Глава одиннадцатая. Трофеи революции
Аршаку Баратову досталась странная и беспокойная спутница. Она могла то молчать часами и отрешенно глядеть по сторонам, словно не совсем понимая, где она, и с ней ли все это происходит. А то вдруг, в ответ на его участливые вопросы, начинала говорить так непонятно и страшно, и при этом как будто не с ним, а с самой собой. Лучше бы и не спрашивал, лучше бы молчала! Вот и сейчас, под утро, когда они наконец-то добрались до караван-сарая и рыхлый, как тесто, льстиво улыбающийся хозяин предложил "луноликой госпоже" и ее груму помещение для отдыха, Лариса совершенно внезапно спросила, знает ли Аршак, что такое децимация.
Такого диковинного слова Аршак еще не знал, и, как и все красивые слова, оно было ему интересно. Он вспомнил еще более непонятное слово "Авионика", которое слышал от военлета Радченко. Впрочем, революция породила столько новых слов, что в них, пожалуй, могли разобраться только уважаемые красные профессора. Аршаку самому до смерти хотелось стать красным профессором: ходить в костюме, с галстуком, носить важные бумаги в кожаном портфеле, читать умные и правильные книжки на разных языках, наравне общаться с наркомовскими товарищами и получать особый паек... А, может, действительно, когда они вернутся в Советскую Россию, попробовать стать профессором? Языков он теперь много знает, да и товарищ Лариса поможет, она ведь сама - профессорская дочка, следовательно - может обратиться за помощью к отцу.
Между тем Лариса как ни в чем не бывала по-английски поблагодарила хозяина и, царственно улыбаясь, попросила слугу в бараньей шапке, архалуке и ватных штанах внести их дорожную кладь в отведенное им помещение. Аршаку слуга не понравился: за поясом у этого малого он заметил два старых капсульных пистолета, не очень тщательно спрятанных под халатом, и тут же подумал: "Интересно, это у него против грабителей или для того, чтобы нас ограбить?".
Слуга внес их нехитрую дорожную кладь в чуланчик для "грума", указал на соседнюю просторную комнату - для госпожи. Когда слуга ушел, Лариса сдержанным жестом пригласила Аршака к себе - подкрепиться чуреками и бараниной. В качестве десерта путешествующей "луноликой госпоже" подали кофе, виноградный мед, очищенные фисташки и овечий сыр. Хозяин обращался с Ларисой почтительно, с Аршаком - небрежно, и заслуженный красный командир и бывший курьер афганской дипмиссии снова почувствовал себя тяжело и неловко, как в былые времена - в артели дяди Вазгена или в Ереване, когда его изгнали из гимназии. Отвык он от роли слуги, и привыкать снова - даже ради прекрасных глаз - не собирался. А Лариса, напротив, вела себя легко и естественно. Аршак не уставал удивляться, как мало в Ларисе осталось прежнего, комиссарского. Даже называть ее "товарищем Ларисой" теперь не хотелось... Но и госпожой называть ее он не хотел - и так чувствовал, что власть этой женщины над ним зашла слишком далеко!
Он присел на деревянную скамью, вяло пожевал чурек, заранее чувствуя, что вызван не для еды, а для того, чтобы Ларисе не приходилось делить мучительные излияния с самой собой. Уже не испытывая прежней радости и надежд от их внезапного бегства, Аршак, тем не менее, искренне жалел ее и пытался помочь. Лариса спросила:
- Неужели, товарищ Аршак, когда ты в Красной армии воевал, у вас децимация не применялась? И заградотрядов не было?
Наверное, товарищу Раскольникову было с ней тяжело! И Аршак даже понял бешеный нрав полпреда и его постоянные опасные игры с наганом. Такие покаянные беседы кого угодно доведут!
- Заградотряды были, - ответил Баратов. - Но я и без них воевал достойно, как подобает мужчине. А что такое децимация - не знаю... Столько непонятных слов развелось сейчас...Вот скажи мне, товарищ Лариса, кто такая, например, Авионика?
Лариса рассмеялась: вспомнила так и не взлетевший в Кабуле самолет, злобу Раскольникова и колкие замечания эмира Амманулы.
- Это, товарищ Баратов, совокупность технических средств, обеспечивающих полет аппарата тяжелее воздуха. Этот твой приятель Радченко ссылался на проблемы с авионикой, когда самолет не взлетел.
