимся обычаям и приобретенному опыту.
По всей Русской земле развивались разнообразные ремесла, торговля и промышленность без всяких царских указов, а иногда и вопреки им. Русские гости и купцы ездили по всей Европе торговать, русские мореходы и землепроходцы бесстрашно осваивали далекие восточные и северные земли, о которых в других странах ходили только страшные сказки. Давно начавшееся русское продвижение на восток, в Сибирь происходило непрерывно.
Мозг великого русского народа был здоров, руки крепки.
Все больше и больше выходило на поверхность людей из простого народа: купцы, мастера, промышленники, дьяки. Появились такие люди, как посол Федор Писемский, знавший десяток иностранных языков, дьяк Иван Висковатый, Иван Выродков — строитель крепостей, послы Афанасий Нагой и Новосильцев Иван, много других ученых дьяков, управлявших приказами. Купцы Строгановы своим предпринимательством и торговлей накапливали богатства, будили дремавшие силы страны. Русский народ тяжелым, настойчивым трудом создавал все новые и новые ценности…
За обедом из головы Висковатого не выходила мысль о герцоге Магнусе, эзельском епископе. Царские опричники Иван Таубе и Эгерт Крузе, взявшиеся уговорить епископа стать королем Ливонии, недавно сообщили, что в Москву скоро прибудет посольство герцога. Однако дьяк не верил немцам-опричникам и убеждал царя Ивана, что в конце концов они обманут, несмотря на клятвы.
Последний разговор у Ивана Михайловича произошел вечером с государственным казначеем Никитой Афанасьевичем Фуниковым. Фуников дружил с Висковатым давно, уважал его и слушался беспрекословно. Он был худой и маленький, с острым носом и большими серыми глазами.
Казначей поклонился иконам, перекрестился.
— У меня разговор тайный, — сказал он, многозначительно посмотрев на дверь, на стены.
За стеной в большой комнате сидели полсотни подьячих и усердно скрипели перьями. Открытое для прохлады окно в комнате Висковатого выходило в сад.
— Говори, не подслушают. Их много, один другого боится.
Фуников уселся на лавке.
— Хороша богородица! — скосил он глаза на икону. — Откуда?
— Самого Андрея Рублева. Аникей Строганов подарил. Ну говори, с чем пришел?
— Иван Михайлович, до каких пор такое будет? В казне ни пула, а царские приказы денег требуют. Давай да давай, и все на Ливонскую войну, — сказал Фуников.
— А тамга?
— Все рассчитано.
— Отписал великому государю как и что?
— Отписал… Моему гонцу он велел голову срубить. Мне в рогожном мешке ее опричники привезли.
— М-да… Что ж делать! Подати с сох исправно получаешь?
— Одну четверть от сметы. Разбежался народ, пустует земля.
— А ты с монастырей побольше выжми.
— Жал, больше не каплет. Боюсь, скоро и мне голову государь срубит.
— Ливонская война — дело нужное, Никита Афанасьевич, море нам во как надобно… Может, придумаешь?
Фуников долго сидел, склонив голову.
— Нет, ничего не могу придумать… Везде одни дыры… — Он безнадежно махнул рукой. — Денег надо много. А прежде всего тысячу человек вооружить и на коней посадить.
— Послушай, Никита Афанасьевич, а ежели к Строгановым, к Аникею обратиться. Он нам тысячу человек за свой счет представит.
— Согласится ли? — В голосе Фуникова слышалось сомнение. — Немалые деньги потребуются.
— Ежели я попрошу, согласится. Он из наших рук не в пример больше получает. Мне про его дела немало ведомо. Соболиная дань с новых земель в царскую казну на второй и на третий год идет, а что раньше — все в его карман. Не печалься, Никита Афанасьевич, в дружбе будем — не пропадем. Грамоту я завтра Аникею отпишу.
Висковатый снял пальцами нагар со свечи и вынул из ящика глиняную баклажку.
— Хлебнем, Никита Афанасьевич, крепкое вино. Мне английский купец подарил.