- Никакой он мне не приятель, - предусмотрительно заметил Аршак. В такие времена лучше никому не признаваться, что дипкурьер Баратов состоял в друзьях с "врагом революции", бывшим "белоофицером" Радченко. - Так, знакомы были, по приказу. А самолет не взлетел, потому что люди эмира саботаж подпустили, когда его части на слонов грузили - то ли обронили что-то, а скорее - уперли. Децимации я никакой не видел и знать не знаю, хотя догадываюсь: наказание какое-то. Только я здесь не при чем!
- А мне децимацию видеть пришлось. Когда красноармейцы отступили под Казанью, товарищ Троцкий приказал в одном из полков расстрелять каждого десятого. Это и есть децимация, она применялась еще в Древнем Риме. Так поступали с отступившими легионерами.
Аршак не знал, что такое Древний Рим и кто такие эти легионеры, но догадался - солдаты. Что тут скажешь - в армии всегда одни порядки! И в старину, и нынче солдатская жизнь - собачья. Никто солдат не жалеет - разве что матери и, если повезет, жены. У него, Аршака, жены нет. Стало быть, и пожалеть его некому, кроме матери. И не надо ему жалости. "Эх, армия красная, жизнь распрекрасная!", - как говорил длинноволосый комиссар Андрейка, земля ему пухом! Домой пора, к матери, узнать, жива ли еще. Помолиться с нею вместе или на ее заросшей могиле Богородице - а есть ли Богородица или нет, не нам судить...
- В полпредстве говорили что ты, товарищ Лариса, при товарище Троцком состояла, бывала в его штабном поезде... Слыхал, роскошь там была, словно во дворце на колесах? - поинтересовался Аршак, чтобы поддержать разговор, но тут же осекся: так тяжело и грустно посмотрела на него красавица.
- Да, я служила при товарище Троцком - печально призналась Лариса. - Только в качестве кого, сама не знаю. Об этом, Аршак, лучше не вспоминать. А знаешь, мне больше запомнилось другое: как Лев Давидович приказал себя на кинопленку снимать - для потомков. Когда речи перед войсками произносил, когда в штабном поезде воззвания диктовал... Может, и нам это кино покажут. Ты подожди... Обязательно увидишь. Только расстрелы на пленку никто не снимал: неэстетично! А мне децимация с тех пор ночами снится... Столько их было! Ведь это не беляки, контрреволюционеры, а свои, красные! За что?! За то, что враг сильнее оказался? Только тогда я даже думать об этом себе запретила: знала, я - солдат революции, и не должна сомневаться. Я даже написала потом, так кажется: "Худшую, малосознательную, склонную к дезертирству часть солдат этот залп заставил подтянуться, стать вровень с теми, кто сознательно и без всяких понуканий шел в бой".
- Так что же теперь каешься? - даже разозлился Баратов. - Зачем? Если тогда за братишек не заступилась, то чего сейчас себя мучаешь? Дело это прошлое. Дезертиров все расстреливают. Не по-мужски это - в бою от врага бежать.
- Они мне все равно снятся, - безнадежно вздохнула Лариса. -Революционеры не должны видеть таких снов, правда? А я вижу. Что делать?
- Откуда я знаю?! - раздраженно заметил Аршак. - Я напиваться пробовал... Еще тяжелее потом было! Наверное, к попу хорошему сходить бы надо, чтобы он тебя исповедовал. Но попа сейчас найти нелегко - постреляли мы их без числа! И тебе к нему не советую соваться - свои заметят, не простят... Попробуй помолиться, что ли. Может, Бог и без попа услышит.
Аршак посмотрел в ее глубокие, печальные глаза, и опять вспомнилась Эмине, хрупкая, нежная, с книжкой в тонкой руке. Как ему хотелось тогда стать достойным красавицы и увезти ее, куда глаза глядят! Мечта сбылась: он увез из Кабула женщину, которая так походила на его первую любовь. И ничего хорошего из этого не вышло: умом бы не тронулась Лариса в дороге. Аршак подошел к ней, заботливо провел рукой по ее горячему лбу, и почти ласково сказал:
- Ты поспи, товарищ Лариса, отдохни... Поговорить мы еще успеем.
Сказал и вышел. Дорога предстояла длинная: нужно было отдохнуть хоть немного, пусть и в чулане для грума и с "маузером" под подушкой. Аршак спал, и во сне увозил Эмине от проклятой жабы - ее отца. Она сидела в седле у него за спиной и руками нежно-нежно обнимала. Не было никакой революции и войны. Не вышла она замуж за бакинского нефтепромышленника Асланова, и не расстреляли этого Асланова красноармейцы, когда Красная Армия добралась до Баку. Не осталась Эмине вдовой буржуя и "врага трудового народа". Не жила она в нищете на краю Баку, потому что все закрыли перед ней двери, и не умерла потом в страшном одиночестве от сыпного тифа. И не оказался ее маленький сын в детдоме, где голодом и пинками "перековывают" детей буржуев в граждан страны Советов.
А Лариса не могла заснуть: вспоминала штабной поезд Троцкого - сформированный из двенадцати пассажирских вагонов первого класса и салон-вагонов, до неприличия изысканный и напоминавший будуар избалованной куртизанки высшего разряда, а не штаб революционного главнокомандующего. В этом дворце на колесах вольготно расположились секретариат, телеграф, передвижная электростанция, библиотека, типография, ванна для командующего и царский вагон-гараж. Личному составу поезда - латышским стрелкам, личной охране, шоферам и путевым рабочим - выдали кожаное обмундирование с металлическим значком на левом рукаве. Странно было ехать в этом поезде по разоренной стране, в которой уже давно не осталось даже подобия комфорта и уюта! Но тогда Лариса твердо верила: эта роскошь по праву принадлежит героям революции.
Ларисе потом передали издевательскую песенку о чудо-поезде Льва Давидовича, которую распевали несознательные элементы в Киеве:
"Жил он в своем салон-вагоне
Совсем, как прежний царь на троне.
В роскошной ванне тут же брился,
Затем он за обед садился.
Четыре повара всегда
Борцу труда
Обед варили!".
Все было так: и чудо-поезд, и шикарные обеды, и роскошная ванна, и она сама - в свите председателя Реввоенсовета. Федор не мог простить ей этой единственной за их совместную жизнь измены. Но что она могла поделать тогда: отказать председателю Реввоенсовета значило получить расстрельный приговор и себе, и тому же Федору. Главком нашел бы, в чем обвинить бывшего балтийского мичмана, а ныне - командующего Волжской флотилией. В те времена за преступную халатность, за трусость перед лицом врага, за саботаж, за просто так, без счета расстреливали командиров и комиссаров. Лариса прекрасно помнила, как Лев Давидович продиктовал своему секретарю: "Каждый комиссар должен после всякого несчастья с его частью отдать себе ясный отчет в том, на ком лежит главная вина, донести о негодных командирах, а в случае необходимости арестовать на месте явных шкурников, которые не прочь носить в мирной обстановке звание командира, а в бою прячутся за спину своей части и толкают ее к отступлению в безопасное место. Долг комиссара добиваться через Революционный трибунал расстрела таких негодяев!".
Вот и пришлось прокатиться в чудо-поезде до самого Свияжска, а потом отбыть в Нижний Новгород к мужу, флаг-секретарем на флагманский корабль Волжской флотилии, бывшую царскую яхту "Межень". И даже посвятить "дорогому и нежному другу Льву Давидовичу" поэму "Свияжск". Дорогому? Нежному? Да она не могла даже вспомнить о нем без отвращения! Истеричный любовник с трясущейся козлиной бородкой, который был болен "зеркальной болезнью": обожал свое отражение в зеркале. Самовлюбленный актер, репетировавший фронтовые речи в ванне - с заряженным револьвером в руках! Лариса как-то сказала, полушутя, полусерьезно, что Лев Давидович, совсем как великий французский революционер Марат, любит работать в ванне.
- Уж не хотите ли вы, дорогая Лариса Михайловна, стать новой Шарлоттой Корде? Нет ли в ваших прелестных ручках ножа, чтобы меня зарезать? - пошутил Лев Давидович. И угрожающе добавил: - Не получится, у меня 500 человек охраны.
Лариса и боялась, и ненавидела его одновременно. Она хорошо помнила, как Троцкий диктовал постоянно сменявшимся секретарям свои фанатичные воззвания:
"Всякий негодяй, который будет подговаривать к отступлению, дезертирству, невыполнению боевого приказа, будет расстрелян.
2. Всякий солдат Красной Армии, который самовольно покинет боевой пост, будет расстрелян.
3. Всякий солдат, который бросит винтовку или продаст часть обмундирования, будет расстрелян.
4. Во всякой прифронтовой полосе распределены заградительные отряды для ловли дезертиров. Всякий солдат, который попытается оказать этим отрядам сопротивление, должен быть расстрелян на месте.