— Неохота мне, Иван Михайлович.
— Да уж приневолься…
— Во здравие царя и великого государя!
Иван Михайлович хлебнул и дал хлебнуть другу.
— Ну и крепка! — Фуников вытер усы и откашлялся. — Кваском бы запить…
— Возьми орешков на заедку.
— Хотел спросить тебя, Иван Михайлович, — пережевывая орехи, сказал Фуников, — что за каша в Новгороде заварилась? Ведомо ли тебе?
Висковатый ответил не сразу.
— Не хотят новгородцы денег давать на Ливонскую войну… В этом вся суть. Многие купцы от войны разорились, у других прибытков менее стало, вот и смута пошла. Великий государь велел им конного войска две тысячи выставить либо денег дать. Новгородцы вместо двух тысяч сотню пригнали. Челом били государю, нет-де больше денег, обеднели, и все тут. Разгневался царь, но смолчал, затаил обиду… Псковичи, те сполна две тысячи всадников дали, как им царь повелел.
— Я другое слыхал…
— Потом и другое началось. В Литве прознали про недовольство новгородцев и лазутчиков в город заслали. В подметных грамотах под короля Жигимонда стали звать. Жигимонд, дескать, на войну денег не берет. Под Жигимондом и вольготней и сытней люди живут. И от князя Курбского грамоты подметные были… И будто новгородцы на то согласны.
— Затея, ложь! А не слышно ли про Володимира Старицкого? Не хотят ли новгородцы его на царский престол посадить?
— Не знаю. Однако и раньше о том бояре шептались… А в иных подметных грамотах писано, будто наш царь Иван и не царского роду вовсе, а сын Ивана Федоровича Овчины-Оболенского.
— Господи, помилуй нас, грешных… — Лицо Фуникова от испуга густо покрылось каплями пота.
— …Прознали про те грамоты новгородские молодцы Малюты Скуратова, бросились ловить лазутчиков, а те как в воду канули: месяц искали — не нашли. Наконец удалось уцепить ниточку за кончик, вызнали, что один лазутчик в монастыре укрылся. Пошли с облавой на монастырь. Еще семерых нашли. Государю донесли, он и вовсе распалился. А тут архиепископ новгородский Пимен за монастыри стал вступаться. Негоже, дескать, святыни поганить… Зол теперь государь на Новгород Великий и на монастыри новгородские. И на Пимена. Ох как зол!..
— Как ты мыслишь, Иван Михайлович, для дел государских нужна опричнина?
— Не знаю, — сразу ответил Висковатый. — Задумка-то, может, и хорошая была. Порядок навести, силу свою показать. Я, мол, над всеми хозяин… А теперь опричниной детей пугают, всем на зубах навязла. Хуже разбойников — ни бога, ни царя не боятся.
— А дальше еще хуже будет, — добавил Фуников, — вспомнишь мои слова.
— Что было — слыхали, что есть — сами видим. А что будет, кто ведает? Плохо — большую веру государь дал Малюте Скуратову и немцам, что за великие богатства возле трона отираются. Ежели бы мне власть, я бы перво-наперво Малюту за ребро повесил и всех немцев от престола вымел поганой метлой. И за царя Ивана я головой стоять не стану, как раньше стоял. Пусть…
В это время послышался шум в саду. Почуяв недоброе, Висковатый бросился к окну. Он увидел, как от стены дома метнулась быстрая тень и скрылась в кустах.
— Человек Малюты Скуратова, — выдохнул дьяк, повернувшись к Фуникову. Он побледнел и, казалось, сразу постарел. — Негодяй, подсылает ко мне лазутчиков, хочет, чтобы я ему покорился… — Висковатый знал, что произойдет, если его слова достигнут царских ушей.
— Что ж будет с нами, Иван Михайлович? — Никита Фуников стал заикаться от сильного испуга. — Эх, д-дурак я, мой язык р-раньше ума рыщет! Погибли мы теперя…
Шатаясь, казначей Фуников подошел к столу и, взяв баклажку в руку, выпил все, что в ней осталось.