5. Все местные Советы и комитеты бедноты обязуются со своей стороны принимать все меры к ловле дезертиров, дважды в сутки устраивая облавы: в 8 часов утра и в 8 часов вечера. Пойманных доставлять в штаб ближайшей части и в ближайший военный комиссариат.
6. За укрывательство дезертиров виновные подлежат расстрелу.
7. Дома, в которых будут открыты дезертиры, будут подвергнуты сожжению.
Смерть шкурникам и предателям!".
На прощание Троцкий подарил ей алмаз из остатков царского золотого запаса, который Комучевцы - члены эсеровского контрреволюционного правительства - не успели эвакуировать из взятой красными войсками Казани.
- Это вам, дорогая Лариса Михайловна, небольшой презент - за то, что вы не стали новой Шарлоттой Корде и не зарезали меня в ванне, - пошутил Главком, но от его змеиной улыбки Ларису, как всегда, бросило в дрожь. - Желаю удачи вам и товарищу Раскольникову! Счастливчик этот Федор Федорович, у него такая жена!
- Дорогой Лев Давидович, вам не стоит завидовать Федору, - ответила она тогда. И не удержалась, съязвила: - Товарищ Ленин женат на великой революции, а вы - на Красной Армии. Впрочем, и ваши настоящие жены ничуть не хуже. А мне не подойдет роль Инессы Арманд. Отпустите меня к мужу.
- Что же, уезжайте, дорогая Лариса Михайловна, - картинно вздохнул Главком, - и очистите для меня от белых нашу великую Волгу. Я жду от товарища Раскольникова больших побед! Адмирал Старк - достойный противник. Желаю вам удобно расположиться на царской яхте. Там, кажется, остались наряды императрицы. Они будут вам очень к лицу!
- А вам, дорогой Лев Давидович, очень подошел вагон-гараж императора! - Лариса снова и снова убеждала себя, что трофеи войны принадлежат им по праву победителей. И, кажется, убедила. На яхте "Межень" Федор отвел ей покои расстрелянной императрицы Александры Федоровны, и Лариса примерила чужие, с тонким запахом сирени, платья...
Едва ступив на яхту "Межень", она спросила у Федора, зачем он выбрал в качестве флагманского корабля Волжской флотилии эту роскошную царскую игрушку.
- Эту яхту, Лара, мы отбили у предателя революции Муравьева, - объяснил ей Раскольников. - Бывший командующий Восточным фронтом - изменник Муравьев - похитил кассу Реввоенсовета и на этой самой яхте отплыл из Казани в Симбирск.
- Кассу Реввоенсовета? Ты имеешь в виду золотой запас Российской империи?
- Я имею в виду золотой запас, по праву принадлежащий Советской власти, - назидательно заметил Раскольников. - Красная армия не смогла полностью вернуть украденные предателем Муравьевым ящики с золотом. Но мы отбили у Муравьева эту яхту. А Николашке с семейкой она уже не пригодится. Их списали в расход месяц назад.
Лариса никогда не испытывала симпатии или уважения к царю и его семье. Она с ранней юности считала, что Николай плохо управляет Россией, что он глуп и слаб и рано или поздно потеряет власть. Но эта яхта, где каждая вещь источала слабый, сладкий запах павшего императорского величия, раздражала и смущала ее. Здесь она чувствовала себя не героиней революции, а самозванкой, почти воровкой. К тому же, царя с семьей расстреляли только месяц назад, и, кто знает, может быть их души еще не покинули этот мир и захотят навестить любимую яхту... "Неужели я становлюсь суеверной?! - подумала. - Я, которая была с братишками на "Авроре"? Я боюсь расстрелянного тирана?".
Раскольников был горд собой - показывал ей каюты Николая II и императрицы, где каждая вещь стояла на прежнем месте, как доказательство прочности истлевшего самодержавия. Когда они зашли в каюту императора, Раскольников сел за стол Николая, вольготно расположился в его кресле, быстро пролистал и тут же захлопнул лежавшую на столе французскую книгу, а потом спросил у Ларисы:
- Ну как тебе здесь, Лара? Или хуже, чем в салон-вагоне у Льва Давидовича? Обслуги нет, одни вестовые?
Он спросил это так угрожающе, что Лариса поняла: знает, доложили. И про ее короткую связь с Главкомом, и про подаренный на прощанье алмаз, и про роскошь, в которой она прожила последний месяц - будь все это трижды проклято!
А Раскольников продолжал, все так же издевательски и едко:
- Я слыхал, ты любишь алмазы? На яхте остались драгоценности императрицы. Пойдем - примеришь!
- Я не могу, Федор, - отшатнулась она. - Это все чужое. Оставь мертвецам их вещи! По этой яхте так и разгуливают привидения! Зайдешь в каюту, а там Александра Федоровна с фрейлиной Вырубовой, или сам император! Давай найдем другой флагманский корабль!
- Нет, Лара, - отрезал Раскольников. - У власти есть атрибуты: они переходят по наследству. Нам - революционерам-большевикам - принадлежит власть в стране, и это все теперь наше! Что-то я не слыхал от тебя таких слов, когда мы жили в Адмиралтействе, в комнатах адмирала Григоровича! Тогда тебе все нравилось, кроме безобразных лепных потолков. А здесь удобно, не хуже, чем в Адмиралтействе, только вот фотографии эти прикажу снять со стен - повесим портрет товарища Ленина. Или ты предпочитаешь фотографию главкома?!
Он ткнул пальцем в фотопортрет царской семьи, висевший на стене: император, императрица, наследник, четыре великих княжны... "Какие у них грустные и бледные лица! - подумала Лариса, вглядевшись в фотографию. - Как будто они все знали заранее!". Эта мысль показалась ей неправильной, контрреволюционной, и Лариса поспешно добавила про себя: "Знали, что их уничтожит гнев трудового народа!".
- Фотографии, пожалуй, лучше снять, - согласилась Лариса, намеренно не обратив внимание на издевательское упоминание про товарища Троцкого. - Матросы могут неправильно истолковать присутствие на корабле царских реликвий. А лучше вообще сдать эту яхту в музей, как исторический памятник!
- Какие уж тут музеи, Лара! Идет война! Нам нужно очистить Волгу от белой флотилии Старка! Для этого товарищ Ленин и приказал сформировать нашу, краснознаменную Волжскую флотилию. - Раскольников прошелся по императорской каюте, по-хозяйски, заботливо ощупал каждую вещь, присел на диван, позвал жену к себе.
- Иди сюда, Ларисонька! Что стоишь, как чужая!
Издевательски переспросил: "Или у главкома было лучше?!".
Лариса не стала оправдываться, не к чему, все равно - Федору уже все доложили. Присела рядом, устало ответила: "У главкома было хуже, Федор. Но я не могла иначе. Он приказал бы сместить тебя с должности командующего флотилией. Я защищала тебя, как могла...".
- Ты думаешь, что мне нужна такая защита? - в голосе Раскольникова прозвучало недоверие и оскорбленная мужская гордость. - Мне? Герою революции?!
- Ты многого не знаешь, Федор, - попыталась объяснить Лариса, но объяснения выглядели жалкими, скомканными, лживыми. А, может быть, главная причина, по которой она уступила домогательствам Главкома, - вовсе не желание спасти себя и Федора, а тайная надежда приобщиться к магии власти?! Может быть, ей действительно нужны были лавры Инессы Арманд, только не хватило сил довести до конца задуманное? Помешала старая, оставшаяся от прошлой жизни брезгливость?! Тогда Федор прав, и она заслужила этот едкий, презрительный тон. Но Лариса все же продолжила:
- Лев Давидович беспощаден к командирам и комиссарам. В одном из полков он велел расстрелять каждого десятого! Расстреливают шестнадцатилетних мальчишек - за то, что они кричали: "Да здравствует Учредительное собрание!". Ты думаешь, что ты - из неприкасаемых, но как бы не так! Ничего не стоит найти в твоих действиях провинность и расстрелять тебя перед строем! Я сделала это ради тебя, Фед-Фед!
Ласковое, домашнее "Фед-Фед" смягчило гнев Раскольникова. Лариса редко называла его так. Он обнял ее и сказал тихо и ласково - как будто простил или попытался простить:
- Тебе надо отдохнуть, Лара. Здесь будет жарко - если боишься, я переправлю тебя в Петроград, к родителям. Если не боишься, оставайся со мной!
- Где отдохнуть, Федор? - с резким, нервным смешком переспросила Лариса. - В каюте императрицы? Среди чужих вещей и платьев? Или, может быть, мне примерить одно из них? Походить в обносках?
- Хороши обноски! - удивление, прозвучавшее в голосе Раскольникова, было искренним и непритворным. Он совершенно не понимал, что так беспокоит жену. - Платья по последней парижской моде, ты всегда любила такие!
- Но они чужие, Федор, - попыталась объяснить ему Лариса. - Они пахнут чужим запахом. Их носила женщина, которой уже нет... Я не смогу!
- Ты сможешь, - резко ответил Раскольников, - Ты должна. Ты - жена и флаг-секретарь командира Волжской краснознаменной флотилии! Тебе не следует ронять мой авторитет. Можешь не трогать царские тряпки, если тебе так легче, но с яхты мы не уйдем - это дело престижа! У товарища Троцкого - царский поезд, у нас - царская яхта. Новая власть заняла место старой. Все правильно. Так нужно.
Они прошли в "жилой" отсек яхты, где располагалась каюта Александры Федоровны. Попавшийся по пути морячок отсалютовал Раскольникову и проводил удивленным взглядом красивую дамочку в кожанке - матросы только что сформированной Волжской краснознаменной флотилии не привыкли к присутствию на флоте женщин. Когда Лариса замешкалась на пороге, Раскольников подтолкнул ее: "Ну же, Лара, тебе понравится...".
Лариса обернулась к нему и, чтобы скрыть замешательство и невольную брезгливость, сказала:
- Мы строим новое государство. Мы нужны людям. Наверное, было бы лицемерием отказывать себе в том, что всегда достается людям, стоящим у власти...
Раскольников обнял жену, теперь он снова гордился ею. Умница! Она всегда умела находить правильные и нужные слова! И, в конце концов, он должен был доказать, что сумеет окружить ее роскошью - не хуже, чем в салон-вагоне у товарища Троцкого. Лариса будет его царицей, ей подойдет весь этот блеск, она рождена для власти! "Революционной власти...", - тут же поправился он.
Они зашли в каюту Александры Федоровны, обнявшись. Раскольников повернул ключ в замке, подтолкнул Ларису к "царскому ложу". Сейчас он чувствовал себя Наполеоном, который привел Жозефину в королевский дворец Тюильри, чтобы в спальне Людовика XVI и Марии-Антуанетты, на огромной кровати под балдахином с вытканными золотом лилиями, зачать наследника будущей династии. Сдернул с жены чужую, пахнувшую салон-вагоном Троцкого, кожанку, крепко обнял.
- Фед-Фед, может быть, не здесь? - попыталась возразить Лариса.
- Именно здесь, Лара, - ответил он и поцелуем прервал дальнейшие вопросы.
Со стены на них смотрела Александра Федоровна, запечатленная придворным фотографом: грустное, бледное, слегка вытянутье лицо... Казалось, что императрица все знала заранее, все предчувствовала - и революцию, и Гражданскую войну, и страшную гибель в Екатеринбурге. И чужаков на собственной постели. Лариса успела поймать укоряющий взгляд императрицы, но Федор положил на глаза жены тяжелую, с неистребимым запахом гари, ладонь:
- Не смотри, - шептал он, крепко сжимая это любимое, изменившее ему, но такое родное тело, - не смей смотреть...
В фотографию Александры Федоровны полетела фуражка Раскольникова. Раздался жалобный звон, и фотография рухнула на пол, а потом осыпалась стеклянным дождем.
- Теперь тебе некуда смотреть, - хохотнул Федор. - Потом я прикажу вестовым собрать этот мусор.
Лариса закрыла глаза, но увидела - внутренним зрением - несчастную женщину, прижимающую к себе больного полиомиелитом мальчика, девушек, которых расстрельная команда добивала штыками... Именно так ей описывали "ликвидацию" царя и его семьи в поезде Троцкого - шепотом, чтобы не услышал главком, запрещавший своей "свите" говорить на эту скользкую тему.
"Почему именно здесь, на кровати императрицы? Так нельзя... - успела подумать Лариса, - противно...".
Но эту мысль тут же сменила другая, примиряющая. В конце концов, Федор любит ее так преданно и верно, как никогда не любил Гафиз. И если Федор хочет чувствовать себя Наполеоном во дворце Тюильри, ей остается только сыграть роль Жозефины. Плохо? Без особого удовольствия? Пусть так. За дверью ходили матросы, слышались голоса, кто-то отчетливо и неприязненно сказал: "Отдыхает, братуха, товарищ командующий. На царской койке с бабой кувыркается! Ишь, оприходовал яхту-то, чисто адмирал при старом режиме!". Другой зашипел на него: "Молчи, хуже будет!".
А в каюте Николая II, за столом императора, сидел заместитель Раскольникова, товарищ Маркин, лихой матрос, и для вида листал забытую прежними хозяевами французскую книжку. Этот стол, как и трон, не должен был пустовать.
